Кроме тысячи имен, тысячи оправданий, жестов, взглядов, цифр, слов... Если хочешь - можно, совсем не сложно просто сдаться и упасть, разлететься пылью... Вот бы мне крылья "Крылья", Нефть
Морриган бежала всю ночь. Мелькнули и исчезли фермерские поля подле Редклифа, потянулись цепью вдоль тракта, все заметнее мельчая к югу, человеческие деревушки, и показались наконец родные края. Степь да болота; где сухая, порыжелая земля с проволочной жесткой травой, а где и черная грязь, чавкающая под лапами. Поджарое волчье тело растягивалось в прыжке стрелой, перемахивая с кочки на кочку, и снова мелькали мимо – рыжее и черное, серебряные кусты полыни и жухлый, пожелтевший раньше срока канаварис, и запах осени густо и плотно стоял посередине джустиниана. Орда порождений прошла западней, от Остагара сазу на Лотеринг и тракт до Денерима, но веяние скверны щедро растеклось на десятки миль в округе. Если подумать, даже в Ферелдене нашлось бы много других мест, куда имело смысл бежать, чтобы скрыться от орды; но если бы Морриган руководствовалась одним разумом, она мчалась бы не на лапах, а на вороньих крыльях. Нет, ей хотелось именно бежать; бежать так, чтобы в мышцах тянуло приятной сладостной мощью, чтобы ветер свистел в ушах, чтобы топкое болото, едва коснувшись лап, не успевало промочить шерсть. Морриган гнали вперед ярость, и обида, и что-то еще, что она не могла – или не хотела, – называть даже в мыслях наедине с собой. И в таком случае вопрос «куда» был слишком второстепенным. Домой так домой, решила она, когда поняла, куда несут ее ноги и нюх; от Флемет все равно не спрячешься, если захочет найти, зато в Коркари вдосталь будет и дичи, и чистых рек, и одиночества с тишиной – вдали от всех тех, кто так успел надоесть за последний год. Им предстояло еще остановить Мор, поэтому Морриган не могла разорвать им глотки; так что оставалось бежать, пока все тяжелые мысли вместе с потом на подушечках лап не впитаются в землю и не превратятся в феландарисовые семена. Набух, созрел и истаял, оставив после себя одну лишь синеву, рассвет, вдали уже показались низкие скалы – предвестники гор, окружавших заброшенный Хагрейв. Морриган все бежала, пока, несмотря на усталость, не стало казаться, что тело ее становится легче, а дыхание с каждым вдохом – глубже и спокойнее; теперь, поняла Морриган, она бежала не «от чего-то», а «зачем-то»; и теперь, наконец, можно было остановиться. Сменив галоп трусцой, Морриган нырнула в кусты ракитника. Человек бы здесь не пробрался, даже собака ободрала бока о гнутые, кривые ветви с загрубевшей корой, но гибкая волчица протаскивала тело сквозь просветы, словно нить в игольное ушко. Как она и предполагала, земля под ракитником дрожала от жизни; копошились в норах наги, еще глубже рыл свой ход крот, толстые тела многоножек словно гагатовые браслеты сверкали в опаде. Пока волчица искала подходящую нору, спину всю обсыпало желтой пыльцой, но охота увенчалась успехом; один удар лапой – и высунувший нос наг затих с перебитым хребтом. Морриган позавтракала прямо там, в кустах, обглоданные кости оставив на поживу жукам и червям; потом выбралась из ракитника и протрусила к ручейку четверть мили стороной. Зима была снежной и весна полноводной, но жаркий джустиниан свел на нет их усилия: тусклая серебристая струйка едва слышно звенела по перекатам. Волчица напилась в волю, по грудь зашла в воду, смывая с себя грязь болот, пыльцу и усталость, выскользнула на берег, огляделась, стряхнув воду со шкуры. Место было хорошее: густая подушка травы вместо постели, тень чахлой ивы вместо покрывала. Под поднявшимся высоко солнцем много все равно не набегаешь, да и торопиться больше было некуда. Или незачем. Или и то, и другое. Морриган от души зевнула, ленно обмахнулась хвостом, размышляя: она наконец одинока и свободна, и может позволить себе что угодно. Захочет – проспит до вечера и ночью снова побежит на юг; может, найдет стаю вольных волков и на несколько дней, пока луна растет, примкнет к ним ради охоты и песен. Захочет – полетит дальше, или пойдет, или поползет; больше никто не будет коситься со скрываемым отвращением на нее-паучиху или опасливо сторониться шагах в десяти от нее-медведицы. Захочет… Что еще можно хотеть, Морриган не придумала. Зевнув еще раз, она все-таки решила, что оставаться не будет: подле скал земля темнела – болота и степную глушь разделял невысокий лесок, выглядевший заманчивее одинокой ивы. Вот только бежать настроения больше не было. Волчица покрутилась на лапах, сделала глубокий вдох и подпрыгнула, прямо в воздухе начав оборачиваться. Проще было, конечно, стать снова человеком и оттуда уже менять форму; но Морриган опьянела от нажьей крови и речной воды, и ей хотелось сделать какую-нибудь глупость – даже если никто не станет пялиться восторженными синими глазищами на ее магию. В конце концов, она чаровала, бежала и решала, как для себя лучше, сама; и ей хотелось ловить ветер волчьей шкурой или перьями, а человеком быть пока не хотелось. Шерсть почернела еще сильнее, чем была, втянулись в челюсти зубы, покрываясь пластиной клюва, вывернуло судорогой лапы; Морриган захлопала уже не руками, еще не крыльями в воздухе, вытягиваясь от сладостной боли в позвоночнике. Свобода облика – свобода души; за такое и болью платить не страшно. Влево метнулся волчий хвост, вправо взмахнули блестящие перья, потянуло шейные жилы и каждую грудную мышцу, задрожало рябью волчье брюхо… Что-то было не так, как привычно. Покорная магия еще туже натянула позвоночник, оборачивая заклинание; и вот химера из колдовского сна опустила крылья, вскинутой тут же рукой схватилась за ивовый сук, спал с плеч покров шерсти и перьев, сшитый будто бы безумным портным, и на землю опустилась уже Морриган-женщина. Тень задумчивости промелькнула на лице. Если бы кто-то наблюдал со стороны, решил бы, что ведьма высматривает в ручье рыбешку или надежды на лучшее, но пусть глаза были распахнуты, взгляд Морриган был обращен внутрь. Оборотничью шкуру она примерила так давно, что ей казалось – ее вырастили лес, болото и степь, а наставлений от воронов и волков выслушать ей пришлось не меньше, чем наставлений матери; не после такого пугаться того, что магия живая и меняется. Но насторожиться, по-звериному чутко приподняв нос по ветру, никогда не лишне. Ощущение было странным, крошечным – только животный разум и заметит. Будто часть плоти – не ее плоть, но и не что-то чужеродное, вроде зачарованного посоха или одежды. Морриган прикрыла глаза, сосредотачиваясь на угасавших ощущениях, провела ладоням по лицу, приобняла себя за плечи, заскользила кончиками пальцев по рукам, к кисти, по линиям жизни и любви, ощутила лишь воздух разорванного касания… Нет, не здесь… Она огладила шею, спустилась на грудь, провела вдоль боков, дрогнув от легкой щекотки, положила ладонь на живот… Тут, подсказала ей звериная суть. Слушай и чувствуй: здесь будет биться еще одно сердце. Морриган резко отняла ладонь и нахмурилась, задумавшись. Последняя