Подвезите, пожалуйста

Поток машин впереди кажется уже единым организмом. Бесконечной гусеницей, которая ползёт то быстрее, то медленнее, и хоть лоб об руль расшиби — ничего с этим не сделать. Либо привыкать к постоянным пробкам, либо спускаться в метро и толкаться с другими людьми. Тут, наверное, каждый решает сам, что ему дороже: время или личное пространство. Я для себя выбрал вот. Я поглядываю на наручные часы и прикидываю, как скоро доползу до дома. А ещё — насколько хватит привычного лимита вежливости и терпения, отведённого моей любимой и единственной родительнице, заботящейся о моей личной жизни больше, чем я сам. Заботящейся не то искренне, не то потому, что сериал, который она смотрит вместе с бабушкой, ещё не начался. И вот как раз выкроила двадцать минут, чтобы полюбить меня в извилины по поводу того, что очередная невеста тоже сорвалась. «Невеста», коей она если и была, то только в каких-то чужих странноватых представлениях. — Ну сколько можно, мам? — отвечаю и, тут же нарвавшись на душераздирающий, очень уж картинный вздох, добавляю, заведомо зная, что она мне скажет: — Нет, не надо переживать, я не страдаю. Нет, ни из-за чего не страдаю. И не скучаю. Ушла и ушла. Что она, собака на привязи, чтобы я её держал? Да и зачем держать, если особо и не хочется? Ну ушла и ушла — и что? Не она первая, не она последняя. — Сколько нужно, столько и можно! Ты сейчас что, всхлипнул? Ты так сильно расстроен? Может, мне стоит?.. — Нет, не надо приезжать! Так дёрнулся, что едва успел вывернуть руль и вовремя перестроиться. — И просить проверять меня никого не надо. Мам, мне уже за тридцать. Я в состоянии пережить разрыв. Голос в гарнитуре замолкает, слышно, как мать переключает каналы на телике и, в итоге не остановившись ни на одном, выключает вовсе. — Вот твоя тётка тоже так говорила. А потом её из петли вытащили. Синюю и раздувшуюся. Ага. Ну да. Куда же мы без любимого конька. Наверное, я бы даже насторожился, если бы она это не упомянула. — Ты мне эту историю рассказываешь каждый раз, когда я расстаюсь с кем-то. И хорошо, если только по два раза. И по телефону, а не лично и в лицах, притаскивая зачем-то сохранённый и чёрт знает как стащенный из вещдоков обрывок верёвки и потрясая им перед моим лицом. — Не надоело ещё? — Похороны мне надоели. Сварливая совсем стала, ворчит и без дела, а тут и сам бог велел. Какой-то, наверное, точно. Не знаю — я в них не разбираюсь. Поглядываю в зеркало, после — на экран задремавшего навигатора и, убедившись, что шанс выползти отсюда в этом десятилетии у меня всё-таки есть, приободрился немного. — Да ты всего на двух была. Поправляю висящую на ухе гарнитуру и напоминаю себе в чёрт-те который раз, что было бы неплохо хотя бы глянуть на наушники. Что там вообще сейчас есть на популярных маркетах. А то эта блютус-дрянь сдохнет за выслугой лет не сегодня завтра, и бегай с горящей задницей, хватая первое, что попадётся. А я так не могу. Я въедливый педант и кошмар любого консультанта, научившегося светить зубами и впаривать ерунду. — А тебе что, двух раз не хватает, чтобы понять, нравится тебе или нет? — не остаётся в долгу мать и усматривает колкость даже там, где её и не было. Мать, в конце концов, скучающая дома пенсионерка, у которой вот-вот начнутся все эти проклятущие посадки, и потому развлекается как может. Пусть и за мой счёт. Что же. В единственный за неделю звонок можно и потерпеть. Можно потерпеть ради того, чтобы она почувствовала себя глубоко удовлетворённой своей ехидно наставительной речью и не цеплялась ко мне ещё какое-то время. Прочищаю горло, поглядывая вправо, и, надеясь, что мне показалось и никакого дождя не собирается и в помине, задумчиво произношу в никуда даже больше, чем для матери: — Почему мне кажется, что я как-то не так понял этот вопрос? И реакция — именно та, на которую я и рассчитывал, — не заставляет себя ждать. Гарнитура взрывается тут же, и я уже верю, что потерплю ещё с минутку и с чувством выполненного долга отключусь нафиг: — Всё так ты понял! И вообще, Ниночка уже выросла. Мог бы приехать и поглядеть. Хорошая хозяйственная девочка. Просто обожаю, когда она так делает. Раз — и резко меняет тему. Раз — и ты уже непонимающе моргаешь, пытаясь сообразить, кто такая эта Ниночка, а после вроде смутно всплывает что-то. Что-то из образов детей, живущих по соседству. Да только те же совсем маленькие были, разве нет? — Ты же говорила, что у соседей вечно чёрт-те что творится? Вот же, буквально как в прошлый созвон и бухтела, что в стенку малолетний скот своим мячом долбит и долбит. — Какая «хорошая девочка»? — А это с другой стороны. Это у бедной Ирочки чёрт-те что растёт. Десять лет забеременеть не могла — и вот пожалуйста. Распиздяй и хамло. Жду не дождусь, когда в армию заберут. Хоть потише станет. — Почему в армию? И не то чтобы мне было не наплевать на какого-то там гипотетического засранца, который мешает моей матери смотреть сериалы про самоотверженных цыган и доярок, но для поддержания разговора… Всё лучше, чем о «Ниночке». За что вообще бедную девку так назвали? Она что, сразу в шали родилась? — Потому что в институт он не поступит. Ну так что, когда мне позвать в гости Марину Павловну? Надо же, сколько мстительности. Видно, и вправду достал её этот пацан. Странно, что раньше не жаловалась. Наверное, стоит заглянуть на выходных. Провести воспитательную беседу или около. Или для начала выяснить, насколько он доставучий на самом деле, а не вестись на причитания дамочки, склонной всё преувеличивать. Вот да. Наверное, вот так будет правильно. Киваю сам себе, делая мысленную пометку, и понимаю, что прослушал что-то там про «Марину Павловну». — А она мне зачем? И уж не та ли это крыса учительской наружности, что в мою студенческую бытность всё грозилась сдать меня сначала ментам, а после уже и полицаям? Сначала за безобидные сигареты, а после уже и за ею самой и придуманные махинации? — Мне хватит одной матери, спасибо. Молчит-молчит, а потом как обрушивается на моё несчастное ухо: — Я же не могу позвать одну Нинку, дубина! А так вы встретитесь вроде как случайно, разговоритесь. Так когда мне выкрутить лампочку или оторвать дверцу у шкафчика? И продумала же уже всё, а. Продумала всё или подсмотрела в каком-то из своих сериалов. Вдохновилась и решила, что раз уж работает там, то непременно сработает