Подвезите, пожалуйста

— Ты каким местом думаешь? Вопрос не то чтобы из неожиданных, но не из самых приятных точно. Хотя бы потому, что я давно отвык от того, что со мной вообще разговаривают вот так. Поджав губы, наморщившись и уставившись в упор. Спасибо хоть, что сначала накормила, а не устроила разнос прямо в коридоре. Вообще всё это забавно. Забавно то, насколько сильно она нуждается в воспитательной работе и думает, что я пропаду без её нотаций. Одним словом — мама. И либо принять, либо заблокировать и не приезжать вовсе. Я пока вроде на первом пункте. Перескочил на него со второго полгода назад, и вот опять началось. Весеннее обострение, или как-то так. Может, светлый луч надежды, озаривший крашеную голову моей матери две недели назад, да так и не погасший с того самого памятного разговора? Не приезжал к ней всё это время. В ответ на жалобу на капающий кран в ванной вызвал слесаря и электрика, когда внезапно перегорели сразу три лампочки в квартире, молча скинул ссылку на мебельный каталог после красноречивой фотки оторванной дверцы серванта, а вот после того, как она сдалась и пообещала мне лазанью, а не соседок в полном составе, явился лично. Пообщаться. — А каким местом я думаю? — прилежно уточняю, когда вижу, что пристально смотрит на меня с той стороны кухонного стола, и борюсь с желанием закатать рукава рубашки и упереться локтями в столешницу. — Ну уж не головой точно. — Моя дражайшая матушка кривится ещё сильнее, и мне становится даже интересно. Что же на этот раз не так? Всё то же самое или что-то другое? Новое? — Думал бы головой, так не вёл бы себя как малолетний распиздяй. И ругается ещё. Мотает головой. Кольца на пальцах крутит. Ух как злится. Злится и поглядывает в сторону духовки, чтобы не упустить момент, когда подойдёт шарлотка. Ну прелесть же. Как на неё обижаться? — И в чём же проявляется моё распиздяйство? — Это тоже своего рода уступка. Задавать именно те вопросы, которые от тебя хотят услышать. Уступка и завуалированная попытка выкрутить всё себе на пользу. Подмазаться. Я бы мог неплохо ходить по собеседованиям благодаря маме. — В том, что я не хочу знакомиться с дочерью твоей подружки? А вот после такого меня бы точно не взяли. Мать вот «не берёт». По её лицу видно, что не махнула рукой и будет дальше гнуть своё. — Тебе что, сложно? — не унимается и того и гляди начнёт ещё раскачиваться на табуретке. — Вот скажи: сложно? Можно было увильнуть и заявить, что нет времени. Можно было придумать как минимум пару красивых, не обидных для чужого эго причин, но… — Она мне не нравится. Но правда — самая верная. Правда может меня обезопасить. — Зачем тратить и своё, и чужое время? И вообще, что за фигня такая? Мы что, в деревне на краю географии? Почему что для одной, что для другой нормально устраивать смотрины? — Как она может тебе не нравиться, если вы незнакомы? Незнакомы мы. Но видели друг друга далеко не один раз, и, надо же, почему-то я смею не хотеть незамедлительно влюбляться в первую же женщину, с которой столкнулся в тамбуре подъезда. Может, оттого что она не последняя на этой земле и даже в этом самом подъезде? Какое-то «Авито», в самом деле. Покупай срочно, пока другие не схватили. — Я помню её примерно десятилетней. — Даже рукой показываю, где, по моему мнению, находится макушка десятилетней девочки, и всё жду, когда мне предложат чай и расскажут уже что-нибудь про рассаду. Ей-богу, лучше про рассаду и укрывной. — И ей сейчас двадцать три от силы. А мне тридцать два. Улавливаешь, к чему я? — Ой, тоже мне придумал разницу. Не школьница же, — отмахивается как от несусветной глупости, а мне так и хочется ляпнуть, что если бы не уголовный кодекс, то она бы сватала и школьниц. Ну а что? Молодая, красивая, без опыта прошлых ошибок! Бей по голове да в багажник! — И что? Значит, автоматически подходит? — Ты жениться собираешься или нет?! А вот мы и вернулись к началу. К самому важному, так сказать. Не хватает только удара кулаком по столу и сурово сведённых бровей на переносице. — Сейчас «или