кровь случилась две луны назад, но с тех пор, как они пришли в Денерим и стало ясно, что история движется к концу, она заваривала себе лунный чай ежедневно, а не от случая к случаю. Может ли быть так, что рука ее неверно смешала состав или травы ослабли вдали от земли, в городских стенах? Морриган не хотелось признавать ошибку, но еще глупее было бы считать себя непогрешимой и после столкнуться с последствиями. Как же можно узнать наверняка и сейчас? Нет времени метить семена и смотреть, прорастут ли; а таволгой и пижмой можно извести уже себя, а не плод, если ошибиться. Разве что… Морриган даже вставать не стала, только чуть подалась вперед, навалившись на втиснутые в землю костяшки пальцев. Черная тень, наброшенная на хребет и спину, растекалась плотным хитиновым панцирем, руки вытянулись, ломаясь в паучьих тонких суставах, с треском разошлась кожа на челюстях со смертоносными острыми зубьями. Паучиха перебрала педипальпами, прислушиваясь чутко к тому, как магия стирает последнее человеческое в ее нутре – и когда превращение почти завершилось, все восемь лап изогнула судорога. В темноту, в тепло, вглубь и вдаль, завопила та часть разума, что спала у женщины, но просыпалась у оборотницы; в самый дальний и черный угол, за самую крепкую и многослойную сеть, какую можно сплести, прочь от света, в жару и сырость, где вызреет тщательно запрятанная кладка. Слушать дальше Морриган не стала. Щелкнула челюстями, толкнулась шестью лапах – а встала уже на двух, человеком. Интереса ради можно еще спрашивать себя, в травах она ошиблась, в пропорции или каким-то утром, занятая делами, забыла выпить отвар, но отрицать бесполезно – семя внутри нее прижилось и зреет. Луну, может, две; к концу зимы, получается, ждать ребенка. Интересно, похож ли выйдет на отца?.. Морриган застыла. Мысль была холодная, равнодушная, будто бы не ее – но на самом деле самая морригановская из всех мыслей. Такое случалось с ней в детстве, если побои от матери становились совсем уж болезненны и несправедливы; маленькая она ничего не могла сделать, и тогда разум ее и чувства застывали осколком льда, а сама Морриган смотрела будто со стороны – на сердитую ведьму и заплаканную девочку, запоминала лицо Флемет, ее слова, думала над ними, не отвлекаясь на боль в синяках и ссадинах. Полезные, важные уроки; Морриган не чуралась их и не гнала воспоминания прочь, многому из них научившись. Чему ее научит этот случай? Аккуратно, будто шла девятая луна, а не вторая, Морриган положила ладонь на живот. Как и ожидалось, ничего она не почувствовала: человеческий разум переполнен мыслями, в него не влезет еще и знание о каждой пяди тела. Странно и немного смешно – глупость же, – было думать, что в ней вызреет ребенок Айвэ. Удивился бы он, если узнал? Или ужаснулся? Или был счастлив? И то, и другое, и третье, поняла Морриган, и тут же себя одернула – откуда ей знать. Чутье в чувствах – не ее конек, чтобы рассуждать так уверенно. И потом, есть ли ей дело, что подумал бы этот глупец? У Морриган была своя корысть, и все же предлагать в помощь Ритуал – не то же самое, что предложить зажечь свечу заклинанием. Страж оскорбил ее доверие и унизил, отказавшись, хоть ей пришлось упрашивать и даже почти умолять; и его последние слова были жестоки и обидны достаточно, чтобы цена за них – смерть в когтях Архидемона, – казалась Морриган справедливой. Так зачем же тогда вынашивать ей семя глупца? В одеянии доставало потайных местечек, чтобы носить при себе все необходимые травы; таволга и сосуд бессмертия – пустынный, безжизненный, способный высосать как воду из песка, так и жизнь из утробы, – у нее есть, пижмы можно набрать в пути, речной воды тоже вдосталь. Несколько часов у костра, ночь с тянущей болью – и наутро останется лишь пятно крови в земле как напоминание о глупой ошибке… Ведь глупость же, согласилась Морриган и, уставившись на тень отражения в ручье, прищурилась. Глупость часто идет за глупостью вслед, наращиваясь, как снежный ком; не поторопиться бы, не ошибиться снова. Ребенок Айвэ ей ни к чему; но ребенок Стража, в котором есть скверна… Может, потому, кстати, так чутко и среагировала звериная суть – услышала в себе не родственную кровь, но темное искажение. Таволга была при Морриган случайно, а вот сосуд бессмертия – трава редкая для ферелденских земель, пришлось много торговцев в пути поспрашивать, чтобы достать, и не ради чаев от ошибок. Конечно, Ритуал должно творить в ночь зачатия; но стоило Морриган подумать об этом, склонив голову к плечу, и мысль ее резвее галлы понеслась вперед, перестраивая структуру заклинания и напев на древнем языке. В ней зреет скверное семя, и магия все еще послушна ей, и дух Уртемиэля пока еще цел, дремля в теле Архидемона. Да, эта попытка может не получиться; но другой, чтобы учесть все ошибки и неточности, у нее не будет. Морриган тяжело вздохнула и раскинула руки. Третье за утро превращение далось тяжелее; приятная тяжесть от нажьей плоти исчезла, как не бывало, уступив место сосущему голоду, но времени насыщать его вновь не было. Армия на марше будет двигаться медленнее, чем маленький отряд – так и Морриган потеряла ночь, и ей нужно будет рассчитать силы, чтобы осталось для главного в ее жизни колдовства. Нелегкая задача, но пока не потерян последний шанс, она рискнула бы бороться. Волна магии, покалывая кожу, прокатилась от плеч к кончикам пальцев, под кожей проступили пеньки перьев, миг тело горело от зуда – а после, легкое-легкое, поднялось на черных крыльях и взмыло в воздух. С попутным ветром, быть может, еще успеет.***
Небо над Денеримом горело. Жаркий воздух пожаров вихрями поднимался вверх, упруго надувал крылья, но нес с собой также гарь и пепел, от которых жгло в горле, слезились глаза, а перья выглядели так, будто их подпалили на кончиках и только лишь чудом успели выдернуть из костра. Когда становилось совсем невыносимо, Морриган поднималась выше, закладывала широкий круг, отдыхая от гари, и снова ныряла в клубы и огня: слишком опасно было потерять за их завесой крошечный отряд. Айвэ в компании Логэйна, Винн и пса прорубался через порождений тьмы также, как Морриган продиралась через рваные полотнища низких туч. Она была уверена, Стражи отправятся коротким путем сразу к баллистам на крыше Форта Драккон, но что-то заставило отряд свернуть, пойти длинной дорогой через торговую площадь и эльфинаж. Морриган гневно клокотала, рывками взбивала воздух под крыльями и неотрывно продолжала следовать за отрядом, не то что на минуту – на лишний миг боясь отстать. Она видела, как пал гарлочий вожак у торговых ворот, и как горел венадаль эльфинажа. Видела Логэйна, объятого серебром защитного барьера, бросившегося в гущу гарлоков. Видела трещины в каменной кладке стен, горы трупов, плесень черно-красной скверны на выжженных эльфинажных грядках, мутно-зеленый туман эмиссарского заклинания, отплевывавшегося от дыма Айвэ, росчерки стрел, выпущенных долийской твердой рукой, и снова