и со мной, ага. И, перетаскав кучу Анжел, Кать, Маш, Вик и Наташ, меня обязательно коротнёт на Ниночке. С большими чистыми глазами, незамутнённым сознанием и водолазкой под горло. Так и представляю, как сталкиваемся на материной кухне, которая метр на полтора, она тянется за чашкой, вся такая смущённая и розовощёкая, а я, вместо того чтобы любоваться, вспоминаю, как она, будучи восьмилетней соплюхой, чесалась от пойманных чёрт знает где вшей. Такая себе романтика, конечно. Не очень-то сериальная. Не для «России-2». И никакой тебе музыки на фоне. Ни тревожной, ни романтической. Только вопли из динамиков того самого пиздюка, который так сильно раздражает мою мать. Да и те прибитые бетонными стенами. Вот так и умирают бытовые драмы. Умирают, не успев родиться. — Никогда, мам, примерно никогда. — И это единственный логичный ответ, который вообще возможен. Один. Других просто быть не может. — Не сводничай, я сам разберусь. Единственный. И разумеется, она его уже слышала. Не раз и не два. И сколько слышала, столько же и игнорировала. — Пока ты разберёшься, я состарюсь и мне уже не нужны будут никакие внуки. — И слава богу. Я за рулём вообще-то. Может, созвонимся потом? — Знаю я твоё «потом». И когда это гарнитура мешала вести машину? — У меня наушники садятся. Наушники, которые я всё никак не могу купить, но кто же об этом знает? — Позвоню потом, мам. Скучаю, люблю, целую. — Вот твоя тётка тоже постоянно… Нашариваю валяющийся на соседнем сиденье телефон и просто скидываю вызов. Ну нахрен слушать про сумасшедшую тётку, которая вздёрнулась, когда мне было четыре. Ну нахрен по второму кругу за двадцать минут вот это вот всё. Внуков мама, видите ли, хочет. Внуков хочет и согласна на любую потенциальную невесту, которую я притащу, только дайте с кем-нибудь понянькаться, поправляя шапочку. Только вот я никого не тащу, потому что не складывается. Например, потому что очередная моя пассия сообщила, что как бы всё — переезжает к другому мужику, и у них там всё серьёзно, но спасибо, что пустил перекантоваться. На полгода, блять, пустил, ага. И до этого ещё пол выгуливал по ресторанам и прочим приличным местам. Отлично потусили, подруга. Дай пять. Дай пять и катись на хер отсюда. И не звони, чтобы забрал, когда твоё «серьёзно» шлёпнет по ладошке уже тебя и попросит не дышать его воздухом. И действительно странно — чего это я тут же не завёл новую? Вот хотя бы на работе никого не выбрал? Не, ну а чё? Жильём мама с папой обеспечили, а значит, уже завидный жених. Завидный жених с московской пропиской, который никак не сыщет свою Золушку. И мать тут ещё со своими Ниночками и Оленьками. И если первой чуть за двадцать и она имеет хоть какие-то шансы действительно оказаться приличной девочкой, ждущей своего принца на «бэхе», то Оленька являлась мне в кошмарах минимум раза три. И во всех страстно желала познакомиться поближе и лезла сверху, помахивая своими коротенькими упитанными ручонками с угрожающе острыми ногтями-тыкалками. Страстно желала познакомиться поближе и использовать свой последний шанс породниться с моей мамулей, младше которой всего лет на пятнадцать, и, похоже, я был единственным, кого решительно не устраивал такой расклад. Им-то как раз нормально. Они между собой договорились. А ты потерпишь. От тебя много не надо. Штамп и внуков. — Да куда ты!.. Понимаю, что этот вечер однозначно мой, когда спустя двадцать минут ещё из вялотекущей попадаю уже в глухую пробку. Плюнуть бы и объехать, но уже заперли, да так, что тут только и остаётся, что смотреть вперёд и медитировать. Ну или не вперёд. Можно по сторонам, постукивая пальцами по рулю. Касаться телефона нет никакого желания. Да и проверять мне там нечего. Все страницы в соцсетях лысые, для одной только работы. Можно по сторонам… Можно на соседние ряды машин, на таких же скучающих водителей, трещащих по телефонам или со своими пассажирами. Или на кучку малолеток, толпящихся около обочины. И, признаться, последние заинтересовали меня меньше всего, и вряд ли бы вернулся к ним взглядом, если бы один из них вдруг не отлип от общей кучи и, лавируя между едва ползущими машинами, не направился прямо к моей. Думал, что так же обойдёт, проскользнёт прямо перед капотом, торопящийся за каким-то своим «надо» на другую сторону вставшего по вечернему обыкновению шоссе, но парень вдруг дёргает пассажирскую дверь, которую я никогда не блокирую, привыкший к присутствию пассажирки, и не садится, а заваливается на сиденье. Оценивающе и ничуть не скрываясь, таращится на моё лицо, стаскивает рюкзак с плеча и хлопает ладонью уже по моему. Закрывает дверь и кивает вперёд, на образовавшееся перед машиной пространство: — Ну поехали. Приподнимает светлые, такие же, как и волосы, желтоватого оттенка брови и для убедительности ещё и мотает головой так, что чёлка, безобразно длинная, не то нарочно обкромсанная с одного края, не то так уложенная, падает аж на его нос. А я оказываюсь настолько не готов к такому внезапному вторжению в своё личное пространство, что даже не сразу нахожусь со словами. — Ты ошибся. Выражение вытянутого лица становится вопросительным, и я уже готов выдохнуть от облегчения. — Я не такси. Перепутал наверняка же. Задумался и… Отрицательно мотает головой и улыбается широко и абсолютно счастливо. Улыбается беззаботно и как умеют только те, у кого никогда не было по-настоящему серьёзных проблем. — Я и не ждал такси, — сообщает с таким видом, будто и не понимая, а что же не так, и тут же указывает подбородком на лобовое. — Давай, не тормози, собираешь новую пробку. Нехотя прослеживаю взглядом указанное направление и подчиняюсь, продолжая следить за ним вполглаза. Всё ещё слишком огорошен, видимо. Слишком огорошен для того, чтобы очухаться, зарулить куда-нибудь и просто выпихнуть его. Розыгрыш это такой или что? Разглядываю его и всё жду, что выхватит что-нибудь из кармана. Что-нибудь выльет на приборную панель или плеснёт мне в лицо. Может быть, нож у него там, или хер знает что ещё. Жду и отчего-то даже не нервничаю. Может, окончательно задолбался?.. Или перегорел настолько, что уже и не верю в то, что вообще что-то может спасти меня от привычной рутины. Любым из способов. Это вот «что-то» болтает обутой в белую кроссовку ногой и постукивает пальцами по коленке. Это уже деловито расстёгивает свой пуховик и оправляет толстовку. Это