нет» куда ближе, чем «или да». — И я так же, как и она, говорю ровно то же самое, что и до этого. Спокойно, размеренно, в тысяча пятый раз. — Тебе ещё недавно совсем пофиг было. Сейчас-то что началось? — А сейчас, милый мой, не стало твоего отца, и я поняла, что, как и он, могу просто не дожить до того момента, как ты заведёшь свою собственную семью. Поэтому мне надо СЕЙЧАС. Блять, ну тебе надо — ну сходи и купи. В магазине же на каждой полке лежат и внуки, и невестки. Бери каких хочешь и играй на здоровье, пока не задолбает. После в коробку сложим и подарим кому-нибудь. — Тебе надо. Не мне. — Я просто не хочу, чтобы ты остался один. — Тебе шестидесяти нет, мама… — Хочу добавить, что многие и в восемьдесят бодро канифолят мозги своей родне, но закусываю язык, решая не бередить. Отец умер вовсе не от старости, и лучше не давать ей повода пользоваться этим аргументом. Вообще касаться этой темы. — Куда ты собралась? — А кто знает, что будет завтра? Может, я выйду в магазин и… — Трагично закатывает глаза и складывает руки на груди. — И никаких «и». Никаких похоронных жестов и скорбных гримас. Сколько можно издеваться уже? — Всё, пощади меня. Мне не на ком жениться вот прям завтра. Совсем не на ком, мам, — пытаюсь свести всё в шутку, но никак не желает униматься. Всё прёт и прёт, как танк. — Это всё из-за той девочки, да? Ой блять, ещё лучше. Теперь мы играем в психоанализ. Теперь мы ищем у меня какие-то проблемы. — Ну той, с которой ты встречался в институте? В институте! В институте, блять! Она бы ещё школу вспомнила, господи, и с кем я ходил в детский сад! Закатываю глаза и уговариваю себя ничего не брякнуть. Не то решит ещё, что проблема куда глубже, чем мне кажется, и всё — и кранты. — Та самая замужем с пятого курса вообще-то, — осторожно выверяю каждое слово и понимаю, что не помню даже фамилии «той самой». Слишком уж закрученная она у неё была. Да и какая разница, какая была, если сейчас другая? — И что? Вы же с ней встречались… Сколько? Три года? — интересуется будто бы небрежно, вытаскивая пирог из духовки, а сама каждое слово ловит. Сама, небось, уже и консультируется с кем-то. С кем-то, кто занимается вот такими, как я. «Женю вашего сына по фото в инстаграме. Консультации в скайпе». — Два, — поправляю, наблюдая за тем, как возится с толстыми варежками и ищет подходящий для выпечки нож. Наблюдаю и мысленно ставлю галочку напротив пункта «проведать маму» в списке дел. Следующий такой пункт появится не раньше, чем через месяц, или в случае крайне острой необходимости. — И почему тогда разошлись? Ой да, сейчас я возьму и всё-всё выложу. Поделюсь всеми своими переживаниями, начиная с четырнадцатилетнего возраста… — Ты правда думаешь, что я помню? — Конечно, ты помнишь! Морщусь против воли, и, блин, нет, я реально не то чтобы помню. Не то чтобы сейчас какие-то юношеские загоны казались мне значимыми. — Очевидно же, что она тебя бросила, и поэтому теперь ты избегаешь серьёзных отношений. — У меня после были серьёзные отношения, — напоминаю и, разумеется, получаю размашистый кивок в ответ: — Видимо, не такие уж и серьёзные, раз всё не закончилось венчанием в церкви и двумя маленькими очаровательными детьми. Смотрю на кружку чая так, будто мне, даже не скрываясь, в неё только что яда подсыпали, и, не удержавшись, спрашиваю: — Ты уже решила и сколько детей у меня будет? Серьёзно? Мать же не видит в этом ничего предосудительного и только пожимает плечами: — Ну, в нашем мире трудно поднять больше, а если иметь одного, то он в любой момент может остаться без поддержки родителей. Очень логично. Браво. Можно не хлопать? — А так типа будет ещё кто-то? Сам не знаю, зачем подыгрываю уже вошедшей в раж матери, но ей это, видимо, очень нравится. Она тут же преисполняется ещё большим энтузиазмом и забывает, зачем вообще встала. — Да. Вот видишь, ты всё понял. — Оборачивается ко мне, чуть ли не закатывает глаза в порыве нахлынувшей мечтательности и выдаёт то, после чего мне хочется свалить из её квартиры: — Мальчика мы бы назвали