Слезами и кровью

Давно исчезли последние лучи дневного света. Давно утих шум на улицах, и погасли огни в окнах. Город погрузился в тревожное оцепенение, которое едва можно было назвать сном. Усиленные патрули стражников ходили по улицам, освещая себе дорогу факелами, и впереди них разносился звон их доспехов и шпор, а вслед за ними ползли их длинные тени. Но ни один из патрулей не заметил и не остановил Рогриана на его пути, словно сама удача вела его в эту ночь. Он удивлялся этому – но удивление было слабым, затуманенным, почти незаметным за тем огромным чувством, которое разгоралось в его груди. Рогриан смотрел по сторонам, на знакомые дома и улицы, поднимал голову и видел в небе знакомые звёзды, сияющие в прорехах знакомых туч – и в то же время ничего не узнавал. Всё вокруг неуловимо изменилось. Впервые в жизни, шагая по улицам Тирля, он не замечал грязи на мостовой, выщербленных стен, трещин на штукатурке. Тревожный восторг переполнял его и передавался всему вокруг, и ночь уже была не холодной, а освежающей, и сырой ветер лишь развевал плащ за его спиной и перья на его шляпе, но не пробирал его до костей, как обычно. Даже воздух стал другим – куда-то исчезли запахи тимьяна и дыма, духов и грязи, воздух был чистым и прозрачным, и Рогриан дышал этим новым воздухом и не мог надышаться. Вся его душа рвалась вперёд, и всё же он не торопился, шёл медленно и тихо, удивляясь своему новому чувству, этой странной чудесной тоске. Ему вдруг захотелось, чтобы эта прогулка длилась вечно и никогда не заканчивалась. Но вот впереди показалась широкая и пустая Ореховая улица, на которой ещё вчера он лежал при смерти, истекая кровью, но он не смотрел на улицу – он смотрел на здание гостиницы, на единственный маленький фонарь, осветивший вывеску с нарисованной на ней вьющейся розой. К тому времени звёзды уже скрылись за тучами, зарядил дождь, и Рогриан ненадолго остановился под козырьком крыши соседнего дома. Он отцепил от пояса кошелёк, вытащил оттуда крошечный хрустальный флакон и залпом выпил «Ночную Фиалку». Смесь сладости и горечи – совсем как то, что он ощущает сейчас. Рогриан прижал руку к сердцу, оно билось медленно и спокойно, словно не обращая внимания на всю бурю чувств, которая гремела сейчас в его душе. Сегодня они с Мэйт проговорили несколько часов, словно знали друг друга много лет, а не половину суток. Вспоминали о войне, рассказывали о погибших друзьях и редких минутах радости. О запахе пороха, крови и гнили, намертво въевшемся в кожу. О том, как быстро превращается в дым память о мирной жизни. Давно, очень давно Рогриан ни с кем не разговаривал об этом – не то чтобы не мог, скорее не хотел. Хотел забыть и отпустить. Но воспоминания не исчезли, лишь затаились где-то в глубине его души, как осколок металла остаётся в глубине плоти, откуда его не может вытащить нож хирурга, и обрастает жёстким мясом, обволакивается тяжёлой кровью. Может, поэтому он чувствовал боль, разговаривая с Мэйт? Может, поэтому его радость и надежда странным образом перемешаны с грустью? Он ещё раз взглянул на гостиницу, на гостеприимно зажжённый фонарь, мерцающий сквозь пелену дождя, и улыбнулся. Хватит грустных мыслей. Сегодня, впервые за долгое время, он будет счастлив. Дверь была заперта, но он постучал условным стуком, и ему открыл уже знакомый горбатый парень – Рун, слуга Мэйт. Молча поклонившись Рогриану, он пропустил его внутрь и запер дверь. Сегодня ночью в гостинице «Горная роза» не было ни одного постояльца – всех, кто лечился, отпустили по домам, а новых гостей не принимали. Даже слуг Мэйт распустила, дав всем выходной за тяжёлый вчерашний день, оставив