даже не скрываясь рассматривает меня в оба глаза, и чем дольше смотрит, тем больше становится оценивающим этот самый взгляд. — И как это понимать? Даже не знаю, какой именно смысл пытаюсь вложить в вопрос, но, видимо, этому наглому оно и не надо. Этому наглому сейчас куда интереснее таращить свои зрачки. — Да никак. Тачка клёвая. Понравилась, — отвечает наконец и расслабленно передёргивает плечами, не преминув избавиться и от сумки, которую оставляет на полу между подошв своих кроссовок. — Решил глянуть на водителя. Может, тоже окажется ничего?.. И тянется же! Тянется ко мне своими руками! И только тогда до меня доходит смысл его последней фразы. Сразу в полной мере. Ощущаю, как кровь приливает к лицу, а ворот свитера слишком уж плотно обхватывает горло, грозя и вовсе пережать. — Так, послушай, сопля… — Тихо-тихо, дядя! Тут же отшатывается назад, вскинув пустые ладони, не то показывая, что абсолютно безопасен, не то инстинктивно пытаясь заслониться. — Не посреди трассы же! Вот довезёшь меня до метро, а там уже и высадишь! Спокойно! Нихуя себе нормально! Просто запрыгнуть в первую же попавшуюся тачку и «довезёшь»! Это точно не развод? Может, у него из кармана камера торчит? — Не повезу я тебя ни до какой станции! — Тогда до дома? Совсем не теряется, пиздюк! Ни на секунду не перестаёт рассматривать. Разве что зрачками прыгает то на приборную панель, то на руль, то возвращает взгляд на моё лицо. — Ну хотя бы до?.. — Как только смогу, так и выкину. — Так уж и выкинешь. Такой грозный. Разве что зубами не щёлкает в конце, и я просто смыкаю челюсти покрепче, не желая продолжать эти передразнивания. Всё ещё не врубаюсь. Всё ещё не понимаю. Откуда он выскочил и почему на этом участке дороги. Почему так уверенно направился именно ко мне, высмотрев в потоке абсолютно таких же чёрных машин бок именно моей. Моей, которую он чуть ли уже не погладил по подлокотникам кончиками пальцев. — Тачка клёвая. — Ты говорил. — А ты не клёвый, — надувается тут же, а я только жму плечами, не испытывая никакого интереса к подобного рода демонстрациям. — Можешь выйти здесь. Дамочку я бы так не высадил, да кто же тут дамочка? Пацан, внаглую ввалившийся в чужой салон? Пацан, который своей тощей задницей умудрился не свалить даже, а только сдвинуть мой оживший вновь мобильник, который теперь вибрирует в его бедро. — Тебе тут кто-то звонит. На долю секунды опускаю взгляд тоже и тут же возвращаю его назад, к дороге. — Ой, хочешь, я отвечу твоей маме? — предлагает, но руками не хватается, и только поэтому отвечаю ему спокойно и без нецензурной лексики: — Я тебя выкину и перееду, если ты только попробуешь коснуться моего телефона. Тут же согласно кивает, совершенно не обращая внимания на то, что хлещет себя по глазам, и даже прищуривается. С хитринкой. — А ты поинтереснее, когда грозный. Улыбается всё, явно борется с желанием затащить ногу на сиденье, чтобы обхватить коленку пальцами и, может быть, прижаться к ней щекой. Улыбается всё, и чудится даже, будто как-то ненормально воодушевлён. — Ты что, подкатываешь? — С того момента, как сюда сел, вообще-то. И почему я надеялся на то, что станет отрицать или хотя бы пожмёт плечами? Ох уж эти молодые и смелые… — Может, познакомимся, раз ты всё-таки меня заметил? Не заметишь тут, ага. Не заметишь, когда кто-то вторгается в твоё личное пространство и сидит с таким видом, как будто всегда тут и ездил. На этом самом месте. И грубить ему отчего-то не хочется. Наругался за день уже. Поглядываю на него — то на профиль, то на отсутствующие щёки, то на глаза. Как так вообще вышло, что блондин и кареглазый? Как так вообще вышло, что торчит сейчас у меня в машине и терпеливо ждёт, пока покачаю головой и отвечу на его вопрос? — Я не из этих. Теряется будто бы и переспрашивает тут же, сведя брови на переносице: — Не из каких? Наверное, ждёт оскорблений, потому что тут же напрягается и даже зажимается как-то. Становится меньше и едва уловимо горбит спину. Наверное, удивится, когда ожидаемого не последует. — Не из тех, кто любит людей своего пола, — объясняю просто, не скатываясь ни к какой грязи, и продолжаю следить за дорогой и огнями чужих фар. Сумрачно уже, вечереет довольно быстро. — Но и не из тех, кто агрессивно против, значит? Ищет всё какие-то лазейки, спешно думает, как извернуться и найти в моих словах какой-то потайной смысл. Пробует, и мне это совсем не нравится. Хотя бы потому, что его там нет. Совсем, ни на каплю. — Так, послушай меня… — Как тебя зовут? — перебивает, легонько коснувшись сгиба локтя и тут же отняв пальцы до того, как прикажу это сделать. — Нет, погоди, не говори. Я уточню. Как тебя зовут подчинённые? — С чего ты взял, что у меня есть подчинённые? — Ну… Выглядит растерявшимся, но всё меняется спустя несколько секунд, когда находится с нужными словами: — Ну, учитывая, сколько стоит твоя машина, тут есть только три варианта. Либо тебе повезло удачно родиться и тебе её купили родители… Начинает перечислять, и я, заинтересовавшись, подбадриваю его: — Так?.. — Либо ты на неё заработал, и явно не менеджером в «Евросети»… — Либо?.. Берёт паузу, дожидается, пока я сам начну следующее предложение, и уже тогда договаривает за мной, да ещё и с самым что ни на есть невинным выражением лица: — Либо ты на неё насосал. Медленно поворачиваюсь в его сторону, и он тут же втягивает шею в плечи и двумя указательными пальцами указывает на дорогу. — Так как тебя называют подчинённые? Серьёзный взрослый дядя? Подмигивает, когда в очередной раз встречаемся взглядами, и, не выдержав, спрашиваю уже в лоб: — Это что, попытка развода? Нет, ну за каким чёртом его ещё сюда могло занести? — Сейчас ты ко мне клеишься, а потом скажешь, что я домогался несовершеннолетнего?.. — Я совершеннолетний. Ага. Да. Конечно. Только, видно, в детстве не кормили, и вообще пиздюли были вместо пряников, вот и тянет максимум на семнадцать. — Второкурсник. Студак только забыл. И паспорт. И… Закатываю глаза и, понимая, что это может продолжаться очень долго, делаю то, что хочет. Просто чтобы не слушать, как тараторит. — Дмитрий Константинович. — Дима, значит? Медленно выдыхаю и уговариваю себя не закрывать глаза. Не хватало ещё обзавестись вмятиной на полпереда из-за накатившего приступа сарказма. — Клёво. У меня так одноклассника звали. — Почему «звали»? — Потому что мать его ударилась