Пётр, а девочку… Немедленно, немедленно свалить. Бежать, избавившись от мобильника и перебив номера на машине. Куда-нибудь в Канаду или куда подальше. Не так уж и принципиально. — Так. Стоп. Прекрати. Я больше не могу. Никаких «мы» и «назвали». — А Нинка сказала, что не против Петра. — Я сейчас встану и уеду. И не буду звонить тебе до следующего Нового года, — предупреждаю и даже не знаю, насколько серьёзно. Не знаю, шучу или нет. Скорее нет, чем да. — Ну и пожалуйста, напугал, тоже мне, — как-то слишком уж легко мать отмахивается. Подозрительно легко, и тут же, сев назад, на своё место, добавляет: — Пуфика к себе забери, пока я на даче буду, и можешь не звонить. И ресницами так вверх-вниз. Совершенно невинно и будто бы мы об этом договаривались, а не я вот только сейчас услышал про готовое вот-вот свалиться на меня счастье, которое дрыхнет на диване без задних ног. — Чего? Ты же его с собой всегда возишь? — Возила, когда он помоложе был, — поправляет меня как совсем глупого и, видимо, понимая, что просто поставить перед фактом не получится, пускается в объяснения: — А сейчас всё, сейчас ему уже ни к чему лишние стрессы. И артроз плюсом. Пуфик должен лежать дома на своей подстилке, а не скакать по моим грядкам. Вот как, значит. Замечательно. Пуфику вредно скакать и простужаться. Пуфик уже старенький, и ему нужна нянька, на которую я вдруг стал с какого-то хрена так похож. И это ещё упуская тот момент, что псина исключительно материна, а когда я приезжаю, даже башки не поднимает, если дрыхнет где-то. — Твой Пуфик линяет, как сенбернар. — А ещё я подозреваю, что воет, грызет что-нибудь и опять же просто меня не любит. — Лапы его не будет в моём доме. Могу приезжать раз в пару дней, посмотреть, чего он тут. Пойдёт? — С ума сошёл? Он что тебе, кот, чтобы ходить в лоток? Его на улицу водить нужно, и два раза минимум. Не хочешь брать к себе — сам у меня поживи. Очень неожиданное предложение. А главное, у меня же сразу появляется такой выбор! Либо согласиться, либо притащить старого нервного французского бульдога к себе, а после слушать, что он, бедный, аж вылинял проплешинами от стресса. Вообще я бы, конечно, лучше слушал про собачьи переживания, чем про то, о чём приходится внимать сейчас, но… — Я тогда и Ниночке ключи оставлять не буду, чтобы она цветы поливала. Сам уж как-нибудь справишься, поди. Ой блять, вот на что расчёт. Не приехал ебенить дверцу на место и крутить лампочки — так поживи тут. Милая девочка будет ходить одалживать соли. Ну или ты будешь, если заботливая мама предварительно её всю высыплет, чтоб уж повод был наверняка. — А нельзя Ниночке оставить и ключи, и Пуфика? — Нельзя. Ну конечно, другого никто и не предполагал. Без энтузиазма ковыряю кусок пирога вилкой и не спешу его есть. Отбило как-то. — Она работает. — Я тоже работаю. — Не двенадцать часов в смену же. Ну да. Не двенадцать. Своё «по двенадцать» я уже отработал, да только кто об этом помнит? Сейчас я бездельник, который может себе позволить торчать на работе всего восемь часов. А иногда и шестнадцать. Но кого ж это ебёт? — Пуфик столько не высидит. «Пуфик…» Столько лет уже думаю, почему нельзя было назвать собаку нормальным собачьим именем, и не нахожу ответа. Почему нельзя было завести нормальную собаку, а не хрипящую, сопящую, заниженную табуретку на кривых ножках, — я не понимаю тоже. Это, видимо, тот самый случай, когда любовь оказалась зла. — Может, всё-таки с собой его заберёшь? Вот из той самой любви хотя бы. Спрашиваю без особой надежды, но вдруг мать передумает? Вдруг осознает, что я хреновая нянька, и решит не отрывать этот мохнатый кусок от своего сердца? Я бы сдал его в хорошую зоогостиницу, но боюсь даже предлагать подобное. Так ляпнешь и потом три часа будешь слушать о том, что тебя самого же сдавали родным людям, а не в детский дом. — Я соседок с собой забираю. О как. Целая тусня намечается, а мне никто и не сказал. Наверное, для того, чтобы, постучавшись за солью в нужные двери, я наткнулся именно на Нинку, а не на её мать. — На две