при себе только этого мрачного Руна, который, впустив Рогриана, немедленно скрылся за какой-то дверью. Рогриан медленно прошёлся по залу. Все столы и стулья были отодвинуты к стенам, в громадном камине, у которого в холодные дни грелись постояльцы гостиницы, танцевали тонкие и редкие языки пламени. Он подошёл поближе к огню, протянул к нему руки, и вдруг его отвлёк слабый звук за спиной – даже не шаги, а какой-то шелест. Он повернулся, взглянул на Мэйт – и забыл, как дышать. Вместо строгого тёмного наряда с белым воротничком на ней было красное платье из лёгкой, струящейся ткани, всё состоящее из пышных оборок. На платье не было никакой вышивки, единственным украшением был тонкий поясок, стягивавший талию, оно было таким открытым, что обнажало смуглые плечи и руки, и таким коротким, что позволяло видеть лодыжки, такие же тонкие, как запястья. Мэйт медленно шагнула вперёд, и в её руке звякнул лёгкий бубен. Пронзительно-алый георгин пламенел в её чёрных волосах. Когда она заговорила, её голос был хриплым и дрожащим: - Хочешь, я спляшу для тебя? Не отрывая от неё взгляда, Рогриан молча кивнул. Глядя ему в глаза, Мэйт медленно подняла руки вверх и встряхнула бубен. Звон прокатился по комнате, отразился от высокого потолка, и прежде чем звон успел затихнуть, Мэйт пустилась в пляс. Она кружилась по комнате легко и быстро, её маленькие ноги касались пола бесшумно – всё, что слышал Рогриан, был звон бубна, дробный, быстрый, но не настолько быстрый, как движения танцовщицы. Губы Мэйт были слегка приоткрыты, так что были видны верхние зубы со слегка кривоватым правым клыком, и только по этому приоткрытому рту можно было догадаться, сколько сил она на самом деле вкладывает в этот лёгкий, как пламя, танец. И ещё – по движению мышц на обнажённых руках и плечах, крепких и тонких мышц под гладкой шоколадной кожей. Она танцевала, то ускоряя, то замедляя темп, и бубен в её руках отбивал звонкую дробь, а за окном шумел дождь, и временами, звеня оружием, проходили ночные патрули. Больше не было никакой музыки. Звон бубна и треск огня, шум дождя и бряцание оружия. И Рогриан вспоминал, как другие танцовщицы, которых он видел на войне, плясали под точно такие же звуки. Всё ещё думая об этом, он шагнул вперёд, на ходу отстёгивая от пояса шпагу. Она глухо звякнула, упав на пол, следом за ней с мягким шуршанием упал плащ. Мэйт не удивилась, когда он шагнул к ней. Спокойно и естественно, как будто давно этого ждала, она прильнула к нему, положила тонкую руку ему на плечо. Рогриан обхватил её за талию, прежде чем сделать шаг вперёд. Он начал вести в танце; Мэйт откинула голову назад, её полузакрытые чёрные глаза не отрывались от его глаз, бубен в отведённой в сторону правой руке продолжал трепетать, постепенно ускоряясь, и также постепенно ускорялись их шаги, их дыхание, их сердца… Рогриан никогда прежде не танцевал так. Ему случалось танцевать на балах – медленные церемонные танцы, больше похожие на парад, в которых пределом смелости считалось прикоснуться к запястью дамы, а широкие юбки и тяжёлые плащи не давали сблизиться. В первую секунду своего неожиданного порыва он испугался – не оступиться бы, не допустить глупую ошибку, не отдавить её маленькие быстрые ноги. Но опять, как тогда, на улице, его вела удача – и он сам не ожидал от себя такой быстроты и лёгкости. Он широко раскрыл глаза, вглядываясь в смуглое, узкое лицо с длинным крючковатым носом, тёмными сочными губами, блестящими чёрными глазами. Неужели это знак судьбы? Неужели то, что он был уверен, никогда с ним не случится, происходит сейчас, и судьба, удача, бог – что бы там ни было – позволила ему