трупы – генлоков, людей, гарлоков, эльфов, торгашей, матерей, детей, порождений тьмы, собак и кошек. Вонь гари и крови поднималась вверх клубами; наверное, никогда ей не отстирать оперение одеяния от этого запаха, и никогда не вымыть из волос жирный черный пепел. Даже на высоту ее крыльев вместе с ветром и искрами волной поднимались стоны раненых, предсмертные вопли, торжествующий вопль крикунов. Морриган ходила такими тропами через чащи Коркари и Тень, что ей казалось – вряд ли найдется кошмар, способный поколебать ее уверенность в победе; но здесь, перед Завесой, а не за нею, такой кошмар оказался реален; он звался Мор и пугал Морриган даже на высоте полета. А Стражи шли дальше, не уступая порождениям ни шага, только вперед. Четыре путеводные искры, объятые серебром магии, в беспросветной тьме и хаосе; и Морриган кружила над ними долгие часы боя, пока не взревел раненый Архидемон. С высоты Морриган лучше всех в городе видела, как безуспешно боролся Риордан с ветром и оскверненной плотью, пытаясь ножами, словно горными крючьями, пробить путь наверх, к драконьей шее. И лучше всех понимала: у Стража нет и шанса. На такой высоте его плоть была слишком слаба против природы и скверны, ветер бил Риордану в лицо и грудь, отбрасывая назад, а слизь разложения скользила под пальцами и ударами ножа. Страж продержался всего лишь на несколько секунд больше, чем посчитала возможным Морриган; потом кисть его вывернулась, нож распорол перепонку крыла, и безмолвный, серьезный даже перед лицом смерти Риордан полетел вниз, в котел беспощадного уличного боя. Разбился он, или на израненного, переломанного падением Стража набросились гарлоки, раздирая еще живую плоть, Морриган не смотрела. Она ждала другого: Архидемон грохнулся на крышу форта, а из четырех искр внизу одна – в серо-синем стражевском, с колчаном у бедра, – рванула вперед по улице к королевскому дворцу, напрямик к Драккону. Самое важное Морриган увидела; заложила полукруг, ловя горячий поток воздуха, оставила искры позади и полетела вслед за Архидемоном. Издалека видно было, как вздымаются уродливые бока твари и как волочется за ним, изорванное и вывернутое ветром, искалеченное крыло. Морриган покружилась над крышей, выбирая место подальше от предстоящей драки. Ворон – слишком незначительная добыча даже для такой кровожадной бестии, как Архидемон, жаждущий смерти всего живого: Морриган не боялась. Очень может быть, здесь, возле главной опасности Мора, было спокойнее, чем где-либо еще в городе. На такой высоте почти не чувствовался запах гари, только немного свербел в носу смрад разложения; и гарлоки, потянувшиеся вслед за Зовом на крышу, вели себя тише обычного – здесь им некого было кромсать, калечить и убивать, упиваясь разрушением. Наконец, Морриган присмотрела удобное место – одну из башенок на краю крыши. Высокие каменные зубцы служили бы хорошей защиты даже от взгляда Архидемона, а снизу никто и вовсе не разглядел бы ее – разве что специально высматривал, запрокинув голову; но кто сможет заниматься такой придурью в бою? Захлопали крылья, взбивая комьями воздух и тормозя о сгущенное скверной напряжение; ворон села на птичьих лапах, когтями клацнув о каменную кладку, а в полный рост поднялась уже ведьма. Расправила плечи, нывшие от тяжести долгого перелета, поджав брезгливо губы, отряхнула перья наплечника от пепла, затем хладнокровно осмотрелась. Город с высоты был как на ладони: сплошь оранжевые и черные пятна, будто смотрела она не на Денерим, а на его обгоравшую картографическую копию. Даже море, отражая зарево в небе, полыхало оранжевым, и беспокойно било волнами о берег – впервые на памяти Морриган голый, без единого корабля у причала. Она посмотрела ниже, на территорию форта. Узнала каменный короб казарм и закуток, в котором, помнится, несколько ночей дежурила, приглядывая за караульными сменами; потом, когда Винн и Зевран пробились к плененным Стражам внутрь, она с крыши казарм прикрывала их отход. Вспомнила, какой был Айвэ, когда отлеживался в поместье Эамона после пытки; тут же поджала губы – он предал ее; оскорбил, унизил; не стоит думать о том, – но мысль так просто не шла. Морриган вспомнила еще, какой он был сразу после того, как стало понятно – побег удался. Только что рубился, прикрывая со спины Стэна и Зеврана, а вот схватился за обожженные ребра и сполз по ближайшей стене, бледный и холодный от пота. Винн бросилась исцелять; Морриган, следовавшая за отрядом в нескольких шагах позади, тоже подошла. «Прости», – шевельнулись губы Айвэ. «За что?» – нахмурилась она, оторопев и от извинений, и от его слабости, и от собственного сердца, совершившего вдруг дурной кульбит где-то на дне живота. «Прости, – сипло протянул Айвэ, – они забрали твое кольцо», и даже чары Винн не смогли больше удержать его на ногах. Зачем вспомнилось? Почему вообще осталось в памяти – улыбка предателя, теплый ласковый взгляд, слова извинений, поцелуи в пальцы, озябшие после чар? Морриган коснулась виска, жалея, что не знает заклинания, которое также легко очищало бы память, как чары Винн очищают тело от усталости, яда и проклятий; потом сообразила – а ведь действительно, кольцо. Вернуть его Стражу-дураку было нетрудно – что стоило ворону влететь через окно в кабинет начальника стражи, цапнуть из шкатулки безделушку и смыться обратно? – но Морриган и думать про него забыла. А зря. В полете не вышло б, а сейчас она повела рукой, сотворив простенькие чары, прислушалась – под ногами, под многими слоями камня и настильных полов, забилась часто-часто пульсировавшая искра. Страж близко, уже на первых этажах Форта; надо готовиться к Ритуалу. Ритуал, вот зачем она здесь; не за воспоминаниями об обманутых чувствах или прошлых глупостях, а за Ритуалом. Ритуал, повторила еще раз Морриган в мыслях; тяжелая, раскатистая нота обволокла горло, успокаивая дыхание; Ритуал. Надо готовиться. Она вынула из петель за спиной посох, достала и выложила на каменную кладку перед собой нож, две склянки лириума и мешочек травяного сбора – ей понадобится много сил. Больше, быть может, чем на любое сотворенное когда-либо в жизни заклинание, чем на превращение в медведицу и вековую бурю. Тедас давно не слушал, не видел, не чуял такой магии; может, последний раз подобное творилось семнадцать веков назад, когда был осквернен Золотой город. Морриган разложила все необходимое, высыпала травы в лириум, пока тот не окрасился цветом изумрудной Тени, потом уперла посох пяткой в скол плит под ногами и замерла. Искра кольца пульсировала все громче и четче; ждать пришлось недолго. Айвэ вырвался из нутра форта первым. Потемневший от копоти доспех, котта Серых вся обуглена, колчан полупустой, шлем куда-то подевался. «Как всегда – на острие атаки; как же можно пустить вперед другого и сохранить свою шкуру», – подумала Морриган, и хоть мысль была ядовитая, губы не тронула насмешка. На Айвэ бросился визгливый генлок, Айвэ, увернувшись, плечом лука врезал ему в нос, и Хуан завершил начатое, разорвав