недели точно, а там как пойдёт. Поглядывает весьма странно, и потому не уточняю, у кого и что пойдёт. Себе дороже. Пусть думает, что, разок пообщавшись на пороге, и я, и бедная Нинка тут же воспылаем взаимными чувствами. Это, конечно, если в этом её план. Если он так прост и незатейлив. Если. — Так вот почему ты не хочешь брать с собой псину. — Приподнимаю бровь и, покосившись на часы, хмыкаю: — Боишься потерять её в старушечьем алкоугаре? А говоришь, помирать собралась. — Ничего я не собралась, но мало ли? — И лицо такое честное. Немного оскорблённое даже. — Стоит просчитывать все варианты. Вот тут согласен. Тут могу только кивнуть и, выдохнув, смириться. Выбор у меня, как водится, никакой: согласиться поводиться с её псиной или отказаться, сославшись на засилье приличных собачьих хостелов и гостиниц. Второй вариант мне нравится много больше. Нравится, потому что я как-то не привык вытирать чужие слюни и вонять кормом со вкусом индейки, или что у него там? — И когда требуется нянька для Пуфика? — спрашиваю только для того, чтобы понять, сколько у меня времени на манёвр, и мать, решив, что я вот-вот капитулирую, охотно отвечает: — Через неделю-другую, может. Я же не знаю заранее, как там с погодой будет. Как потеплеет окончательно, так и поедем. — Ясно. — Что тебе ясно? Ой блять. Морщусь тут же, даже не понимая, когда я успел снова подставиться под удар. — У тебя ни невесты, ни даже кактуса нет. Какая тебе разница, тут жить или у себя? Тут вон хоть… — Ни слова про Нинку. Я её не видел хрен знает сколько, но благодаря тебе заочно опасаюсь. Мать кривится максимально саркастично и уже открывает рот, чтобы буркнуть что-то малоприятное, как, невольно вздрогнув, я отвлекаюсь на какой-то сторонний непонятный шум. — Погоди, это что?.. Это откуда? Прислушиваюсь, и, надо же, даже на кухне разбираю гулкий чёткий удар. Разбираю, как кто-то размеренно долбит чем-то довольно большим, и кажется, что совсем близко, а не через два бетонных перекрытия. Звукоизоляция, конечно, ни к чёрту, но и не сказать, что прямо по ушам бьёт. — Из-за стенки. Я потому и хочу Ирочку забрать с собой, чтобы она хотя бы немного отдохнула от своего этого троглодита. Ужасный ребёнок. Просто ужасный. Смотрю на часы и пожимаю плечами. Восемь вечера ещё так-то. Ну пошумит немного и успокоится. Что ему теперь, не дышать? — Может, вы обе преувеличиваете? Уверен, что нет там никаких «может», но если мою мать в своё время сдерживали работа и отец, то пацану за стенкой достаётся по полной. И любой нормальный человек бы понял это. Только вот моя мать — подруга Ирочки. И будет придерживаться её стороны и поддерживать в желании «строить оболтуса». Просто потому, что та её закадычная подружка и априори не может быть не права в своём желании сделать жизнь своей деточки лучше. — Подростковый максимализм никто не отменял. — «Подростковый максимализм» подразумевает неуважение к матери и бойкотирование школы? — Ну вообще-то да?.. Странно было бы, если бы наоборот этот парень ничего не выкинул. Сидел себе, читал книжечки, учился на «отлично», а после обнаружился вдруг на месте убийства пятерых людей или в списке основателей какой-нибудь новой секты. Лучше уж пусть бунтует открыто, чем притворяется хорошим мальчиком. Только, конечно же, хрена с два со мной когда-нибудь согласится одна из матерей. Ни моя, ни его. Им подавай ангела без оговорок, и только. — Ты таким не был. Ну вот, пожалуйста. Я не был. Я и по земле не ходил, а летал, не касаясь её подошвами ботинок. Не прогуливал школу, не бухал в чужом гараже, не ночевал в обезьяннике. — Да ладно, ты просто уже не помнишь, — отмахиваюсь и понимаю, что невольно защищаю чужого отпрыска, которому, возможно, не повезло даже больше, чем его разнесчастной матушке, которая сама ежедневно придумывает себе всё новые и новые поводы для несчастья. Грех же не доебаться, если кружка стоит на столе и носки сложены не по линейке. Уж я-то знаю: моя мать абсолютно такая же. И единственное, что могло спасти от её пилежа и стремления стать