полюбить? Простолюдинку, бывшую маркитантку, лавочницу… да какая разница? В любви все равны, иначе это не любовь. Внезапно Мэйт остановилась, не завершив поворота, и потянулась рукой к его щеке: - Ты плачешь?.. Он перехватил её руку. Держа её нежно, как бабочку, поднёс к губам, поцеловал пальцы. Потом прижал губы к ладони, к внутренней стороне запястья. Её кожа пахла костром и летними цветами, раскрывшимися после дождя. Медленно целуя каждый сантиметр этой прекрасной кожи, он провёл губами до её локтя, а потом повернул голову и поцеловал Мэйт в губы. Бубен упал на пол, звякнул в последний раз и затих. Мэйт откинула голову назад, запустила пальцы в причёску. Георгин полетел на пол, а следом за ним дюжина заколок застучали по доскам, как дождь. Рогриан взял её косу, жёсткую, словно грива лошади, и ароматную, как лето, и распустил её. Мэйт смотрела ему в глаза. - Будь со мной, - сказала она. … Когда они наконец смогли оторваться друг от друга и вытянулись на жёстких льняных простынях, Рогриан подумал сквозь приятное гудение в голове, что уже очень давно он не ощущал себя таким спокойным и таким беззащитным одновременно. Должно быть, Мэйт чувствовала себя так же, но он не стал спрашивать. Ему казалось, что слова сейчас не нужны. Но постепенно блаженство отпускало его, и он начал тревожиться. Мэйт, должно быть, думает, что это всего лишь одна ночь. Наступит утро, развеется этот волшебный туман, и они снова станут дворянином и простолюдинкой, чужими и чуждыми друг другу. Не открывая глаз, Рогриан повернулся к женщине, желая обнять её и сказать, что на следующую ночь он придёт снова, но тут вместе с тревогой его кольнула горечь – а что ещё им остаётся, кроме ночных встреч? Люди его круга не женятся на бывших маркитантках. Быть любовниками – вот и всё, что им суждено. - Я хочу зажечь свечи, - проговорила Мэйт. Рогриан перевернулся на живот и наблюдал за тем, как она зажигает свечи, а их огоньки освещают её кожу, придавая ей тёплый медовый оттенок. - Ты у меня в долгу, - проговорил он, когда Мэйт вновь легла рядом с ним. Та приподняла брови: - Разве? - Ты обещала рассказать мне занятную историю. О том, как маркитантка стала хозяйкой гостиницы. Мэйт улыбнулась: - О-о-о, это действительно занятная история. И как у всех занятных историй, у неё есть мораль. Не буду делать тайны, раскрою мораль сразу, - она шутливо погладила Рогриана по щеке. – Благоразумие и честность открывают дорогу к счастью. - Вот как? - Да. Однажды я поняла, что с меня хватит войны. Присоединилась к бродячему театру, попала в Тирль… Тут-то я и увидела эту гостиницу, и поняла – хочу её. Хочу, и всё. По счастью, хозяин гостиницы был не женат. - Стой, - рассмеялся Рогриан, привлекая её к себе, - дальше я слушать не хочу … - Поздно, господин мушкетёр, вы уже сами напросились… Я пришла к хозяину ночью, села на кровать и сказала, что хочу выйти за него замуж. Что буду работать в трактире, и работать так хорошо, что он сможет сэкономить на прислуге. А по ночам буду радовать его так, как никакая другая женщина не порадует. К утру бедняга был по уши влюблён в меня, - она рассмеялась, и в этом смехе слышалась нежность. – Так благодаря моей честности и его благоразумию мы оба пришли к счастью. Рогриан улыбнулся. Ему и в голову не пришло её осуждать. Он вырос среди людей, которые считали в порядке вещей заключать браки по расчёту, а брак по любви называли не иначе как эгоизмом и глупостью. - Он был милым человеком, - проговорила Мэйт. – Я даже полюбила его со временем, и плакала, когда он умер. Это было похоже на любовь матери к сыну, хотя он и был старше меня. Я не любила его, как женщина