твари горло. С лестницы вынырнули по очереди Логэйн, Эамон, несколько десятков долийских лучников и с дюжину рыцарей, где-то меж ними затесалась чародейка. Айвэ первые секунды стоял в стороне; он вскинул голову, и на миг Морриган оторопела – ей показалось, это на нее, ей в глаза смотрит прямой, горящий взгляд Стража; но потом она поняла, что взгляд этот достался Архидемону. А потом закипел бой. И Морриган, отмерев, потянулась и выпила первую лириумную склянку, полнясь серебристым звоном в ушах. Каждый день, каждый миг пути она думала про Ритуал; про слова, которые изменит, про структуру заклинания, которую перерисует, про суть чар, которую переделает под себя и свое дитя. Ритуал еще не творили на памяти нынешних народов – и вот он уже переписан, искорежен из-за одного упрямого надоедливого дурака. «Ее дурака», мелькнула мысль, и Морриган стукнула зубами по горлышку склянки. Проклятье. Права была мать, когда предупреждала быть осторожнее. Ей нужен был лишь ребенок, Ритуал и душа Древнего Бога, все остальное можно было списать со счетов – и даже не заметить. Но она думала про Ритуал так много, что случайно нашла в нем лазейку. Несколько слов силы, которые не могли изменить судьбу Тедаса, магии и древних тайн, но могли – спасти одну вихрастую дурную голову от плахи, самой себе уготованной. Отказ от Ритуала значил для Стража почетный эшафот; но если сделать против его воли, как хочется ей? К тому же, это не требовало лишних сил; ни единой капли лириума, ни одной капли крови; только лишь несколько измененных слов – которые она могла произнести, а могла и опустить намеренно. Несколько слов; те же несколько слов ранили ее в ночном разговоре в Редклифе так, что внутри до сих пор что-то болезненно съеживалось, стоило вспомнить, как она бежала прочь на юг. Но не больше ли слов она вспоминала – дурацких, юношеских, полных тепла, ласки и восторга, – и на душе становилось легче? Морриган снова оборвала себя. Тяжело было сосредоточиться и удержать внимание в узде, но она должна была стараться изо всех сил ради единственной попытки, доставшейся почти чудом. Теперь мысль о таволге и пижме вызывала только невеселый смех; каков ни был бы дурак Страж, он все же сделал то, что от него требовалось – зачал дитя. Может, поблагодарить его и произнести эти слова? Может, получится, может, нет. Пусть надеется хоть на какое-то чудо – как надеялась она, – чем ни на что?.. Бой кипел, Морриган ждала, по капле вливая вторую склянку. Лириум был хорош, с запертых складов «Диковинок Тедаса» – жегся соленым привкусом, как металл на морозе, и гладко проскальзывал внутрь. Морриган казалось, она звенит и вот-вот лопнет от переполнявшей ее силы; кончики пальцев заледенели, губы кололо шальными искрами, под ногами клубился серым дымом воздух, просился, чтобы умелые руки слепили из него заклинание и смертельным проклятьем обрушили на врагов. Каждое дуновение жаркого ветра, каждый звук битвы – лязг, скрежет, визг крикуна, вой Архидемона, – ощущался кожей, как рана, и словно от запретной магии, Морриган от этих ран становилась только сильнее. Внизу, она видела, дела шли туго. Долийцы обстреливали Архидемона, рыцари прикрывали их, пытаясь выстроить оборонные кольца, но щитов было слишком мало – а те, что еще принимали на себя удары мечей и булав, трескались в щепки. Ланайя за спинами сородичей волна за волной пускала на генлоков хлесткие и колючие лозы, на которых с визгом умирали нанизанные генлоки. Ирвинг бросался огненными шарами и молниями сразу в Архидемона. Возле того вытанцовывали Логэйн и Эамон, по очереди отвлекая тварь то нападать вперед, то оглядываться назад. На глазах Морриган Айвэ расстрелял свой колчан, и второй, подобранный у генлока, отбросил бесполезный теперь лук и метнулся к рыцарям – без щита, с одним клинком и прикрытый с бока лишь псом. Что-то заорал Логэйн, Айвэ промолчал, только бросился в сторону от удара хвоста, успев сбить с ног крикуна, уже замахнувшегося когтями на шею Лоэгэйну. Винн набросила на обоих барьер. Сейчас бы им не помешала «хватка» на того генлока, что крутился под ногами Эамона. И «облако смерти» на тройку лучников, закончивших с группкой долийцев и заметивших цель поинтереснее. И «паралич» на гарлока-вожака, пробившегося через заслон эрловских бойцов к Стражам. Морриган привычно подмечала, где и каким заклятьем могла бы помочь, отвести глаза стрелкам, ослабить тварь, добить раненое порождение, чтобы Айвэ с Хуаном могли заняться следующим. Сейчас в ней было столько силы, что несколько молний и проклятий, брошенных верно – и Стражам осталось бы разделаться с одним Архидемоном, и бой обошелся бы малыми потерями. Но ей нужна была вся сила, до капли; и хоть что-то таким нетерпением отзывалось в Морриган, что ей пришлось до боли втискивать ногти в мякоть ладони, она так и осталась бездействующим наблюдателем. Быть может, единственным, кто мог во всех подробностях расписать битву без прикрас; но смотрела она не затем, чтобы потом садиться за свитки хроник. Морриган слушала, как затихают голоса раненых, как все глуше воет Архидемон, как ровно и четко бьется пульс кольца так близко к ней; и наконец дождалась. Не было громов, и молний, и ливня стрел. Измор большинством победил там, где не сработала бы ни хитрая магия, ни тактический расчет. Архидемон попытался подняться на крыло, чтобы выиграть себе секунды на плевок скверной, но прорех и дыр в его шкуре было уже столько, что хватило малости. Несколько стрел с долийским зеленым оперением вонзились под горло, Хуан бросился в прыжке на подбрюшье, Айвэ полоснул по сухожилиям лапы; и вот Архидемон, взревев, тяжело забил крылом, не выдержал собственной тяжести и с влажным мерзким звуком шлепнулся на край крыши. Вот оно, поняла Морриган. Минута, когда понятно будет – напрасно или нет учила ее стольким премудростям мать. – Отходите! – орал внизу Логэйн, ему вторил Эамон: – Отход! Дорогу Стражам! Отход! Айвэ не вмешивался и молчал. Клинки в его руках оплавились от оскверненной крови; он отбросил их как мусор, и теперь сосредоточенно оглядывался вокруг, отыскивая замену. Рядом брел Хуан, припадая на ушибленную лапу, напрашивался под рассеянную ласку. Недобитки порождений, испуганных падением Архидемона, дорубили в считанную минуту – так мало осталось тварей и так сильна была злость защитников Форта. Под окрики рыцари и долийцы подхватывали раненых и без паники отступали назад к лестнице, в толпе уже мелькали золотисто-зеленые вспышки – Ланайя, Ирвинг и невесть откуда взявшиеся помощники из Круга спасали тех, кого можно было спасти. Какой-то меч Айвэ все же нашел. Полуторник, непривычно тяжелый по руке; Морриган занесла над запястьем нож и застыла, напряженно вглядываясь вниз. Эамона она потеряла в столпотворении, а вот Логэйн, раздав указания, вовремя заметил и бросился наперекор суматохе, пробился через группку целителей, подскочив к Айвэ со спины. Одернул за плечо, тот оглянулся; завязался о чем-то спор, но оба устали то ли от боя, то