несчастной из-за появившейся на столе капли воды, — это скорейший переезд. — А ведь у тебя самого уже мог быть взрослый сын. Не такой взрослый, как этот оболтус, конечно, но… На то, чтобы дослушать, не хватает ни терпения, ни моральных сил. Эта женщина меня реально до побега или полного игнорирования в итоге доебёт. И ни пироги, ни попытки манипулирования не помогут. Ни хрена уже не поможет. Хоть заиграйся в несчастную пенсионерку, брошенную неблагодарным сыном. — Ты куда? И она ещё и удивлена, надо же. Удивлена, что меня так и тащит подальше от кухни. — Пойду пообщаюсь с соседями, — отвечаю максимально сдержанно и тут же, запустив пальцы в карман висящей в коридоре куртки, не устояв, добавляю себе под нос: — Может, выясню, почему чадо твоей подружки долбит мячом в стену, а не своих подружек. — Чего-чего? — тут же переспрашивает, не расслышав со своего места, и я бодро отмахиваюсь и, прихватив ключи, обуваюсь, пренебрегая своими же, давно маленькими тапками, валяющимися под вешалкой. — Ничего, мам. Я сейчас. — Смотри на площадке не кури! — строго напоминает уже моей спине, и я размеренно киваю в ответ. Ага. На балконе не кури. В подъезде не кури и у подъезда тоже не смей. Что соседи подумают? А что они, блять, могут подумать? Что я стремлюсь переубивать всех бабок с первого этажа, чтобы завладеть их квартирами? План, без сомнения, был хорош, да только кто бы мне выписал дарственные сразу на весь этаж? Пресловутый волшебник, прилетающий в голубом вертолёте? Вообще можно было и не пихать ноги в ботинки — тут всего-то с коврика на коврик, — но выбежать под каменный козырёк я всё-таки планирую. Не замёрзну без куртки, если затянусь несколько раз около машины. И бросал же почти на год, и вот, пожалуйста, опять начал. Из-за работы; из-за того, что так и тянуло занять чем-то руки и рот; просто из-за того, что привычка оказалась сильнее зависимости. Стучу в соседнюю дверь, но, прислушавшись, понимаю, что бесполезно это — не услышат. Зато сам прекрасно слышу голос соседки, материной распрекрасной Ирочки, которая что-то заунывно вещает из ближайшей к коридору комнаты. Вещает так увлечённо, что тут только трезвонить, чтобы оказаться замеченным, — без вариантов. Пожимаю плечами и прожимаю кнопку звонка, оплавившуюся от огонька чьей-то зажигалки. Трель раздается не сразу, но выходит довольно противной и режущей. Такую попробуй не услышать. Выдернет из ванной и с унитаза поднимет. Оборачиваюсь через плечо, надеясь, что моя собственная мать не бдит через глазок, и прежде, чем соседская дверь откроется, натягиваю на лицо доброжелательное выражение. Не в этой же квартире живёт Нинка, в конце концов. От пиздюка с мячом я могу не бегать хотя бы потому, что он не придумывает имена нашим будущим детям вместе с любимой тёщей. Слышу, как шаркают тапочки, и отступаю на шаг, чтобы «Ирочка», страдающая маниакальной подозрительностью, могла рассмотреть меня через глазок и отличить от агента «Орифлейм». Терпеливо дожидаюсь, пока глазок потемнеет, а после она отопрёт и выглянет. — Здрасьте, тёть Ир, — улыбаюсь ей с определённой долей неловкости и мысленно чертыхаюсь из-за того, что не додумался спросить у матери, как её по отчеству. — Можно мне вашего отпрыска на три слова? Смотрит на меня долго, не моргает даже и вдруг вместо какого-никакого внятного ответа всхлипывает, кивает назад и, выскочив из квартиры, уносится трезвонить в звонок уже моей матери. Она что, решила, что я её кровиночку убивать буду, что ли? Или просто сбежала, потому что «сил никаких уже нет, да что же это такое, люди добрые»? Как бы то ни было, она уже в гостях, а я всё ещё в подъезде. Я всё ещё не очень понимаю, что это значило, ну да какая разница? Я же не с ней хотел пообщаться, а значит, может, оно так и лучше? Никто не будет жаловаться и вздыхать под руку? Глядишь, отвлечёт мать на себя, и та забудет, что хотела от меня. Прохожу вперёд и закрываю за собой дверь. Разуваюсь в чужом коридоре и смутно припоминаю эти самые обои, которые видел, дай бог памяти, лет двадцать назад, а