любит мужчину. Как я люблю… Она повернулась к Рогриану. Её лицо точно светилось изнутри, и в этот момент Рогриан позабыл о том, какой некрасивой показалась она ему в их первую встречу. Сейчас она была прекрасна, и он потянулся к ней, заключая её в объятия, готовый прошептать ей в ответ, что он тоже её любит… - … лейтенанта Корвилла, - сказала она, и эти слова вонзились в Рогриана, как ледяные когти. Он замер, глядя на неё расширенными глазами. Чёрные глаза Мэйт вмиг утратили ясность и блеск, взгляд стал тягучим и тяжёлым, как дёготь. Левой рукой она притянула Рогриана к себе, а правая быстро, как змея, скользнула в сторону, выхватывая откуда-то из-под простыней короткий кривой кинжал. Рогриан уловил лишь проблеск металла – и его чувства исчезли. Как тогда, на Ореховой улице, когда прозвучал взрыв, он перестал быть испуганным человеком и превратился в машину. Мышцы действовали быстрее разума, и он перехватил руку Мэйт на полпути, как совсем недавно, во время танца, но на этот раз жёстче, грубее, выворачивая тонкое запястье. Мэйт яростно вскрикнула, свободная рука взметнулась вверх, острые ногти нацелились Рогриану в лицо. Но он был быстрее. В одно мгновение он выхватил кинжал из ослабевших пальцев, которые недавно целовал с такой страстью, и вонзил его в грудь женщины. Удар был таким сильным, что кинжал вошёл по самую рукоятку. Мэйт снова вскрикнула, но на этот раз так тихо, что это скорее походило на вздох. Её глаза закатились, голова бессильно откинулась назад, как будто устав держать груз тяжёлых волос, и она распласталась на смятых простынях. Только тут к Рогриану вернулись чувства – и лучше бы не возвращались. С коротким хриплым криком он обхватил женщину руками, попытался приподнять её – какой тяжелой внезапно сделалась она, совсем недавно лёгкая, словно пламя! – и тут же разжал объятия, позволив её телу упасть обратно. Крови почти не было – он ещё со времён войны знал, как заколоть человека в ближнем бою одним точным ударом в сердце, чтобы не повредить крупный сосуд и не забрызгать всё вокруг. И сейчас было так же – лишь несколько капель пролилось на простыню и на его руки. Разум Рогриана вновь погрузился в оглушительно тихий туман. Он не понимал, что только что произошло, почему Мэйт заговорила о его товарище Корвилле, почему выхватила нож. Он понимал только одно – Мэйт не могла спланировать это в одиночку, не придумав запасной план. Теперь понятно, почему она отпустила всех своих слуг и служанок, но оставила этого Руна, горбатого парня с длинными сильными руками, оставила его на первом этаже, там, где Рогриан так опрометчиво сбросил на пол свою шпагу… Первым делом он схватил тяжелый дубовый комод, стоящий возле двери, подтащил его в сторону, загородив дверь. Потом начал одеваться – проворно, быстро, даже руки не дрожали. Завязав шнурки штанов и набросив на плечи рубашку, он услышал внизу какой-то шум – что-то упало с грохотом, кто-то вскрикнул – а потом громкий и решительный голос Отогара: - Не делай глупостей, мальчик! Рогриан вновь схватился за комод и оттолкнул его обратно, освобождая себе путь. Уже на пороге он резко остановился, бросил последний, полный боли взгляд на Мэйт – уже похолодевшее тело на ещё тёплых простынях – и отвернулся, сжав зубы. Когда он быстро спустился в зал, то сразу увидел Отогара, который буквально нависал над Руном, прижавшимся к стене. Лицо юноши было искажено гневом и страхом, в правой руке он сжимал нож. Из-за спины Отогара испуганно выглядывал Гармил. Рогриан медленно вышел на свет, и тут Рун увидел его. Глаза паренька медленно расширились, когда он разглядел кровь на руках Рогриана. Его лицо стремительно