ли от упрямства друг друга, и до Морриган не доносилось ни слова из тихого разговора. Она видела лишь лицо Айвэ и жавшегося к его бедру мабари. Валласлин, изуродованный двумя старыми шрамами и одним новым, кровоточившим. Залитый кровью из уха наплечник. Опаленные, в серой сухой корке губы, сердито поджатые, упертый прямо в Логэйна взгляд, мучительная гримаса то ли боли от ран, то ли тревоги. – Дурак, идиот, скотина, сволочь, – зашептала Морриган, не отводя взгляда от упрямого долийца, и одновременно с тем ей жутко, до дрожи в поджилках, до холодного пота на загривке захотелось, чтобы сейчас он проиграл спор. Логэйн стар, и в Ферелдене его жизнь все равно будет несладкой; пусть он нанесет удар, пусть он возьмет на себя рок – и тогда, если слова Морриган не сработают, никому, кроме разве что Айвэ да королевы, не будет старика жаль… Морриган знала, что никакое заклинание не изменит то, что случится, и впервые на ее памяти чувство беспомощности жглось в груди: зачем вообще все это, зачем зарываться в древние свитки, искать следы в Тени, если все равно есть вещи, чарам неподвластные. Разговор закончился на той же беззвучной ноте, на которой начался. Логэйн попытался удержать Айвэ, тот ловко вывернулся, покачал головой – с печалью, которой Морриган за ним не помнила. Невесть откуда подошла Винн, Айвэ, схватив пса за ошейник, передал его чародейке, улыбнулся тускло: с пустеющими от усталости глазами, уже неживой какой-то улыбкой, но все равно красивой. От желчи на корне языка хотелось вывернуть нутро наизнанку. Айвэ улыбался старухе, собаке и предателю; а должен был улыбаться ей. Должен был сказать «прости» перед тем, как уходить к Архидемону, в белых, но недрогнувших пальцах стискивая рукоять меча. Морриган закричала беззвучно, выпуская наружу то, что тьмой клубилось у нее в груди, и полоснула ножом вдоль запястья. Воздух был столь жарок от пожаров, что кровь почти сразу начала густеть; Морриган расширила рану лезвием, стиснула зубы, второй разрез оставив зеркально первому, уронила с металлическим лязгом нож на плиты и вцепилась обеими руками в посох. Кровь стекала по древку в щели меж плитами, струйки щекотали пальцы, капали на одежду и стопы. Твори она Ритуал как должно – понадобились лишь травы да жар соития, а теперь пришлось прибегнуть к крайности. Морриган ждала – не двигаясь, не моргая, не дыша; до Архидемона три шага, два, вот уже тварь поднимает израненную морду, собираясь опалить Стража – и он с криком, на пределе изношенных жил рвется вперед, вонзая клинок в мягкие складки горла. Вспышка света. Морриган не могла видеть сквозь нее, но знала откуда-то, что все, кто наблюдал, отвернулись от этой вспышки; она одна не закрыла глаз и не опустила головы. Свет ударил по глазам так, что зазвенело в черепе; Морриган крепче сжала челюсти, выдержав эту боль, и всем своим нутром, всей магической сущностью, переполненной лириумом, истекающей кровью – которая, кажется, сама звенела от силы и разве что не серебрилась, струйками обвивая посох, – потянулась к этому свету. Как Страж рвался умереть – она рвалась к Завесе. Та полыхала раскалено-белым на границе, где две души вместо того, чтобы упасть сквозь нее в Тень, боролись меж собой. Нарушался порядок вещей; душа Уртемиэля должна была не просто кануть в Тень, но погибнуть навсегда, без следа развеяться в окружающем мире; и у Морриган было несколько секунд, чтобы успеть привязать эту душу к плоду в своем чреве. Она читала заклинание на одном выдохе, сквозь стиснутые зубы, сжатые на посохе пальцы, скрученное спазмом нутро. Самый долгий выдох в ее жизни. Самое сложное заклинание: язык древний, как кости земли; может, на нем говорили первые из элвен, а может и те, кто учили их магии. Когда-то магия вмешалась в мироустройство в руках магистров – и из этого родилась скверна, а теперь Морриган должна была обуздать скверну в том числе. И украсть у мироздания две души. Одну – для своего ребенка; другую, если получится, вернуть в тело дурака-Стража. Свет бил нещадно. Тело Морриган держалось за посох на крыше башенки, а дух ее обугливался от сияния, пропуская сквозь себя потоки магии. Она успела, смогла подцепить душу Уртемиэля; это было все равно, что пытаться удержать дракона, схватившись за кончик хвоста, и все же из всех своих магических жил Морриган тянула на себя нестерпимую тяжесть, одновременно сплетая словами нити, что связали бы дитя и душу. Самое ужасное – и смешное, – Морриган не могла понять, получается ли. Ей не с чем было сравнивать. Она шила, и плела, и говорила слова, и заклинала; жилы стонали, свет резал ее изнутри; сознание ее превратилось в вихрь с крошечным глазком спокойствия посередине, и где-то на окраине, там, где рев магии был жестче всего, что-то шло не так. Морриган не отвлекалась; силы в ней было столько, что она могла смотреть в два места одновременно, не теряя в бдительности, но это помогало все равно мало – она не могла понять, что происходит, долгий удар сердца. Потом поняла: душа Стража растворялась в свете. Ее корчило и рвало в стороны. Скверна визжала, пытаясь урвать свою подачку – последний кусок страданий тела и души, последний крик боли, последнюю каплю кошмарного сна. Айвэ, ее придурковатый, глупый, наивный Айвэ не умирал даже – мучительно обращался в ничто, платя свою цену Стража, и Морриган не выдержала. Она сказала слова. Она не знала языка – Флемет учила ее лишь форме, не сути. Видимо, не доверяла дочери великую магию. Но Морриган многому научилась за этот год; не только магии, но и тому, что если слышишь крик кого-то из отряда – сначала бьешь заклинанием, а потом уже думаешь, стоило ли спасать идиота; и она сказала слова, вкладывая в них то единственное, что хотела сказать. «Не мучься. Усни. Увидь сладкий сон о жизни, в которой был бы счастлив». «Заклинаю: если сможешь – не исчезай насовсем». Потом воздух в ее груди вышел весь, и слова закончились. Падение из света был столь же мучительно, сколь и падение в; Морриган не отпустила драконьего хвоста, последней нитью привязала его к себе – под солнечное сплетение, в плоть от плоти, в которой вот-вот должно было забиться новое сердце, – но не знала, получилось ли. Нити натянулись, в животе тугим комом свернулась боль – будто ее ударили под дых; Морриган упала на колени, попыталась опереться на посох, но тот лопнул в руках, изранив ладони обломками, и она завалилась на бок, на горячие каменные плиты, залитые собственной кровью. От прежней силы, бурлившей в жилах, не осталось и следа. Морриган хватило только закрыть заклинанием раны на руках; потом она, совершенно иссушенная, переползла по плитам к зубцу, привалилась к нему спиной и тупо уставилась на крышу Форта. Перед глазами стояла мутная пелена, дыхание с присвистом вырывалось из груди; она смотрела за тем, что происходило на крыше, и не видела этого, едва ли отмечая событие за событием – с равнодушием самого времени, взирающего за историей. Заклинание, по ощущениям, длилось долгие часы, но на деле