в какое-то учение и решила, что если поменять его имя, то удача будет светить прямо в темечко, благополучие не заставит себя ждать и всё такое. Ну и ты понял. — И переименовала? Я не то чтобы особо верю во все эти странные прибасёнки, но раз уж скармливают какую-то байку, то что бы и не послушать? Всё лучше, чем чужие рассуждения о том, кредитная моя «икс-шестая» или благодаря оральным навыкам. Да и, наверное, всё-таки забавный он, этот парень, развлекает. — Ага. Убедила и папашу его, и родственников. Берёт эффектную паузу, косится на меня и заканчивает с улыбкой, явно рассчитывая вызвать и мою: — И так у нас в классе появился Ипатий Овчинников. Отвечаю неверящим взглядом, в ответ на который он только размашисто кивает, думая, наверное, что так выходит убедительнее, и я просто не могу не спросить, представляя, как это — жить с этим вот, в свидетельстве о рождении, а после и в паспорте. — И как ему было? — Вопрос из серии риторических, но ждёт же. — Не дразнили? — Да по-чёрному стебали, конечно. А после они все переехали куда-то в дальнее замкадье, без интернетов, телефонов, ну и всего этого вот, что от сатаны и технического прогресса. Ну, теперь давай ты. Устраивается поудобнее, явно собирается слушать, а я даже не могу взять в толк. Не понимаю, чего хочет. — Что я? — Ты давай спрашивай. Я не могу подкатывать к мужику, который не знает моего имени. — То есть если я его не спрошу, то тогда ты прекратишь весь этот цирк? Тут же протягивает свою ладонь и, широченно улыбнувшись, представляется: — Никита. — Блять, — выдыхаю так искренне, что он тут же давится смешком, который успевает прорваться до того, как закусит искривившиеся в усмешке губы. — Ты мне всё сломал! Отбивает пятёрку о собственное колено и какое-то время просто сидит молча, рассматривая. Только теперь взгляд стал помягче. Только теперь смотрит спокойнее и как-то обтекаемо, что ли? Не пристально, не ожидая вопросов или того, что наругаю. Странное. Очень странное ощущение. Будто не просто смотрит, а… Любуется? Но разве так вообще смотрят на тех, кого видят первый раз в жизни? — И не страшно тебе? — Что? — переспрашивает, встрепенувшись как только что разбуженный, и, смяв верхней губой нижнюю, давит все свои улыбки для того, чтобы стать посерьёзнее. — Садиться в машину к чёрт знает кому? Тут же ведёт головой в сторону, как если бы разминал шею, и пристраивает на неё свою ладонь, чтобы растереть. — Не-а. Я вроде как бессмертный, и всё такое. Ну как же. Как и все юные максималисты. И море по колено, и высотка нам так, башенка в пол-этажа. — И потом, говорю же, тачка огонь. Понравилась. Сначала она, а потом присмотрелся — и ты вроде такой тоже ничего. Не старый, не стрёмный, хмурый только. Чего бы и не рискнуть. — Я бы мог тебя послать. — Мог бы. — Или выкинуть. — Но не выкинул же. Кстати, мог и высадить. Ещё минут пять назад. Но… Придвигается ближе, пробегается пальцами по моей коленке и пытается подняться ими повыше, начертить что-то, уходящее к бедру, и тут же отдёргивает, стоило мне негромко рыкнуть на него. — Какой ты скучный. — Я не скучный. У меня… — Есть жена? — заканчивает за меня и выжидающе приподнимает брови. — Нет. — Девушка? — Никого у меня нет. Мог бы и сочинить чего, но будний вечер — вовсе не то время, когда я способен на какие-то сказки. Ни сил, ни фантазии. Да и непонятно разве? Иногда «нет» — это просто «нет». Без подоплёки и причин. — Тогда зачем убирать руку? Может быть, тебе понравилось бы?.. — Во-первых, я за рулём… Прерывает меня сразу же. Громко фыркнув и закатив глаза. Развеселившись и тут же начав умничать, активно жестикулируя своими костлявыми пальцами: — Если это ты ставишь в «во-первых», то… — Во-вторых, я тебя знать не знаю, а в-третьих, не питаю никаких тёплых чувств к представителям своего пола, — договариваю, повысив голос, чтобы уж точно не вклинился на этот раз, и, покосившись на разом скисшую физиономию, отчего-то смягчаюсь. Ощущаю себя злыдней, которая обижает ребёнка, и всё тут. И от этого всё ещё комичнее, блин. Комичнее и абсурднее в разы. — Мне это неинтересно. И никогда не было. — «Никогда»? — Вообще никогда. — А ты пробовал? — Зачем, если мне этого не хотелось? — Так пробовал или нет? — напирает с завидным упорством, которого порой не хватает иным взрослым, мечтающим о серьёзных должностях. Напирает, снова придвигается, опираясь сжатым кулаком о сиденье, и, покачнувшись, едва не врезается лбом в моё плечо. Отшатывается сразу же и почти прилипает к двери, максимально увеличивая расстояние между нами. Наблюдаю за всеми этими телодвижениями и понимаю, что если бы успел накуролесить, скажем, в пятнадцать, то мог бы быть отцом вот такого вот пиздюка. Ну окей, не такого. Чуть помладше. Но это не отменяет того факта, что у меня вызывает просто дичайшее недоумение то, а почему, собственно… — Нахуя я вообще с тобой это обсуждаю? — Ты ответить можешь? Вопросом на вопрос — и это именно то, что я просто ненавижу. Ненавижу во всех разборках с матерью или со своими бывшими. Ненавижу до того, что пальцы сжимаются сильнее, будто живущие сами по себе, но сейчас отчего-то довольно легко напомнить себе, что это приставучее существо поест мои мозги ещё десять минут от силы и вывалится на улицу. Вывалится, закинет сумку на плечо и почапает к станции, натянув на голову капюшон, а раз так, то, наверное, можно и послушать его немного. Посмотреть, чем закончится самый странный диалог в этом году, по крайней мере. — Нет, не пробовал. — Тогда ты не можешь знать. Ага, это точно. Не могу. Но совершенно точно знал, что именно это он и заявит, насмотревшись какой-то своей мути. — Нравится тебе или нет. Просто не можешь, и всё тут. — А ты предлагаешь попробовать? — Ну да. Почему нет? Очень неожиданный ход. Неожиданный настолько, что в моём взгляде нет ни шока, ни удивления. Одна только насмешка. И нет, вовсе не над его ориентацией. Скорее, над почти детской самоуверенностью. — Что? Что ты так смотришь? Я же тебе не герыч предлагаю и не потрахаться. — А что? Действительно, что? Смешно же, ну. Какой-то детский сад. — Ну… так. Видимо, понимает это, потому опускает голову и, покусав губы, начинает перечислять, неопределённо дёрнув плечами: — Немножко потрогать, может быть. Погладить по коленкам. Поцеловать? Да. Как-то так. Как там во всех софтинах? Воспользуйтесь демоверсией, чтобы