«Верьте!» — сказал он. И в тот миг время будто остановилось…
Короткая вспышка ослепляет его на долю секунды, заставив отшатнуться от неожиданности. Надежда разлетается на сотню игривых пузырьков, полных щекотной радости, сердце пускается вскачь. По толпе позади прокатывается изумленный вздох, и Нико во второй раз открывает глаза, не сдерживая улыбки. На поле, залитом беспечным солнцем, застыли светлые фигуры: израненные, испуганные, но — настоящие. Живые. А перед ними… тьма. Настоящая и живая. Незримый удар огромного кулака вышибает из Нико воздух, стирая радость с лица. Он отводит глаза, спешно восстанавливая дыхание, отворачивается, не в силах посмотреть — не в силах поверить. Потому что перед ними, будто вновь взошедшее затмение, стоят Летучие мыши. Нико бросает отчаянный взгляд на Такалама, ища в его лице намек на то, что все идет правильно, но тот только качает головой. В молчании его слышится отчетливое «не знаю». Не знаю, почему Единое решило вернуть и их тоже. Не знаю, как они могут себя повести. Не знаю, что тебе с этим делать. Обессиленный Внешний круг, стараясь не показывать слабости, вмиг ощетинивается клыками, кинжалами и топором. Летучие мыши отчего-то не реагируют. Вместо того, чтобы напасть, они неуверенно озираются и вдруг — медленно-медленно отступают на шаг назад. Нико недоуменно хмурится, приглядываясь к ним получше. На лицах явный испуг, руки беспомощно сжимаются, спины напряжены. Мыши ждут приказа. Приказа, которого не будет. Потому что каждый из них — одиночка и не способен возглавить отряд. Потому что кроме Тавара они подчиняются — подчинялись — только властию (и то с крайней неохотой). Потому что Тавара с ними нет. На секунду Нико задумывается о том, что теперь с легкостью сможет отомстить каждому из них за смерть родителей. Заставить пережить то же самое, что пережили они, и почувствовать то же самое, что чувствовал он сам. Охваченный каким-то непонятным азартом, он собирается отослать людей назад в город и разобраться с мышами лично, когда мертвую тишину за его спиной прорезает громкий крик. Нико вздрагивает и оборачивается как раз в тот самый момент, когда из рук крепкого пожилого мужчины выворачивается тонкая девушка. Оставляет в пальцах — отца? брата? мужа? — кусок светло-желтой ткани, снова вскрикивает и, спотыкаясь, бросается прямо туда, где вот-вот начнется сражение. Нико мельком замечает ее красное, опухшее от слез лицо, слышит жалобный звон разбившегося фонарика и судорожные всхлипывания, сквозь которые то и дело прорываются невнятные звуки. На периферии сознания маячит какой-то смутно похожий образ — развевающийся подол платья, протянутые руки… А потом один из мышей вдруг бросается навстречу — и ловит ее в объятия. Картина собирается в памяти мгновенно — знаменитая «Встреча влюбленных» кисти неизвестного художника: те же взгляды и жесты, те же чувства, но совсем не те люди. Наемник крепко прижимает девушку к себе, она в ответ обвивает его шею и роняет голову на плечо. И рыдает, сотрясаясь всем телом. Нико несколько секунд прислушивается к визгливым причитаниям и к тихим ответам — а потом осознание бьет его молнией, и на губах невольно появляется горькая усмешка. Ну кто бы мог подумать, что даже хладнокровный убийца способен назвать кого-то «милой». Горожане и порченые, переглянувшись, устремляются к центру поля, а два воинства — черное и белое — идут навстречу, стараясь не замечать присутствия друг друга. — Кто бы мог подумать, — задумчиво говорит Нико, глядя, как падурцы останавливаются рядом с наемниками — мужчины, женщины, дети — как обнимают их, пожимают им руки, хлопают по плечам. Оказывается, не все мыши брали пример с нелюдимого Тавара. Оказывается, их здесь кто-то ждал. Тут и там звучат радостные, возбужденные голоса, и смех, и слезы, и нестройные песни. Роящееся вокруг счастье страшно раздражает Нико, кажется неправильным и неестественным. Ему хочется призвать людей разойтись, отречься от убийц и снова отдать их затмению, а потом вернуться к простой и понятной жизни, в которой черное всегда остается черным. — Не