прошел один вздох. Архидемон лежал мертвый, обмякший и потерявший львиную долю ужасающей ауры; из горла его текла черная кровь, рядом, рукавом касаясь лужи, в небо смотрел мертвыми глазами Страж. Прежде, чем его всего перепачкала Скверна, тело забрал Логэйн, вынес на руках, как выносят ребенка; Винн подала подобранное где-то полотнище Серых, изорванное и замаранное копотью, но с все еще узнаваемым грифоном. На краю зрения мельтешили люди – целители забирали раненых, рыцари уносили мертвых, – но вскоре и они исчезли. С лестницы поднялись остальные; Зевран, Лелиана, Огрен, Стэн, даже Шейла. Морриган презрительно скривилась – смотреть, как они обступают труп, которому уже глубоко наплевать на их слезы и скорбь, было невыносимо, но и отмереть от усталости она никак не могла, словно зачарованная вынужденная наблюдать. Лелиана плакала. Зевран стоял на коленях и тряс побелевшую обескровленную кисть, пока его мягко не остановила Винн. Логэйн хмурился, тер подбородок и вяло огрызался в ответ на выпады в свою строну; а может, его просто спрашивали о чем-то, о чем он не имел ни малейшего понятия. Долгое время было все было тихим и мертвым. Потом Стэн сменил Логэйна, взяв тело на руки, и скорбная процессия потянулась к выходу с крыши. Чуть задержалась только Винн: Хуан, мордой тершийся все время у ног Айвэ, вдруг отбежал от компании и залился лаем, бросившись к укрытию Морриган; чародейка, подобрав мантию, смешно бросилась за ним, требуя успокоиться. Нервный мабари не слушал ни окрика, ни ласковой просьбы; только когда ее старческие пальцы цепко сомкнулись на ошейнике, Хуан вдруг притих, опустил морду и позволил увести себя с крыши. Почуял, хмыкнула Морриган. Прикрыла устало глаза, подождала еще немного, пока в нее втекала магия: Завеса чудом уцелела, но поистончилась изрядно, щедро, как дырявый ковш, выпускала через себя вибрировавшую силу. Морриган напилась, пока не заломило от перепадов – сила-слабость-сила, – зубы; потом крошечной искрой подпалила обломки посоха и склянки, заметая следы, и обернулась вороном. Теперь она могла позволить себе подняться высоко. С денеримской земли небо казалось низким, черным и угрожающим, но здесь, в вышине, перья окропило синевой: Морриган снова оказалась первой, на этот раз – той, кто раньше других увидела в день битвы солнце. Но после сияния, в котором сгорали две души, солнечное золото казалось тусклым, как подделка, и не радовало. Да и было ли чему радоваться. Страж погиб, получилось ли привязать душу Уртемиэля, Морриган не знала – и вряд ли сможет узнать вскорости сама, без помощи Флемет. Лететь к ней, конечно, было нельзя; а куда лететь стоило, Морриган еще не решила. Она раскаркалась тому, как насмешливо прозвучал яд иронии в ее мыслях; потом поднялась еще выше, окончательно вынырнув из завесы гари, и полетела прочь.***
Даже самой себе Морриган не могла объяснить внятно, что она забыла на похоронах. Сначала она собиралась лишь глянуть краем глаза – как будто дел у нее больше нет, смотреть, как горюют по трупу толпой, – но что-то заставило ее задержаться еще немного, и еще немного, и вот церемония подходила к концу, а Морриган так и не поняла, зачем ей это было нужно. С утра немного поморосило; лучше бы уж ливануло как следует – хотя бы вымыло скверну из города, – но дождь закончился, едва успела промокнуть трава. Солнце так и не появилось из-за светло-серых, истощившихся моросью облаков. Нахохленная ворон сидела на березовой ветви, то и дело переминалась на лапах, зябко ежась, и недовольным глазом косила вниз. Обмытый, без следов крови и гари Айвэ лежал на ковре из васильков и лилий, утопивших в себе каменную плиту одра, и возле него, сменяя друг друга, говорили, говорили, говорили, кажется, целую вечность. Сначала Анора; потом Винн и Ланайя; потом долийка, в которой Морриган по одним рассказам признала Ашалле еще до того, как ее представили. Слово снова отобрала Анора и объявила, что корона жертвует долийцам земли на юге, недалеко от Остагара: новость, в другое время вызвавшая бурное обсуждение, осталась будто бы незамеченной. Несколькими скупыми фразами отделался мрачный, постаревший на несколько лет Логэйн. Лелиана попыталась говорить, но слезы встали поперек горла; тогда она достала лютню и спела «Uthenera», и Морриган вынуждено признала – кажется, пустоголовая Соловей не так уж и пустоголова, раз единственная не молола языком попусту. Присутствовали многие – солдаты Редклифа, долийцы клана Ланайи, Ирвинг с учениками, поредевшая со времен Собрания знать, стоявшие особняком Огрен и Зевран, обнимавший плакавшую Лелиану, – и все были слишком заняты лицезрением трупа Героя, чтобы замечать одну птицу, притаившуюся в ветвях. Фарс раздражал. Морриган с трудом дотерпела до момента, когда с речами было покончено. Даже тогда церемонию чуть не испортила ссора – Анора дала знак, чтобы вынесли факелы, и поперек заступила Ланайя, потребовала объяснений. Спорили громко, но Морриган не прислушивалась к словам. Закапывать труп, пепел – невелика разница; на всем кладбище нашлась бы единственная ведьма, которая, может, сумела бы поднять мертвеца – но она того не желала, и потому ссорились понапрасну. Наконец, меж женщинами заступила Винн, что-то сказала шепотом; Анора поджала недовольно губы, Ланайя на миг не удержалась от улыбки, но быстро вспомнила, по какому поводу они собрались; склонила голову и формальной вежливостью успокоила королеву. Факелы унесли, принесли лопаты. Копали долийцы, рядом вертелся нервный Хуан, остальные наблюдали в тягостном молчании. Наконец, Логэйн и Зевран, переглянувшись, тоже выступили вперед: долийцы покосились на них недоверчиво, но под суровым взглядом своей Хранительницы спорить не стали, уступили две лопаты и места по углам. Морриган много раз видела долийские похороны – и когда следила в Коркари за кланами, и в Бресилиане, – но все равно наблюдала с интересом. В конце концов, никогда еще при ней не хоронили того, кто был ей когда-то дорог. Она прислушивалась одновременно и к влажному шелесту листвы, и к тихому напеву на эльфийском, и к себе. Последний голос был самым тихим, но и самым непонятным; особой боли Морриган не чувствовала, но и злорадства, которого она от себя ждала, не было. В птичьей груди все сперло каким-то комом; сквозь него не пробились бы ни крики, ни проклятья, ни слезы. Айвэ поступил глупо, убеждала она себя; глупо, бестолково, самовлюбленно; думал только о себе и своих страхах, и о других, как всегда – о тех, кому сам был бы безразличен, о денеримцах, ферелденцах, крестьянах и эльфах, – но только не о Морриган. А вот она перестать о нем думать никак не могла. И эти мысли ей не нравились, потому что постепенно из них исчезали обида и злость, воспоминания о том, как она бежала из Редклифа и как стискивала до боли посох, когда догадалась, что бестолковый дурак пощадил Флемет. А другое – оставалось. Поцелуи, разговоры у костра, как она засыпала у него на груди в кольце рук, подарки, его улыбку и смех, когда