побледнело, и он отбросил нож в сторону. - Теперь мне всё равно, - сказал он, подняв на Отогара измученный взгляд. – Делайте со мной всё, что угодно, теперь мне всё равно. - Тебе не должно быть всё равно, мальчик, - ответил Отогар, разглядывая его сощуренными глазами. – Тебе грозит петля. Неужели тебе не страшно? Рун только покачал головой, его губы болезненно скривились. - Я боялся только одного, - проговорил он. – И это произошло. Закрыв лицо руками, он отчаянно разрыдался, раскачиваясь из стороны в сторону. - Дайте мне взглянуть на неё, - простонал он сквозь рыдания, - дайте посмотреть на неё в последний раз, а потом делайте всё, что хотите… Все трое молчали. Гармил смотрел на то, как Рун горько плачет, сжавшись в комок, как дрожат его изуродованные горбом плечи, и вспоминал, как этот самый басовитый голос совсем недавно презрительно и спокойно разговаривал с лейтенантом Корвиллом. Как эта тень, одно плечо которой было выше другого, выросла перед ним там, в маленьком дворике на окраине Глотки. Как эти длинные руки пытались схватить его. Он не испытывал ни малейшей жалости к этому парню; ему хотелось убить его прямо сейчас, своими руками. Раздавить, как Паука. Но Отогар продолжал стоять неподвижно, молча глядя на Руна, а значит, пока что Рун нужен учителю живым. - Что здесь произошло, Рогриан? – заговорил наконец Отогар, повернувшись в сторону Рогриана, который стоял в двух шагах от него, бледный и неподвижный, как мраморная статуя. Рогриан только медленно покачал головой, не сводя взгляда с плачущего Руна: - Я и сам бы хотел это знать. Рун всхлипнул ещё раз, потом медленно отнял руки от лица. Опухшие глаза глядели в никуда. - Я всё расскажу, - проговорил он с затаённой ненавистью. – Пускай меня повесят. На виселицу мы пойдём вместе. Я и этот мерзавец. - Рассказывай, Рун, - спокойно сказал Отогар. - Нет, - юноша поднял на него измученные глаза, - я должен рассказать констеблю… этому, как его, Стольму. Не отрывая от него глаз, Отогар медленно помотал головой. - Нет, - произнёс он вкрадчиво. – Стольм – всего лишь слуга городского совета, а городской совет состоит из аристократов, таких, как Корвилл. Стольм не станет слушать тебя. А если и выслушает, то не поверит словам простолюдина. Но мы, - он слегка наклонился вперёд, - мы тебя выслушаем. И поверим. Рогриан быстро взглянул на него. Его измученный ум пытался понять, чего добивается Отогар, почему он не хочет доложить обо всём констеблю. Но он не стал возражать, не сказал ни слова. Тоска по Мэйт жгла его сердце так же сильно, как её кровь жгла его руки. Он жаждал узнать правду о том, что произошло, он ненавидел эту правду заранее, но не мог отказаться от неё. Рун сделал несколько прерывистых вздохов. Рогриан видел, что парень всё ещё колеблется, что он пытается собрать силы, практически покинувшие его, снова найти в себе запал для борьбы после той вспышки отчаяния, которая охватила его недавно. Но борьба окончилась, даже не начавшись – слишком велика была боль, которая терзала Руна. Он опустил голову и заговорил монотонным, сдавленным голосом: - Мы познакомились с ней ещё на войне. Я был сиротой, никому не нужным калекой из сожжённой деревни. Она единственная, кто отнеслась ко мне по-доброму, уговорила своих приятелей из бродячего театра взять меня к ним. Потом мы оказались здесь… я продолжал служить ей в благодарность за всё, что она для меня сделала. Она всегда была такой рассудительной, такой решительной и умной… но этот мерзавец… Он вскружил ей голову, заморочил её разум. Я говорил ей: нельзя ему доверять. Он дворянин, и никогда не будет смотреть на неё как на равную. Но ей было