время думать о мести, — негромко говорит Такалам. — Лучше прогони эти мысли и сосредоточься. Нико следует совету и пробует сконцентрироваться. Встряхнув головой, заново оценивает обстановку и соотношение сил. Просчитывает пару десятков вероятностей. Изобретает несколько планов действий, но отметает их один за другим. Пробует снова. …и снова, и снова, и снова, и до тех пор, пока лязг захлопнувшейся клетки не зазвенит в ушах. Потрясения сваливаются на него одно за другим, едва давая сделать вдох, и это должно бы бесить, но Чинуш чувствует только, как растет внутри усталость. Серая, как камень, и такая же тяжелая. Первая мысль после того, как он наконец-то видит солнечный свет, состоит из одного-единственного имени, поэтому мышей он замечает не сразу. Сначала находит Нико — или кого-то, очень на него похожего, но откуда здесь таким взяться — а только потом догадывается перевести взгляд туда же, куда остальные. Страх вгрызается под ребра, и Чинуш рефлекторно поступает так, как привык: вскидывает оружие и готовится убивать, потому что теперь его не связывают никакие запреты и обещания, кроме данного самому себе. «Если кто тебя и убьет, то это буду я.» …Чинуш, конечно, был в курсе о наличии сердечных привязанностей у некоторых членов отряда: пусть Тавар не одобрял этого, но запрещать не спешил, боясь потерять доверие. Но сцены радостных встреч с любимыми не притупляют исходящего от наемников ощущения опасности, и Чинуш только крепче сжимает кард в руке. Мыши собираются в полукруг, о чем-то незаметно советуясь, сгущаются, как темная туча. Чинуш с тревогой следит за ними, то и дело поглядывая в сторону кажется-Нико: белые волосы добавляют ему пару лет, а желтый оттенок глаз — странной хищности, но это все-таки он. Наверное. Нико не двигается с места, устремив взгляд куда-то за горизонт, и Чинуш раздраженно дергает плечом, с неохотой осознавая, что действовать придется самому. И действовать одним из самых опасных и сложных способов: словами. Без талантов Нико и Тавара, без способностей прималя, не обладая хоть сколько-нибудь внушительной внешностью — просто убедить мышей сдаться и подчиниться новому властию. «Они такие же, как ты, — встревает внутренний голос. — И ты прекрасно знаешь, как на них давить.» «Я не…» «Ты да, — упрямо и почти весело возражает голос. — Потому что Нико не даст тебе себя спасать. Да и, в конце концов, — добавляет через пару секунд, — даже с черным солнцем удалось договориться.» Чинуш прикрывает глаза, собираясь с мыслями. И — выступает немного вперед, обращая на себя внимание. Наемники, узнав его, затихают и вызывающе подаются навстречу. Чинуш узнает себя в каждом из них, и это почему-то придает ему смелости. — Трудно забыть предателя? — язвительно интересуется он, скользнув острым взглядом по мышам. Те насмешливо улыбаются в ответ, кто-то показательно сплевывает, более разумные, заметив стальной блеск в руке, закрывают собой родных. Чинуш сдерживаться не умеет, да и не хочет. В голову бьет какая-то дурная кровь, освобождая воспоминания: пытки, убийства и прочий беспредел под видом закона и именем властия, нарушенная клятва, проданная страна и бесконечный обман ради — чего?.. — Таким, как мы, тут не место, — заявляет Чинуш, чувствуя себя сумасшедшим. — И вряд ли черное солнце станет долго нас терпеть. Женщины ахают и закрывают лица руками, мыши пытаются спорить, но голоса их звучат все неувереннее, пока не стихают совсем. А Чинуш продолжает угрожать, избегая разве что совсем откровенной лжи, и говорит до тех пор, пока не кончаются слова — тогда он настороженно замирает, переводя дыхание, и ждет. Мыши стоят, как оглушенные, и на лицах их отчетливо проступает страх — потому что для убийцы, привыкшего распоряжаться чужой смертью, нет ничего страшнее смерти своей. Наверное, их швырнуло в тот же самый холодный мрак, думает Чинуш, и его невольно передергивает. Он прижимает руку к груди, где всю эту вечность пульсировала боль, и снова будто проваливается в то состояние: ни света, ни покоя, ни собственного тела — и только чужие тоскливые