она опять не понимала что-то из людской жизни, печальные морщинки в уголках глаз и резко очерчивавшуюся на лбу складку, когда она рассказывала что-нибудь о детстве, и решительный прищур, когда отряд зажимали в угол – тогда Айвэ менял лук на мечи и шагал вперед, спиной с заострившимися лопатками прикрывая магесс и Лелиану. Завыл Хуан, вскинув морду к небу; попытался прыгнуть в могилу, но его удержали в четыре руки Винн и Логэйн. Морриган смотрела, как закапывают опущенное на дно могилы тело, как засыпают поникшие лилии и лицо, как медленно Айвэ погружается в землю, будто уходит под воду; с глаз долой – из сердца вон, надеялась она. Но вот тело скрылось окончательно, тихо всхлипнула Винн, притих напев Хранительницы, и Морриган… Морриган поняла, что в ее мыслях и памяти лицо с сизым валласлином осталось живее всех живых. Нахохленная сердитая ворон перемялась с лапы на лапу и хлопнула крыльями, прогоняя из ниоткуда взявшийся озноб. Люди начали расходиться, ей тоже пора – и все же что-то якорем держало ее на месте, какая-то тяжесть сковала крылья, мешая взлететь. Кое-как, размазывая сопли, успокоилась Лелиана, Анора уже сменила маску скорби на деловую обеспокоенность: ее ждала карета и запасные лошади, и она с королевской щедростью предложила остальным воспользоваться этим. Все согласились. Только Хуан, закаменев, не слушался ни окрика, ни просьбы, ни рывка за ошейник. Логэйн потянул его особенно сильно – и пес, показав и тут же спрятав зубы, всем телом лег на могилу, смял охапки лилий, от которых в воздухе и без того плыл густой горький аромат. Винн пес игнорировал, Зеврану и Лелиане, попытавшимся взять лаской, облизал руки, но стоило им взяться за ошейник – снова лег и прижал морду к земле, будто надеялся погрузиться в нее также глубоко, как хозяин. – Оставьте, – признал, наконец, Логэйн, махнул рукой. – Дайте ему время, с мабари так бывает. – Но как он?.. – Лелиана осеклась, не сумев найти нужных слов, снова спрятала лицо в ладони, вместе с остатками слез размазывая собачьи слюни. – Вечером пришлю псарей, ему принесут что-нибудь. Если, – усмешка на небритом осунувшемся лице превратилась в болезненную судорогу, – если вообще есть не откажется. – А если силком уволочь? – поинтересовался Зевран. Анора поджала губы, обронила единственное слово: – Сбежит. И кладбище, наконец, обезлюдело, остались только пес и ворон. Хуан дождался, пока не будет никого, кто мог бы подсмотреть за ними; потом поднялся на ноги, запрокинул голову прямо к березе, на которой сидела Морриган, и единственный раз вежливо гавкнул, будто давал знать, что заметил ее. Морриган замерла, выжидая. В совпадение она не поверила, но стало интересно, как поступит пес дальше; он вытерпел в молчании несколько минут, потом, оглядываясь на могилу, будто боялся, что без него она провалится в Тень, все-таки подошел к березе, оперся на ствол передними лапами и гавкнул снова. Ну, раз он так настаивал, ухмыльнулась в мыслях Морриган, и спорхнула с ветки. Облетела березу, снижаясь, кончиками перьев мазнула по высокой мокрой траве, срывая капли росы; и у могилы встала уже на человечьих ногах, выпрямившись во весь рост. Волоча лапы, подошел Хуан, замер рядом, опустив скорбную морду. Пахло сыростью, лилиями, березовым соком и землей. Морриган, не отрывая взгляда, смотрела на охапки цветов и на могилу – пока простой холм земли, без надгробия и памятников. Может, подумала она, вскоре появится тут какая-нибудь дурацкая статуя; а может, Анора отложит на потом да и забудет, благодаря кому при живом отце оказалась на троне. И правильно сделает, если забудет; раз уж Айвэ так рвался везде благородничать и подставляться за других, пусть и здесь потерпит. Тем более, сорвалась камнем в груди мысль, ему уже и нет никакой разницы, будут его чествовать или нет… – Идиотом был, идиотом помер, – буркнула Морриган, сцеживая с зубов яд. Хуан протестующе гавкнул, будто возражал, Морриган повторила: – И ты дурак, коль не признаешь. Жить дальше мог хозяин твой, если бы меня послушал. Ну как, над хладным телом хочешь дальше убиваться? Хуан попытался ткнуть ее лбом в бедро, будто отпихивал в сторону от могилы; возможно, это был ответ – да, хотел, лечь и умереть тут, как только ведьма отойдет в сторону, – и Морриган криво ухмыльнулась: – Жертвы твоей не стоит он. Уходи, хозяина получше отыщи в глуши. Так разумнее всего будет. Хуан гавкнул и пихнул в бедро настойчивее, Морриган схватила его за ошейник, отводя пса в сторону. Сил у мабари было, конечно, побольше, бодаться он не прекратил; в свободной ладони Морриган запалила уже заклинание усыпления, но Хуан последним рывком поднялся на задние лапы, передние положив ей на плечи. Мориган едва не присела от такой тяжести, фыркнула гневно, столкнула тычком в грудь внезапно присмиревшего пса – но заметила то, ради чего он так к ней ластился. Присела на корточки, протянула руку – Хуан послушно подошел ближе, подставив шею. Чуть не изрезав пальцы тетивой, заменявшей нитку, Морриган отвязала от ошейника блеснувшую побрякушку, хмыкнула было – и что за сентиментальные глупости, – но тут же, слова еще не вымолвив, осеклась, вздохнула рвано. В ладони покоилось кольцо из розоватого сильванового дерева, теплое, будто его только-только сняли с пальца. И – Морриган внимательнее осмотрела ошейник, – ничего больше, ни записки, ни других даров. Одно кольцо. Она сглотнула, стиснув его в кулаке. К горлу что-то подкатывало; тяжелое, соленое и колючее, будто нутро отвергало ядовитый отвар. Морриган задышала ртом, пытаясь избавиться от этого ощущения, скользнула пальцами к шее, растирая ком. За грудиной болезненно потянуло, и перед глазами все будто бы поплыло прозрачной влажной мутью. Слезы? Ну уж нет. По дураку этому не слезинки не проронит. – Он… он попросил тебя передать мне? – сипло спросила Морриган, невидящим взглядом пялясь на могилу. Пес залаял радостнее, замотал башкой, будто боялся, что один лай не поймут. – А обо мне… он… «Вспоминал еще?» – должен был закончиться вопрос, но голос и так упал до беззвучного шепота. Морриган почти душащей хваткой вцепилась в шею, сглотнула раз, другой, избавляясь от наваждения. Это неважно все; даже если вспоминал – что с того, какое ей дело до чувств обидчика, ей, не умеющей прощать и меньшие оплошности, чем недоверие ее магии. И все же, все же… От разлуки их прошло дней десять, и за такой срок Морриган всегда забывала и случайных любовников из хасиндов, и неприятности, случавшиеся порой в ее приключениях, и обиды – потому что десяти дней с лихвой хватало для мести. А внимательный, теплый синий взгляд будто все также смотрел на нее, как не умирал. Если бы все же получились чары и Страж выжил… Морриган разучилась лить слезы. Она не заплакала, не задохнулась, не заистерила; в несколько глубоких вздохов успокоилась, разжала кулак, рассматривая кольцо таким взглядом, будто видела его впервые; потом помедлила и, обдумав все последний раз, осторожно надела на безымянный палец. Пригодится