понять, подходит ли вам наш продукт. — И ты хочешь быть демоверсией? — Почему нет? Это весело. И потом, кто знает… Может быть… — Никаких «может», — отсекаю все его попытки себя уболтать и, приметив впереди нужный поворот, киваю сам себе. — Давай, сейчас сверну и…. Телефон, который я проигнорировал каких-то пять минут назад, высвечивает новое голосовое, и я решаю, что уж оно-то наверняка безопаснее для моих нервов, нежели ещё один диалог. И, видимо, зря. «Я обо всём договорилась. Марина Павловна заскочит ко мне в четверг. Ты обязан явиться к шести и починить мне шкафчик на антресоли. Я только что сбила замок. Провозишься не меньше часа, а там уже и Ниночка вернётся. Познакомитесь». Выдыхаю, выдёргиваю из уха гарнитуру и заталкиваю её в бардачок вместе с мобильником, который прошу подать это недоразумение. Разумеется, никуда не сворачиваю. После какое-то время просто гляжу вперёд, удерживая руль и зацепив приметный издалека логотип ТРЦ. — А может, и может. Парень на соседнем сиденье даже подскакивает от неожиданности, и если бы тачка была пониже, то наверняка уже врезался макушкой в потолок. — Только кофе куплю. Где-нибудь. Кивает, в чёрт-те какой раз мотнув светлой чёлкой, и поспешно выбирается из широких рукавов пуховика. — И бургер. Ну что же, можно и бургер купить, если, конечно, нынешняя молодёжь умеет есть, всё вокруг себя не ляпая. — Я так голоден, что ради бургера готов продлить демоверсию. — Серьёзно? — Ну… сможешь ещё за локоть потрогать. И кого стоит благодарить за то, что не послали мне более опытную и притязательную «работницу дорожного труда»? — Но только если это будет очень вкусный бургер! *** — Это вообще… ну, просто происходит. Смотрит прямо перед собой, покусывая нижнюю губу, но мне чудится, будто бы и вовсе ничего не видит. Слишком уж затуманен взгляд. Слишком мечтательно затуманен, что ли? Сложно разобрать. Просто наблюдаю за ним, подняв рукава до локтей и прикончив свой чёрный без сахара ещё десять минут назад. — Ты просто знаешь, и всё. Не знаю, у всех или нет, но у меня было так. Просто наблюдаю за ним, остановившись на подземной парковке возле ТРЦ, и изредка кошусь ещё и на снующих мимо капота людей с тележками и без. — Просто понял и всё? Он наблюдает тоже и комкает в руках фирменный пакет из мака, видно, не зная, убью я его или нет, если додумается сунуть в бардачок. В итоге разглаживает, сворачивает и заталкивает в свою сумку, чтобы освободить руки и только после ответить. — Да и не то чтобы понимал. Странно, но я не знаю, как мы вообще об этом заговорили. Он жевал свою булку с двумя котлетами, я гадал, сколько настоящих зёрен в моём стакане, а потом как-то само собой. Зацепилось, и вот: вчерашний мальчишка задумчиво разглагольствует о том, как же пришёл к пониманию своей ориентации. Спокойно, без лишней жестикуляции и попыток показать фотки бывших в «Инстаграме». — Это просто началось. Я начал нравиться девочкам в школе, а мне начали нравиться другие мальчики, которые злились на меня из-за девочек. — И чем закончилось? — Ну… Первым поцелуем и разбитым носом. Что же, более чем закономерно. Куда уж тут без разбитого носа. — Ты не подумай. Поцеловал я девочку. А нос мне разбил парень, который безумно нравился. Но, конечно, ему об этом я так и не сказал. Улыбается немного грустнее, чем до этого, и касается языком уголка губы. Видно, там когда-то была сечка. Видно, не одному носу досталось в той драке. — Испугался? — А кто бы не испугался? Согласно киваю и перевожу взгляд на вставший рядом синий седан, из которого поспешно вываливается целое семейство, глава которого на секунду задирает голову и оборачивается назад, на мою машину. — Да и зачем ему? Он-то как раз сейчас встречается с той самой девочкой. У них серьёзно, все дела. Кривится, показывая пальцами условные кавычки, и, закатив глаза, откидывает упавшую на лицо чёлку. Сразу нервный весь. Меняется в одно мгновение. От линии челюсти до согнутых пальцев. Колючий. Постукивает пальцами по своему колену и плавает где-то. Плавает, и взгляд всё мутнее и мутнее. Грузится. Понимаю, что нужно выдёргивать. — А ты? — А что я? — переспрашивает вполголоса и тут же пожимает плечами, будто подтверждая незначительность всего этого. — Мне он нравился в девятом классе. Такие вещи быстро перегорают. Сейчас уже не нравится. Ну а ты, большой дядя? Давай теперь тоже кайся. Встрепенулся, смахнул что-то незримое с плеч, и здравствуйте, вот он снова здесь — самый доставучий пассажир, которого видела эта «бэха». — В чём? Даже сбил меня с толку такой внезапной переменой и, воспользовавшись этим, придвинулся ближе. — А что, не в чем? — Звучит как наезд, но, подумав немного, меняет тон: — Расскажи про первую любовь? Романтика, все дела? — Ага. Романтика, — хмыкаю и глушу свет в салоне, чтобы не напоминать снующим туда-сюда по парковке людям, которым, по сути, и дела-то никакого до рядов машин нет, рыбок в аквариуме. — Бабкина деревня в Беларуси, пьянка и тётка одного из местных пацанов на пятнадцать лет меня старше. И первый поцелуй, и первый секс в одном сарае. И ощущение, что крыша рухнула на голову поутру. Я никогда в жизни так не бегал, как тогда. И не прятался тоже. Ни до, ни после. Вспоминаю сейчас, и смеяться хочется до выступающих слёз. И над собственной тупостью, и над ситуацией. А тогда хотелось умереть, и желательно на месте. Вспоминаю сейчас — и забавно, а у пиздюка на соседнем сиденье от неверия мордашка кривится, и не понять: не то смешно ему тоже, не то хочется высунуть язык и сказать «фу». Он качает головой, видимо, представляя что-то такое и активно махая ладонями, отгоняя от себя наплывшие образы. — Сколько тебе было? — Шестнадцать, может? Да, так, наверное. Может, плюс-минус полгода. Кто же сейчас точно вспомнит? — Около того, наверное. — И ты её после не видел? — Ни разу. Вообще больше за ограду не выходил, пока мать не сжалилась и не забрала меня назад в Москву. — А если именно про любовь? Ого, даже без пресловутых кавычек и коверканья. Даже не усмехнулся. Неужели из тех немодных ребят, которые верят в высокие чувства? — Есть трогательная история? — Есть, наверное. Но первое, что приходит в голову, — это то, что я рассказал. Синему мне она казалась безумно привлекательной. Такой взрослой и обольстительной. — Облокачиваюсь на спинку кресла, разглядываю тёмный потолок, и голос становится задумчивым и