голоса вокруг, от которых волком выть хочется. Если подумать, за прошедшие несколько дней он умер дважды. А ожил — всего один раз. Кажется, в справедливом мире такого не бывает. Кажется, их мир справедливым так и не стал. Тишина разбивается на тысячу возбужденных голосов, отчаянно перекрикивающих друг друга. Чинуш, спохватившись, распахивает глаза и пытается поймать взгляд Нико. Тот выглядит растерянным и неожиданно похожим на самого себя. Но замечать его не спешит. Впрочем, и это на него похоже. Среди Летучих мышей тем временем начинается какое-то шевеление: от толпы отделяются трое и направляются в сторону новоиспеченного властия. Чинуш ловит на себе несколько одобрительных взглядов, но лишь поводит плечами: рано радоваться. Мыши почтительно останавливаются в трех шагах от Нико, склоняют головы, и тоже что-то долго говорят, пока тот не прерывает их взмахом руки. Коротко отвечает, проходит мимо, игнорируя поклоны, и отсылает всех назад в город, заявив, что разберется с ними позже. Едва горожане отходят на порядочное расстояние, Нико тут же теряет изрядную долю своего величия и почти бегом бросается навстречу воскресшим. Замирает, отыскивая кого-то в толпе, и едва заметно вздыхает, видимо, не найдя. Чинуш пользуется моментом, чтобы подойти — бесцеремонно хватает за локоть, пристально смотрит в глаза и спрашивает: — Ты в порядке? Вместить в одну фразу сотню вопросов не получается, но Чинуш надеется, что Нико его поймет. — Да, — говорит удивленно. — А что? Не понимает. — Ничего, — хмуро бросает Чинуш в ответ, отпуская его. Домой возвращается в одиночестве и тишине. Идет медленно, потому что чудовищный летний зной отнимает последние силы, вдыхает причудливую смесь из запахов пыли и морской соли, и изо всех сил старается не думать о том, что будет с его жизнью завтра. Вечер как-то незаметно перетекает в поздний вечер, а оттуда — в ночь, но праздник даже не думает утихать. Дворец переливается всеми цветами радуги и весело громыхает сотней голосов, да так, что темнота в его комнате нервно подрагивает. Или он сам дрожит, не разобрать. Чинуш зажигает лампу и от скуки тянется за бумагой. В несколько штрихов набрасывает набивший оскомину контур городских крыш, виднеющийся из окна, по памяти прорисовывает мелкие детали — а потом хладнокровно разрывает рисунок на полоски и по одной скармливает их огню. Ненависть к фестивалям, карнавалам, парадам и прочим торжествам жила в нем с детства, в котором для радости не было никаких поводов, а веселая разнаряженная толпа казалась ревущим чудовищем, тянущим щупальца во все стороны сразу. В юности же она лишь укрепилась, потому что присутствие на них превратилось в обязанность, и несколько часов неподвижности и нервного напряжения выливались только в чудовищную боль во всем теле на следующее утро. Чинуш сжигает очередной рисунок, даже не закончив, потому что из-под руки сам собой выходит профиль Тавара — а его теперь нет и никогда больше не будет. Единственным утешением было наблюдение за Нико — тот обычно сидел с каменным лицом и, похоже, молился, чтобы все это поскорее кончилось. Иногда они обменивались долгими тоскливыми взглядами, втайне радуясь, что мучаются не в одиночку, а потом Нико показательно закатывал глаза и отворачивался. Чинуш читал в этом жесте что-то вроде «не знаю, кого ненавижу больше: их или тебя», и коротко улыбался, потому что — конечно, меня; кстати, взаимно. При воспоминании о Нико настроение портится окончательно. Чинуш крепче сжимает карандаш в руке, а память с радостью воскрешает еще несколько моментов: день, когда похожий на воробья мальчишка впервые обошел его в драке и день, когда ему удалось за это отомстить; целый час, проведенный по разным сторонам лимонного дерева — один наверху, один внизу — когда оба прекрасно знали о чужом присутствии, но не расходились из чистого упрямства; минуты самозабвенных перепалок, которые с каждым разом становились все изощреннее и, наконец, жалкие крохи времени, когда все было почти хорошо. «У тебя вся жизнь впереди, — подсказывает вездесущий голос. — Время еще не кончилось.» «Шел бы ты, » — отстраненно думает Чинуш, продолжая яростно заштриховывать лежащую на земле тень. Когда та почти начинает напоминать черный провал, убирает руку и с любопытством разглядывает получившееся. Из рваных линий и пятен на тонком листе на него смотрят ясные, светлые, немного нечеловеческие глаза. Лепестки зажатого в руке подсолнуха трепещут от ветра, белая одежда светится под солнцем — должна светиться, он уверен, потому что здесь Нико действительно похож на великого бога. На того, кто не шелохнется, сколько пуль ты в него не выпусти. На того, кто никогда не умрет.* * *