всё равно. И когда он сказал, что хочет убить капитана, чтобы занять его место, она сказала, что сделает всё, чтобы помочь ему. Он утёр выступившие слёзы. - Я знал, что этот проклятый Корвилл ей изменяет. Он крутил роман с этой сучкой из шегонского квартала. Я её видел – пресыщенная, развратная, глупая гусыня, куда ей до Мэйт! Я прямо говорил ей об этом – но она только качала головой. «Это любовь, Рун, - повторяла она. – Ты сам поймёшь, когда полюбишь» Да я и так понимал! Иначе не пошёл бы на это… Я всё делал ради неё, только ради неё, потому что хотел, чтобы она радовалась, а она радовалась только тогда, когда радовался этот мерзавец! - Что ты делал? – мягко спросил Отогар. - Переоделся в старуху, - глухо отозвался Рун. – Это была её идея, Мэйт – она всегда была умницей… Она догадалась, что никто не станет искать меня – будут искать старую шегонку в сером плаще. Корвилл дал мне Смешинку, Кимена вырвала у меня кошелёк на шествии, мы устроили шум, привлекли внимание, а потом сумели скрыться в давке. - Я не верю, - хрипло проговорил Рогриан. – Корвилл не мог этого сделать. Не мог. - А он почти ничего и не делал, - хриплым от ненависти голосом проговорил Рун. – Всю грязную работу делали другие. Я купил зелья. Кимена бросила Смешинку в процессию – конечно, нам поручили убить и капитана, и лейтенанта, но капитан всё равно был искалечен, так что мы выполнили приказ, устранили их обоих. Его мушкетёры подбросили взрывчатку шегонцам. Даже эта дура Эдер на что-то сгодилась – подсунула улики собственным дядьям! Видимо, ей было за что их ненавидеть… Наверное, хотела и бабку подставить, да не удалось… - Я не верю! – снова повторил Рогриан, цепенея от гнева и ужаса. – Чтобы мушкетёры совершили такую подлость? Подбросили улики невинным людям? Этого не может быть! - Это так, - сдавленно отозвался Рун. – Не верите мне – спросите у них самих, господин. Они просто выполняли приказ, как я. - Корвилл приказал тебе убить Гармила? – спросил Отогар. Рун тяжело помотал головой: - Сказал, что плащ должен быть найден его мушкетёрами. Если его кто-то заберёт – вернуть любой ценой. Я увидел, как он зашёл в гостиницу с этим плащом в руках, - он покосился на Гармила, - в тот вечер, когда всё произошло. Я подождал, пока он уйдёт, а потом пошёл за ним. Гармил стиснул кулаки, глядя на своего несостоявшегося убийцу со злобой, но в голосе и глазах Руна злобы больше не было – одна тоска. - Значит, меня тоже? – тихо спросил Рогриан. – Меня он тоже приказал убить? Глядя в его глаза, Рун медленно кивнул. - Мэйт сказала, что она сделает это сама, - сказал он, и голос его надломился. Рогриан почувствовал себя так, словно его ударили в сердце, и страстно пожелал, чтобы так было на самом деле. Чтобы он не успел увернуться от быстрой руки Мэйт. Чтобы она вонзила ему нож в сердце, и всё закончилось так, как должно было. Ему не верилось, что ещё час назад они танцевали в этой самой комнате, в свете огня, что всё так же мирно пылает в камине. На полу всё ещё лежала его шпага. Чёрным пятном рядом с ней застыл его плащ. Красным пятном чуть поодаль – распустившийся георгин. - Вы ничего не скажете Стольму, - проговорил Рун, вновь начиная раскачиваться из стороны в сторону. – Корвилла не накажут. Я это знаю. Я просто хотел… просто хотел это рассказать. Хоть кому-нибудь. - Из-за тебя погибли невинные люди, - хрипло сказал Рогриан. – Из-за тебя и всех вас. - Я знаю, - на губах Руна мелькнула безумная улыбка. Рука парня метнулась к брошенному на пол ножу. Никто не стал его останавливать. Всё ещё улыбаясь, Рун крепко стиснул рукоятку длинными искривлёнными пальцами и вонзил нож себе в грудь. Его