размеренным. Голос становится таким же тягучим, как и блуждающие где-то в воспоминаниях мысли. — Такой женщиной. В бежевой комбинации под платьем и таких белых… — Фу, прекрати, меня сейчас стошнит! — прерывает высоким, девчоночьим почти воплем и, забывшись, ещё и лупит по груди. Легко перехватываю его тощее запястье и кулак тоже. Стискиваю в своих пальцах, прежде чем отпихнуть в сторону, и улыбаюсь, сам ведясь на эту шуточную, глупую борьбу. — Ты же сам спросил! — Я спросил про возвышенное, про чувства, а ты тут со своим сексом! — Звучит настолько обвиняюще, что даже не удерживаю, когда подаётся назад и выдёргивает свои почти паучьи конечности. Звучит даже странно от парня какой бы то ни было ориентации. — А ты говоришь о сексе как о чём-то ужасном, — пеняю в ответ, и он тут же поправляется, пытаясь притормозить меня движением ладони: — Не ужасном. Просто… — Просто что? Усаживается вполоборота, ёрзает так, будто неудобно, и, изобразив лицом нечто невнятное, выдаёт как какой-то не очень-то большой секрет: — Просто его у меня не было. Мой взгляд становится недоумевающим, и он, замечая его, выдыхает и пускается в непонятно кому вообще нужные объяснения. Может быть, ему самому? — Ну… Когда предпочитаешь свой пол и тусуешься среди ровесников, чаще думаешь о том, чтобы не спалиться. Вроде так-то оно так. Всё логично говорит. — И потом, пока мне не попалось никого, с кем мне бы хотелось переспать. Всё логично объясняет и не кажется очередной глупой малолеткой. За одним «НО». — Ты час назад сел в машину к первому попавшемуся мужику и начал его клеить. — Это не одно и то же. Такое ощущение, что ему лишь бы спорить, и не важно почему. — И потом, я же тебе уже три раза сказал: мне понравилась машина. А уже потом ты. Может, я в поиске папика? Ну конечно. «Папика». — Самое оно — искать на трассе. — Ну да, — соглашается сразу же, будто и не почуяв никакого подвоха. Соглашается и энергично кивает своей на тонкой шейке посаженной головёнкой: — Сразу видны возможности потенциального спонсора. — И поэтому ты попросил бургер, — уточняю, развернувшись к нему вполоборота и коснувшись локтем руля. Уточняю и поворачиваюсь, чтобы лучше его видеть, а этот сопляк тут же интерпретирует всё по-своему и назидательно поднимает костлявый указательный палец вверх. — С двумя котлетами, смею заметить! — поправляет меня, а сам светится так, словно уличил заслуженного профессора по вышмату в банальнейшей ошибке, не меньше. — Так что не думай, я не продешевил. Самодовольный до крайности. Самодовольный не то потому, что так вышло, не то потому, что задумывалось нечто иное, но вышло даже лучше, чем ему хотелось. Изначально встрёпанный и красивый не столько из-за черт даже, а из-за чистой кожи и юности. Красивый не искусственно, а потому, что искренне радуется какой-то глупой малости. А потому, что настоящий, наверное. Без ногтей и выровненной тонной средств кожи. — Конечно, нет, — соглашаюсь в шутку, невольно поправляя скатившийся на часы рукав и тем самым привлекая его взгляд. К кисти и пальцам. — Совсем нет. И, видно, уже думает о чём-то другом, и потому и голос становится задумчивым. И потому голос становится немного ниже и не таким звонким. Голос становится… более заинтересованным, что ли, и я напоминаю себе, что всё это надо сворачивать. Занимательное вышло знакомство и всё такое, но хватит. Хватит отрыва от реальности и пространных рассуждений, которые ни к чему не приведут. Воспоминаний о чужих комбинациях и резиновых сапогах тоже хватит. — Ладно, начинающая куртизанка, говори, куда тебя отвезти, и попрощаемся на этом, уже по… Уже поздно, твои родители наверняка начали поглядывать на часы, а то и названивать на мобильник, который ты, я просто уверен в этом, перевёл в беззвучный режим, а значит, пора вернуть тебя им — и дело с концом. Пора. Только не договариваю. Только зная, как именно должна окончиться моя фраза, обрывает её, но не репликой, а подавшись вперёд и быстро, будто бы неожиданно для себя самого, не поцеловав даже, а клюнув меня в губы и тут же отпрянув назад. Так быстро, что ни я ничего не понял, ни, наверное, даже он сам. Коснулся и коснулся. Ничего больше. Смотрю на него, выжидающе склонив голову, а у него глаза на пол-лица и такие круглые, будто старательно и по циркулю. А у него на лице самый настоящий испуг и желание втянуть шею как минимум. Как максимум — провалиться на месте или хотя бы убежать. Вот нелепый. Нелепый и едва заставивший себя очухаться, пропихнуть ком, вставший поперёк горла, и вновь затараторить: — Не мерзко же? Нет? И смотрит с такой надеждой, что хмыкнуть сейчас или закатить глаза — равносильно тому, что ударить. Смотрит с такой надеждой, что у меня закрадываются сомнения в том, что ему есть эти пресловутые восемнадцать. — Не тошнит? Хорошо… Тогда, наверное, можно попробовать ещё раз?.. — спрашивает разрешения, а сам обмирает на соседнем сиденье. По-настоящему, не кокетства ради, спрашивает. И меня это как-то слишком уж умиляет. Потому что, несмотря на остроту языка, на саркастичные фразочки, ребёнок ребёнком. Потому что наивный, по возрасту глупый и не опасающийся нарваться на морального урода, но страшащийся отказа. Поэтому и «бессмертный». Поэтому всем им море по колено. — Ну попробуй, — разрешаю с лёгким кивком головы и разворачиваюсь нормально, привалившись лопатками к спинке своего кресла. Отвожу его чуть назад, откидываюсь и даже закладываю руки за голову в ожидании того, что же в итоге станет делать. На клофелинщика не похож, а то, что парень… А чёрт с ним. Никто ещё не умирал от единственного поцелуя. Никто ещё не умирал от прикосновения рук дрожащего от собственной инициативы вчерашнего пацана в белых кроссовках и светлых джинсах. Даже если и сунется пальцами по карманам, то сбежать не успеет, не смотря на то что двери не заблокированы. Как он там сказал? Откуда ты знаешь, если никогда не пробовал? Жду, пока соберётся с мыслями, или что ему там нужно, и почему-то думаю о своей тётке, которую в итоге нашли в петле. Думаю, что довольно иронично всё это. Думал, пока это чудо не стянуло свой и без того давно расстёгнутый пуховик, осторожно, будто опасаясь, что в последнюю минуту отпихну, перелезло на мои колени и обеими руками опёрлось о спинку сиденья, нависнув сверху. Совсем близко. Совсем рядом. Ощущается иначе. Ощущается костлявее и тяжелее любой