то и больше. Меня когда-то оставляли этой самой Ирочке под присмотр. Когда-то очень давно. Когда у неё ещё не было своего любимого сыночки и был только толстый пушистый кот, который всегда с энтузиазмом сам шёл в руки. Ох эти далёкие-далёкие времена… Тогда и солнце было выше, и небо синее… И мать не пилила меня с упорством электролобзика. Осматриваюсь по сторонам, отмечаю для себя, что никаких видимых следов животных тут больше нет, и направляюсь на звук. На звук гулких, повторяющихся почти с равным промежутком ударов мяча о смежную стену. Да тут и захочешь если, то не потеряешься: первая же дверь по узкому коридору. Видимо, в наушниках сидит, раз ещё не подорвался навстречу с протестующим воплем. Я бы в его возрасте точно подорвался и ни под каким предлогом не позволил левому мужику трахать свои мозги. Будь этот мужик хоть трижды прав. Нет, и всё тут. Исключительно из всё того же подросткового максимализма и чувства противоречия. Я бы… подобрал челюсть на своём, а не на его, месте. Потому что всё как в очень плохом кино. Всё как в очень чёрной комедии, которая если для кого и кончается хорошо, то только не для главного героя, который тут же и сам себе злодей. Это как повернуть и как посмотреть. Если от моего лица, то… то я вижу перед собой то, что явно не должен видеть. Просто не должен, и всё тут. Забыл, зачем пришёл, и взгляд невольно фокусирую не на лице пацана, которому собирался прочитать почти нотацию, а на мяче в его руках. Я бы в жизни не вспомнил, как его зовут, если бы он сам мне не сказал. Совсем недавно. При, так сказать, личном знакомстве. В наушниках сидит, ага. Только они у него на шее. Так и застываю в дверном проходе и даже не знаю, как справиться с собой. Как заговорить и при этом сохранить всё то же нейтральное выражение лица. Вот такое, как у меня сейчас, при ступоре. А он стучит и стучит о пол. Толкает коричневый бок пальцами и ловит его ладонью, когда тот пружинит от застеленного линолеумом пола. Удар-удар-удар… И взгляд в упор. Взгляд его упирается куда-то в мою переносицу. Ждёт, видимо, что я заговорю первым. Ждёт, что хотя бы посмотрю на него, что ли? А я… я теперь всё складываю в своей голове. Я всё собираю в одну кучу и в который раз убеждаюсь, что не бывает никаких совпадений. Никогда. Понимаю, что если не помню я, то это не значит, что не помнят меня. — Ты… Я даже не знаю, как и чего. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я теперь держу в голове целую прорву разных вещей, и, как водится, вместе они куда более пугающие, нежели по отдельности. Я начинаю говорить только потому, что не знаю, как скоро вернётся его драгоценная, накрутившая себя матушка и сколько же у меня времени. Времени, чтобы поговорить вовсе не про мяч. Я вообще уже забыл, зачем зашёл. — Ты не случайно ко мне сел, — договариваю и только после того, как перестаёт стучать мячом, перевожу взгляд с его коленок на подбородок, а затем уже смотрю и в глаза. Нарочно хмурюсь, чтобы казаться посерьёзнее, и вместе с тем понимаю, что нет. Ни хрена я сейчас не серьёзный. Не взрослый. Не уверенный в себе. Понимаю, что мне даже не по себе. Не по себе от того, что этот зелёный мальчишка в любую секунду может просто сорваться и устроить самую настоящую истерику. С воплями, криками, слезами и признаниями. Матери и всему подъезду. Мне не по себе из-за того, что он может начать голосить, и оттого, что я не понимаю, насколько удивлён и удивлён ли вообще. Я не искал его, не высматривал в толпах школьников, когда каждый день проезжал по одному и тому же маршруту, не вспоминал даже почти, но… но отчего-то был уверен, что во всём этом есть какой-то подвох. Был уверен, что он вот-вот всплывёт. И зацепка, и сам мальчишка, который едва ли потянет на студента вот так: в безразмерной футболке и длинных шортах. Длинные руки, тонкая шея… абсолютно спокойный оценивающий взгляд, так не присущий детям, и вдруг, после минуты раздумий, кивок вперёд. Просто наклоняет голову, и всё. Не вскакивает, не тараторит, ни-че-го. Смотрит только и крутит в