руки и ноги дёргались ещё немного, прежде чем он замер и остался лежать неподвижно. - Что ж, - проговорил Отогар непонятным, торжественным голосом, - пора, Рогриан. - Что? – не понял Рогриан, поднимая на него затуманенные глаза. - Пора решать свою судьбу. Лейтенант совершил преступление, и должен понести наказание. Ты можешь прямо сейчас пойти к градоправителю и констеблю, и предоставить им все доказательства. Ты сможешь стать офицером, Рогриан. Не просто офицером – капитаном. Командовать всей ротой. Из рядового – в капитаны. Не об этом ли ты мечтал? Чёрные глаза Отогара пристально смотрели на него, не отрываясь ни на миг. Рогриан смотрел в них долго. Очень долго. - Нет, - произнёс он наконец. – Не об этом. Отогар слегка нахмурился, заинтересованно наклонил голову набок: - Разве? - Я мечтал стать капитаном, всё верно. Но в моих мечтах я добивался этого честно. В открытом бою. Не грязными интригами, не слезами и кровью невинных людей. Отогар нахмурился чуть сильнее. - Разве война, на которой ты воевал, не несёт с собой слёзы и кровь? - Это другое, магистр. Бой жесток, и война полна несправедливости и грязи. Я убил много людей, но я бил в грудь, а не в спину. Даже её, - он вспомнил Мэйт, и его сердце снова наполнилось яростью и горем. Боже, какой он был дурак. Как просто позволил этой женщине обмануть себя. - Рогриан, не ты устроил этот кошмар, - вкрадчиво произнёс Отогар. – Ты выжил в этом кошмаре, и теперь офицерский чин лежит перед тобой. Тебе нужно лишь протянуть руку. - И выдать Корвилла властям? – Рогриан вскинул голову, его синие глаза вспыхнули отчаянным огнём. – Я понимаю, что ты хочешь, и знаю, что это справедливо. Но также как я ничего не понимаю в делах волшебников, ты не знаешь, что такое честь мундира. Офицер убил своего товарища и искалечил своего командира, чтобы занять его место. Офицер устроил заговор и погубил невинных людей. Это страшный позор для всей роты. Будут судить не Корвилла – будут судить всех нас. Его подчинённых будут допрашивать, возможно, даже пытать. Не только тех, кто виноват и подсовывал улики, но и тех, кто ни о чём не знал. И эти мальчишки начнут оговаривать себя, не выдержав боли. Кто не погибнет – будет уволен, или уйдёт в позорную отставку. Ни одни родители не позволят своему сыну вступить в опозоренный полк. Если я стану капитаном, я стану капитаном роты призраков и изгоев, да и то ненадолго – нас вполне могут расформировать. Отогар понял, что он почти победил. Он видел, что, несмотря на свою горячую речь, Рогриан всё ещё колеблется. Оставалось подтолкнуть его, бросить на стол последний козырь. И Отогар бросил. - Никто не знает об этом, - негромко сказал он, глядя Рогриану в глаза. – Никто, кроме нас. План Корвилла провалился, ему не удалось устранить тебя, и пока ты жив, он будет молчать. Ему придётся. Это останется тайной, Рогриан. Никто не узнает. Рогриан взглянул на него. Выдержка отказала ему, и на миг в его синих глазах мелькнули отвращение и гнев, которые наполнили душу Отогара ликованием. - Снова интриги, снова ложь, - с отвращением проговорил Рогриан. – Что мне до того, знает кто-то или нет! С меня достаточно уже и того, что я это знаю. Каждый день я буду вспоминать о том, что получил свою должность нечестно и незаслуженно. Нет, - он покачал головой. – Нет, Отогар. Я не могу поступить по-другому. Пусть градоправитель выберет Корвилла или кого-то другого. Но только не меня. Моя служба окончена. С этими словами он схватил шпагу, набросил на плечи плащ и вышел из гостиницы, не попрощавшись и не оглянувшись, поэтому так и не увидел, как на лице его начальника расцвела торжествующая улыбка.