из девиц, которая «каталась» на этих самых коленях. Ощущается более угловатым и высоким? Сложно определить вот так, не потрогав, не сменив несколько положений тела. Но пока именно что не трогаю, нарочно не шевелюсь, просто прислушиваюсь к себе, удерживая ладони сцепленными, и понимаю, что не чувствую ни какого-то нездорового возбуждения, ни отвращения. Просто интерес. Только его, вызванный чужой растерянностью. Как ни крути, всё-таки нехило разбавил мне вечер. Выбил его из привычной череды таких же, ничем не отличающихся друг от друга вечеров. — Ну? — подначиваю сам, расслабившись и решив уже, что сейчас стушуется окончательно и слезет, а после, похватав свои вещи, нахохлится и не прощаясь свалит. — Ты мне должен за свой бургер. С двумя котлетами, — напоминаю, и он, цокнув, закатывает глаза. Расслабляется немного, сглатывает ещё раз, проходится по, видно, пересохшим губам языком, как если бы собирался с силами, и, прикрыв глаза, подаётся вперёд. Думал, сделает ещё один невыразительный «чмок» и тут же отпрянет, но нет. Не касается пока губами вообще. Только в глаза смотрит, зависнув пониже. Только смотрит, почти не моргая. Смотрит и смотрит, и мне даже кажется, что, может, и дыхание задерживает в эту минуту. Собираюсь спросить про это, но только размыкаю губы, как опускает веки и медленно накрывает мои губы своими. Просто стекает пониже, меняет положение головы и замирает, прижавшись. Замирает и вот теперь точно не дышит. Дрожит не то от напряжения, не то от ужаса, с такой силой, что, не выдержав, перехватываю его запястья и, не зная пока, для чего, стаскиваю их вниз, опускаю вдоль тела и продолжаю удерживать. — Не противно? — спрашивает ещё тише, чем до этого, и, отодвинувшись-то всего на два сантиметра, почему-то у моего плеча. Отвечаю, покачав головой, и отвожу его левую руку, укладывая свою ладонь на его тёплый бок. Просто так. Придержать. Спрашивает, а после так и замирает, видимо, передавленный собственным напряжением. Боится. Не то посмотреть. Не то ещё что-то сделать. Но не спешит и сбежать, просто сидит сверху, должно быть, не зная, что делать. Ну что же… Ладно… Раз уж у меня сегодня день открытий… Протянув руку, откатываю своё кресло ещё и роняю спинку чуть ниже. Не горизонтально, но почти. Неудачливый соблазнитель охает, плавно опускаясь вместе со мной, а после ещё раз, когда, поманив его пальцами, предлагаю наклониться поближе. Молча, без единого слова. Без них многим не так неловко. Кто тут должен сомневаться, в конце концов? Он, который так уверенно хватал меня за ноги, или я? Зелёный, свободный ещё от всех и вся он или тридцатилетний, заебавший уже сам себя, я? И терять совершенно нечего. Совсем. Жду, пока всё-таки приблизится, пристраиваю пальцы на вороте толстовки и нарочито медленно дёргаю за неё, притягивая к себе. Ойкает от неожиданности и тут же улыбается. Тоже мне великий соблазнитель. — Дерьмовая из тебя куртизанка, — сообщаю между делом, уже примериваясь к его губам. — С такими ломаниями и на бургер не заработать. — Но… Не знаю, какие у него там «но», предпочитая остаться при своём мнении. Не знаю и не собираюсь разбираться. Зато выясняю, что затылок у него жёсткий, но пальцам касаться приятно, несмотря на то что длинных привычных прядей там, разумеется, не сыщешь. Зато и надавить можно посильнее, понукая опуститься вниз. Зато и поцеловать можно настойчивее, чем иную девицу из тех, кто не любит «пожёстче». Его можно поцеловать просто. Не заморачиваясь и не гадая, понравится или нет. Не гадая, нормально или не стоит так напирать. Стоит ли опустить руки или можно и так. Это оказывается неожиданно приятным открытием. Когда ни на что не рассчитываешь и голову не забиваешь лишней чушью. Есть момент — и хватит пока. Есть момент — и нужно вытянуть из него всё возможное. И никакой тебе размазавшейся помады, испорченной причёски и порванных колготок. Только костлявая коленка, давящая в бедро, длинные пальцы, вцепившиеся в плечи, сорванное дыхание, отдающее халапеньо и колой, и, видимо, попытки поторопиться. Попытки показаться опытным и взрослым. И укусить, и поцеловать сразу. И языком провести, и ухватить зубами. И облизать, и тут же сцепиться с моим языком. Всё и сразу ему. Всё и в кучу. Останавливаю, когда в третий раз сталкиваемся зубами, хватаю за плечи, отдираю от себя, грожу указательным пальцем, запрещая жрать себя, и, когда, проигнорировав, пробует напереть опять, шлёпаю его по заднице, да так, что ойкает и тут же прижимает её к моим бёдрам. Ойкает и втягивает голову в плечи, отклоняясь влево. — Ну простите, Дмитрий Константинович… — шипит куда-то мне в шею и невольно вызывает улыбку. Вызывает желание закусить губу и взяться за его подбородок. Что тут же и делаю, поворачивая к себе. Поворачиваю, долго разглядываю и, решив, что успокоился, начинаю целовать его снова. Медленно-медленно, не торопясь ни секунды, не дёргаясь и не забегая вперёд. Не используя язык и не цепляя зубами. Просто губы к губам и пальцами поглаживая подбородок. Просто пробуя его кожу на ощупь и решая для себя, так ли велика разница. И, наверное, нет, сейчас — нет. Сейчас, когда у него не лезет колючая щетина, а плотные джинсы натянуты на задницу, разницы почти нет. Разве что губы не пухлые и не такие мягкие. Разве что станут такими чуть позже, если как следует накусать и растравить их требовательными поцелуями. Тогда наверняка будет охать, постанывать от каждого прикосновения и беспокойно ёрзать. Да что там «будет»… Уже ёрзает… Уже ёрзает, прижимается ко мне, и не то реально не понимает, что делает, не то понимает слишком хорошо. Только как бы ни жался, как бы ни выгибался в пояснице, кругля спину и приглашая ладонь скатиться пониже, ощупать просторные карманы его джинсов, ничего не выйдет. Ничего не будет. Дальше уж точно. Хватит и этого баловства. Хватит того, что смелеет и уже без лишней суетливости забирается ладонями под мой свитер, а там и под тонкую футболку. Поглаживает по коже, и если сначала едва-едва касался, то теперь и всей ладонью. По боку, а теперь уже и на живот лезет. На живот, а с другой стороны и на спину. Отстраняется вдруг, подаётся назад, покачнувшись на коленях, но прежде, чем успеваю спросить, понять, дёргает молнию на своей толстовке, расстёгивает её, выбирается из рукавов и не глядя, скомкав, отбрасывает к пуховику. Возвращается назад тут