руках свой баскетбольный, с полосками. Крутит, как крутил до этого. Не нервничает ни капли, и я его совсем не узнаю. Я сомневаюсь уже, что всё правильно запомнил. Может, ошибся? — И что, больше ничего сказать не хочешь? — Сам не знаю, зачем спрашиваю. Не понимаю, почему вместо облегчения на смену удивлению приходит какое-то глупое неверие. Ну что это, в самом деле? Катается и катается на своем стуле. Губы вытягивает вперёд, а после, будто в голове у него что-то щёлкнуло, встает и повернувшись спиной, взглядом шарит по заваленным хламом полкам. Выискивает что-то над своим компом, смахивает пару мелких фигурок, напомнивших мне те, что раньше пихали в киндеры, и наконец находит. Цепко хватает невзрачную тёмно-синюю книжечку с расслоившимися краями и толкает её прямо в мои руки. Не понимаю сразу, за каким хером мне его потасканный паспорт. После того, как закатывает глаза и, отобрав обратно, нетерпеливо пролистывает пару страниц и пальцем тыкает в свою дату рождения, пожимаю плечами. Ну исполнилось ему восемнадцать неделю назад, и что? Меня от этого не откатывает до двадцати. Падает назад на своё как-то слишком уж тревожно скрипнувшее кресло и не глядя забрасывает главный в жизни документ за монитор. Становится понятно, отчего тот выглядит так, будто им задницу вытирали. Никита сползает ниже по спинке. Крутится, толкаясь от пола ногами. И молчит, скрестив руки поперёк груди. Ну и что это, в самом деле? Чего он ждёт? Что извинюсь и предложу продолжить на его прекрасной полуторке, закинутой одеялом с застиранным космосом? Молчу, и он тоже пожимает плечами. Мяч на ощупь рукой находит и, стукнув им о пол, отбрасывает именно на кровать. — Ты мне раньше нравился. Вздрагиваю всем телом и неконтролируемо дёргаю плечом. Слишком уж легко признаётся. И на ноги поднимается тоже легко, оставив наушники на столе. — Я ничего не подгадывал. Просто заметил знакомую машину в пробке, а дальше как-то само всё. Не верю ни единому слову. Не верю его честным карим глазам. И что подходит для того, чтобы соседи не услышали или ещё что. — Ты же не думал, что я не узна… — начинаю свою воспитательную речь и сам же и давлюсь ей. Давлюсь оттого, что мозг, видимо, у меня работает медленнее языка. — Погоди, что? «Раньше»? Никита с готовностью кивает и неловко шаркает носком по полу. Виновато даже. Мол, прости, мужик, но вот так. — Ну да. Раньше. Сейчас всё ок, — поясняет, спрятав руки в карманы, и немного неловко улыбается. — Отпусти и забей. — А… Всё ещё не верю в то, что слышу; жду, что сейчас хихикнет и повиснет на моей шее или ещё какую-нибудь ерунду выкинет. Жду, что засмеётся в голос, но нет. Не смеётся, а скорее оправдывается. — Я никому ничего не сказал, если твоё «а» об этом. Об этом я как раз даже не подумал. Не успел. — Просто понял, что ты был прав. Слишком старый для меня. Да и не такой классный, как я себе представлял. В общем, я уже всё. Как гриппом. Переболел. Улыбается немного неловко, косится на меня исподлобья и виновато разводит руками. Еще одно негласное «прости». Прости за то, что больше не считаю тебя классным, или как? Я не понимаю. Всё ещё никак. Я торможу, будто с перепоя. Киваю через какое-то время только потому, что он этого ждёт. — Да нет, не об этом, но хорошо, что так. Я действительно не думал о том, что он мог кому-то растрепать. Не ждал, что заявит. Ждал… другого? Другой реакции и слов. Он же меня будто выбил из колеи. Выпихнул из неё, произнеся, по сути, самые логичные слова, возможные в этой ситуации. — Угу, для нас обоих хорошо. Вот это кажется мне странным. Интонация и как отвернул лицо на пару секунд. Врёт, что ли? Смаргиваю, и вот он уже улыбается. Косовато и с вызовом. — Ну так сейчас-то что? Дай угадаю: я нарушаю спокойствие ближайших соседей? — Вроде того. — Ответ такой же очевидный, как и вопрос. Ответ немного отстранённый. Такой же, как и моё лицо. Всё ещё перевариваю и ощущаю себя идиотом. Никита наблюдает за мной и, не дождавшись больше никаких слов, подсказывает, чуть приподнявшись на носках: — Пришёл наорать