еще. Сохранит для сына – она не сомневалась, что в чреве своем носит мальчика. Если душа Уртемиэля в нем, то его ждут многие передряги и приключения, в которых не повредит материнский присмотр; а если ребенок родится обычным… Морриган не раздумывала пока о будущем – не стала думать и сейчас, не время и не место. Она покрутила кольцо на пальце, полюбовалась, как ладно то село на руку, ничуть не проигрывая в блеске и красоте золотым украшениям; и, в отличие от золота, кольцо было теплым не только от ее тела. Хуан тоже сидел смирно и любовался. Но стоило ведьме шагнуть в сторону – сорвался вслед за ней, мордой попытался ткнуть в ладонь. Морриган фыркнула раз, другой, отпихивая пса; потом разозлилась по-настоящему, шевельнула пальцами, повторно протягивая в них ниточку усыпляющего заклинания. – Прочь пошел! – рыкнула она на мабари, нахмурилась грозно. – Совет тебе дала. Хочешь – ищи хозяина нового, хочешь – сдохни на могиле старого. А от меня отстань. Хуан не мог не видеть сгущавшийся в пальцах дымок: он не раз бился с ведьмой в одном бою. Но также и Морриган не могла не заметить, как поник пес взглядом, не изменив при этом позы – в расставленных лапах, в опущенной шее не было угрозы, только упрямство, настоящая ослиная упертость, прямо как у… как у хозяина. Морриган хмыкнула. Мабари ее раздражал долгие месяцы, да и сейчас ее дикая, звериная часть – от волка, медведя и птицы, – не могла смириться с псиной смертной преданностью. Он был жалок в своей тоске по хозяину, который, выбирая смерть, не думал ни о своем мабари, ни о своей женщине; и мысль об их случайном сходстве – и брошенности, – развеяла заклинание в пальцах. Низко опустив морду, будто выражал покорность, Хуан подошел к Морриган, глянул снизу вверх. Она наклонила голову к плечу, разглядывая пса в ответ и думая; тогда Хуан тихо заскулили и, осмелев совсем от безнаказанности, ткнулся мордой Морриган в живот. Сколь ни был пес крупным, ему пришлось почти до боли вытянуть шею и чуть подпрыгнуть; Морриган вяло отмахнулась, отпихнув пса за морду, но он не сдался, попробовал снова, продолжив скулить почти как дитя, и Морриган наконец поняла, чего мабари хотел. – Ты чувствуешь его? – немного удивилась ведьма, положив ладонь на живот. Пес заскулил громче, мотнул крупом с обрубком хвоста и подпрыгнул снова, попытавшись лизнуть ведьме руку. Настолько фривольничать Морриган не позволяла; она сцапала мабари за ошейник, и в отличие от Логэйна, Лелианы и прочих Хуан моментально подчинился, замерев на месте и опустив виновато голову. Подумать было над чем. Морриган не хотела, чтобы о ребенке знала хотя б одна лишняя душа; нетрудно было бы отыскать за лето подходящее укрытие и дождаться родов в одиночку. Но после ей придется покидать убежище ради еды и поисков; с ребенком на руках – опасно, оставить его не с кем. А пес – пес ведь без души, и никому не расскажет, и на охоту он ходил с Айвэ не раз, разберется, если что, чем порадовать хозяйку… – Со мной идти желаешь? Хуан гавкнул, вскинув выжидательно голову. Морриган, нахмурившись на миг, сразу успокоилась. Что она теряет, в конце концов? Надоест – выгонит, пес не человек, даже в лесу не пропадет, если что. – Обещаешь охранять его? – строже спросила Морриган, снова коснувшись живота, и Хуан залился лаем. Ведьма схватила его за ухо – пусть не забывается и помнит, что ей по нраву, а что раздражает, – мабари тут же притих, опять глядя виноватым-виноватым взглядом. Тьфу, вот же размякла за год. Уже с чувствами собаки считается. Морриган отпустила ухо, выпрямилась с тяжелым вздохом. Еще один вопрос не давал ей покоя – это он надоумил тебя напроситься ко мне, так ведь? – но что-то заставило ее сдержаться. То ли очевидность ответа, то ли опять защипавший в груди ком, когда она подумала об этом. Ох Айвэ, Айвэ; он шел на бой с Архидемоном, и вместо дела поучал пса, как сохранить кольцо и как напроситься к ведьме в спутники. Как же это было на него похоже… Оставалось еще одно, пришедшее на ум Морриган внезапно. Она вернулась на пару шагов к могиле, провела ладонью над лилиями, прислушиваясь, откликнется ли из земли какая магия; но с тем же успехом можно было выманивать демона из-под кровати. Кладбище погрузилось в благостную тишину; тихо щебетали редкие птахи, не испугавшиеся мороси, шелестела листва, шумно дышал под боком обрадованный Хуан. Морриган отпихнула его за спину, чтобы не мешал, развела руки над могилой словно куполом, прикрыла глаза, сплетая заклинание. Толку особого в чарах не было; душа Стража погибла в свете, теперь даже некромант его не поднимет – разве что вселит чужой дух в плоть и кости… Хотела бы Морриган посмотреть на того чудака, который постарается упрямством перебодать мертвого Айвэ; ей так и привиделось, как труп его, поднятый из земли, жалобно морщится, качает головой – нет, не порядок так людям мешать, – и ложится обратно в купель земли. Нет, в чарах толку не было. Но если вдруг Ритуал все же сработал, если ее последний приказ – «если сможешь, не исчезай насовсем», – сработал, потому что большей частью, не считая той злополучной ночи в Редклифе, Айвэ слушался ее просьб… Если так вышло – пусть спит спокойно и никем не тревожимый. Не то чтобы Морриган надеялась на такой исход. Не пристало опытной ведьме верить в чепуху и вливать порожняком силы в землю ради одних лишь своих иллюзий. Ей просто не хотелось думать, что Ритуал ей не подчинился и не вышел, как она хотела, только и всего. Как смеялась бы мать, соглашаясь – да, потакать гордыне лучше, чем потакать слабости, девочка моя; и хорошо, что Флемет ни про Ритуал, ни про денеримское кладбище не пронюхать ничего лишнего. Запечатанная могила ничем не отличалась. Все также горько пахли лилии, все так же ветер шелестел шелковистой, ярко-зеленой, будто и не было засухи последнего месяца, травой. Морриган постояла еще немного, успокаивая бешено колотившееся сердце и думая слишком много мыслей обо всем, о чем думать ей было стыдно; потом встряхнулась и снова стала самой собой, Ведьмой из Диких Земель, которой боялись бы даже самые героические мертвецы. – Я предпочту лететь, – бросила Морриган псу, не глядя на него. – Поспеть не сможешь – то будет твоя беда. Хуан согласно гавкнул, принимая условия. Два шага ведьма прошла на ногах, на третий примяла траву когтистой лапой, на четвертый взмыла в воздух птичьим стремительным телом. Морриган летела на юг, в Бресилиан, чья древняя магия укрыла бы ее саму и ее тайну, и следом за тенью ворона неслась тень мабари, снова полного жизнелюбия и сил от того, что ему было, за кем следовать. За их спинами рокотал гром, наступали на Денерим с моря тяжелые черные тучи, полные благословенного ливня. Он смоет кровь и скверну с мостовых, оплачет погибших, приободрит живых, затушит дым над пеплом погребальных костров, прозрачной росой наполнит чаши горьких лилий, белеющих на одинокой могиле Айвэ Махариэля. И когда ведьма с псом будут уже далеко, а ливень иссякнет, Пятый Мор навсегда останется в прошлом.