же, обхватывает по обе стороны шеи, легонько сжимает, а там и за ней, держась за собственные локти. Прижимается всем телом, обнимает, будто приглашая погладить по своим лопаткам и оголившейся пояснице. По пояснице, а там и по выпирающим, почти что колким позвонкам до самого загривка. Просто потрогать везде, где можно. Везде, где почти невинно. Погладить по бедру вот тоже. По плотной голубой ткани, сжать поперёк и довести пальцами до колена, дождаться, пока приподнимется, опёршись второй ногой о край сиденья, и поцеловать ещё. Ещё медленнее, чем в прошлый раз. На этот раз даже не шевелясь. Одними только губами и не поднимая век. Растёкшись по креслу и расплавившись от тепла работающей печки и его тепла. Оказывается, на удивление, удобным, если приноровиться. Оказывается довольно «приятным», если не торопится и не нервничает. Видно, с кем-то он всё-таки научился целоваться. Может быть, с той самой девочкой, из-за которой ему разбили нос. А может быть, с кем-то после неё. Растекается по мне, всем своим весом укладывается, но если и давит, то скорее приятно, чем удушающе. Сложно его назвать тяжёлым — слишком лёгкий ещё, слишком тонкий, вчерашний подросток. Юноша. Юноша, которому здорово вот так, с широкой ладонью на затылке и со второй поперёк пояса, задравшей его светлую футболку. Здорово искать приключения на свой зад. Движения становятся всё ленивее, и я понимаю, что может и вырубиться на мне, и это будет совсем-совсем нехорошо. Понимаю, что в этом, возможно, и есть его не очень-то и коварный план. Понимаю, что если это и так, то ни черта не сбудется, потому что его рюкзак вдруг начинает тарахтеть, как хреново отлаженный генератор, и если я сразу и не включаюсь, то Никита, отпрянув и проморгавшись, с чувством лупит себя по лицу и, почти что грохнувшись на соседнее сиденье прямо поверх своих же наваленных вещей, принимается яростно рыться в сумке. Я же наблюдаю за всеми этими суетливыми движениями, потираю щеку и с неким отголоском тоски отпускаю приятное томление, покидающее тёплый салон. Возвращаю кресло в нормальное положение, пару раз крепко стискиваю веки и кошусь на часы. Побаловались — и хватит. И так зашло дальше, чем следовало бы. А этот несчастный, раскрасневшийся, никак не может справиться с блокировкой и принять входящий вызов. Никак не может ответить абоненту с красноречивой подписью «мать». Значит, не иногородний, не в общаге живёт, а с родителями. Наконец проводит полоску в нужную сторону, прижимает мобильник к уху и сначала терпеливо слушает, вставляет пару страшно ёмких «угу» и ещё более ёмких «да, мама, я знаю, я видел». Я же хмыкаю, качаю головой и, не зная, чем занять себя и куда везти это чудо, поправляю свою одежду и, пошарив взглядом по приборной панели, от нечего делать кошусь в сторону его оставшегося валяться на полу рюкзака. Расстёгнутого теперь только. Как нашёл свою звонилку, так и бросил его между ног. Сначала смаргиваю, не понимая, что это за прикол такой, а потом, пройдясь ладонью по губам и подбородку, прикрываю глаза и выдыхаю. В абсолютной тишине салона слушаю беспечное: «Да господи, всё я успею, мне завтра к третьему вообще. Скоро буду, мам», — и перевожу взгляд на только что закончившего свой диалог парня. Парня, блять. Мальчишку, из сумки которого, чуть ли не подмигивая мне, торчит учебник по ОБЖ за одиннадцатый класс. Мальчишка, который даже не понимает, как только что спалился, и, довольный, что избавился от матери, улыбается мне во все свои двадцать восемь зубов. Хмурюсь и включаю свет. — У тебя что, что-то болит? Нет, всего лишь что-то сдохло внутри. Может быть, в голове. Да, наверное, именно в ней. Он смотрит и не понимает. Он не понимает, что случилось, и потому даже не пытается податься назад. Осматриваю его ещё раз. Куда более критически, и понимаю, что, будь я чуть внимательнее, в жизни бы не поверил в сказку про второй курс. Про первый бы не поверил. — УК РФ. — Что? — Дёргается даже, моргает, потирает плечо и включает дурачка. — Это какая?.. Молча пригибаюсь, хватаю его сумку, выдёргиваю из неё учебник по ОБЖ, следом — геометрию, после — дневник… Бля-а-а-ать, господи! У него есть дневник! — Ладно, ладно… Хватит. Буквально выдирает у меня из рук свои вещи и принимается толкать всё назад. Толкать как попало, сгибая и комкая тетрадки. — Я понял. Наблюдаю за ним, за тем, как краснеет, как возится с замком, который отчего-то не хочет застёгиваться, и медленно сползаю грудью на руль. Просто проседаю вперёд и, ощущая, как печёт собственное лицо, криво хмыкаю: — Сколько тебе лет? Не то чтобы важно теперь, что ответит, но сказать-то что-то нужно. Наверное. Мне. Мне нужно. Чтобы прийти в себя. Чтобы ощущение того, что мне разорвало голову, хотя бы немного отступило. Немного бы. — Правда… Прости. Поворачивается ко мне всё-таки. Так сильно стискивает лямку рюкзака, что белеют пальцы. И глаза огромные. Глаза просто на пол-лица. Вот-вот станут мокрыми, и всё — тогда совсем пизда. Рыдающий ребёнок у меня в машине. Рыдающий ребёнок, который поцеловал меня. Или я его? Что ещё лучше… — Пожалуйста, прости, Дим, мне жаль, мне правда очень… — Какой, к хуям, Дима?! Рявкнул так, что в итоге оба вздрогнули. Рявкнул и сам же готов уебать себе за это. — Я старше тебя в два раза, соображаешь?! В два, если не больше! Не орать бы, да не могу я. Не могу я не орать. Ни просто, ни на него. Ни на него, который делает ровно то, что делают все испуганные дети, пойманные на месте преступления. Хватает свои вещи, толкает незаблоченную дверь и вываливается на парковку, а там и до лифта в ТРЦ всего пара десятков шагов, а уж если бегом… — Стой, идиотина! И кричи не кричи в ответ, так и не оборачивается. Остаюсь в машине, только тянусь через пассажирское, чтобы закрыться. И уже после, снова оставшись в темноте, заваливаюсь на кресло и, прикрыв ладонью глаза, понимаю, что домой ехать расхотелось. Расхотелось вообще всего и совсем. Никаких «случайных» знакомств с дочерями материных соседок точно. Никаких Нин. Губу пощипывает… И тоже хочется спрятаться где-нибудь. Как наваждение нашло. Думаю о том, что догнать надо было, дать подзатыльник и довезти до дома. Минутой после — уже о том, что станция совсем близко, а он и вправду не такой уж и маленький, доберётся. Стискиваю виски указательными пальцами и нажимаю так сильно, как только могу. Тачка ему понравилась…