на меня? Какое тут «наорать». Ступор никак не отпускает, а он про вопли. Я никак не могу перезагрузиться и перестроиться под новые обстоятельства. Никак не могу поверить, что вот она, моя «проблема». Под носом всё время была. Проблема, которая и не проблема вовсе, а так — растворившийся в воздухе эпизод. — Да нет, скорее, просто ушёл от нотаций. И теперь, когда всё решилось, я отчего-то даже шутить не могу. Так только, поддерживать диалог, невесть зачем оставаясь в его комнате. — А ты не староват для нотаций? Вот мне тоже иногда интересно. Когда же уже я стану достаточно взрослым в глазах своей матери? Наверное, ближе к девяноста, и то не факт. — Никто не староват для нотаций. Медленно кивает в ответ и потирает ладонью короткостриженый затылок: — Не круто. — Да, не круто, — соглашаюсь с ним и, заглянув в глаза, спешно перевожу взгляд на его рабочий стол, заваленный всякой макулатурой. — Ну так что? Я могу просто попросить или?.. Или что? Я сам не знаю. Я не знаю, какие тут могут быть альтернативы. — Ок. В эту стену больше не стучу, — соглашается легко и сразу же. Соглашается так, будто ему не терпится уже избавиться от меня и остаться в неприкосновенном одиночестве. — Всё? Мы со всем разобрались, взрослый дядя? И вправду не терпится же. Если бы не неловкость, то и вовсе бы схватил меня за запястье и тащил к двери. Так только теснит, покачиваясь на пятках, и кренится то ко мне, то от меня. И ни на секунду не краснеет, надо же. Ему абсолютно нормально. Он же уже всё — «переболел». — А ты куда-то торопишься? — Ага, — кивает крайне охотно и тут же заговорщически поясняет, покосившись на смежную с соседями стену: — Слинять отсюда, пока есть возможность. Вот оно что. Горит ему куда-то. Горит, несмотря на то что его никто не отпускал никуда и завтра в школу. В школу, блять… Почти дурно. — А твоя мать… — едва начинаю говорить, как морщится и, разом растеряв всю свою невозмутимую доброжелательность, просит: — Ты бы валил, а? — И кривится так, будто не может больше держать лицо. Будто всё — полетела вся его нейтральность, оставив одну только досаду вместо себя. Смаргивает, сглатывает, словно в попытке проглотить вместе со слюной и всё, что сказал, и, снизойдя до меня, поясняет: — Иначе я не успею сбежать. Приятно было поболтать, и всё такое. Машет рукой и, повернувшись, отступает к заваленному тряпками стулу. Натягивает толстовку прямо на домашнюю футболку, и я, понимая, что оставаться тут больше незачем, выхожу. Сначала в коридор, а после и в подъезд. Думаю спуститься на крыльцо и покурить, но передумываю, услышав шаги на лестнице. Кто-то, цокая каблуками, поднимается наверх. И, учитывая этаж, вероятность того, что это мимо, очень такая себе. Возвращаюсь к матери, чтобы заодно не пообщаться ещё и с её распрекрасной соседкой по другую сторону площадки, и тут же впадаю в дикую неловкость. Мать выслушивает причитания своей подружки и сочувствующе кивает на каждое её слово. И проблема у неё, разумеется, одна: Никита. Проблема у неё самая типичная из всех, что только могут быть, но мне настолько ебано не по себе, что меня выкручивает против воли, стоит только представить, что они и меня втянут во все эти обсуждения. Он уроки не делает и шатается чёрт знает где. Он такой и сякой, совсем не ценит мать и не уважает учителей. Самый что ни на есть обычный школьник. Бунтует. Я определённо точно не хочу всё это слушать. Потому что им нужно будет, чтобы я поддакивал и сурово сводил брови на переносице. Им нужно будет, чтобы я подтвердил, что всё это не дело и так нельзя. Им нужно будет, а я… А мне только что сказали, что я стрёмный и могу гулять. Подумать только, а я-то придумал уже. Я думал, что он там весь такой страдает из-за того, что его отбрили. А он не страдает — он уже давно забил хуй и мылится искать приключения на задницу. Тихонько забираю свою куртку из коридора и, проверив, всё ли на месте в карманах, выхожу в подъезд. Матери пишу, что уехал, уже сев в машину. Подумав, добавляю, что, пожалуй, так и быть: снизойду до её Пуфика.