Величественный галеон «Око Солнца» покачивается на волнах, отбрасывая глубокую тень на воду. Шепот прибоя заглушают звучные голоса матросов, грохот ящиков и бочек, но Нико все равно чувствует, как давит на плечи тишина. Прощальные слова и напутствия сказаны, безмерная радость улеглась, а впереди — долгий и сложный путь, гораздо сложнее того, который он прошел вместе с этими людьми. Нико смотрит на них — изломанных, таких же, как он — смотрит и понимает: они живы, и это главное. Неподалеку от него стоит Сиина, с лицом, розовым от счастья, а не от шрамов, а рядом с ней Астре то и дело неверяще ощупывает ноги и немного окрепшие руки. Возраст все-таки дал о себе знать: он стал заметно выше, но остался таким же худым, поэтому на празднике Сиина прикладывала все усилия, чтобы его накормить. Марх изредка косится то на них, то на Липкуда и детишек, но больше не выглядит таким мрачным, а довольный Рори неловко обнимается с какой-то ведой. Только Генхард стоит в стороне, надувшись — то ли из-за того, что кудри на волосах не держатся, то ли в принца еще не наигрался, то ли просто уезжать не хочет. Слева мелькает что-то морковно-рыжее. К боку приваливается растрепанная голова, и тонкие руки обхватывают его за пояс. Нико (в который раз) треплет Яни по волосам и улыбается. — Ты чего, белка? — Скучать по тебе буду, — она жмурится, чтобы не заплакать, и все равно плачет. — Сильно-сильно. — Я тоже, — честно говорит Нико. Яни обнимает его крепче и молчит. …бежит по галерее вприпрыжку, пытаясь заглянуть в каждое зеркало. Косички во все стороны, на щеках — невысохшие слезы и улыбка во все лицо. — Тут так красиво! И это все — твое? — Мое, — смеется Нико, едва успевая за ней. — Не убегай далеко, заблудишься. Яни послушно тормозит. Медленнее ступает босыми ногами по разноцветному мрамору, не прекращая тараторить: — Зачем тебе такой большой дворец? Для друзей? Нико отвечает не сразу. Сначала не к месту вдруг вспоминает Кайоши, которого ему здорово не хватает в последние дни, потом — Такалама, который обещает вот-вот покинуть Соаху и отправиться на Валаар. Качает головой, прогоняя непрошеную грусть: — У меня нет друзей, — ровно отвечает он. — Почему? — Яни даже останавливается от удивления. — Так получилось, — разводит руками Нико. — Не с кем дружить было. Яни бросает на него взгляд круглых от удивления глаз. А потом подбегает и, не говоря ни слова, обнимает изо всех сил. Нико гладит ее по голове: — Не расстраивайся ты так. Все со мной будет хорошо. Сам понимает, что врет, но огорчать ее не хочется. Пусть Яни верит в лучшее, ей полезно, а кроме того — вдруг и ему поможет? Нико вздыхает и пытается еще хоть раз поймать взгляд Ольи, но та упорно отводит глаза. Смотрит то на паруса корабля, то на длинные перья облаков над ними, то на светлое у берега море. И смеется, как ни в чем не бывало. Он догоняет ее у высоких резных дверей и ловит за руку, не давая сбежать в сад: — Олья, погоди! Та страдальчески кривится и Нико в растерянности отпускает ее. — Что случилось? — спрашивает он. — Ты чего прячешься? — Дура я, — шепчет Олья, отворачиваясь. — Да и ты хорош. Знал же, что зря все это, что не будет ничего, не получится! — Почему не получится? — Нико снова берет ее за руку, сплетает пальцы, разворачивает к себе. Несмело заправляет за ухо выбившийся черный локон. — Ты нравишься мне, ты… — Да потому что не могу я так! — отчаянно кричит она. Спохватившись, снова переходит на шепот: — Ты мне тоже… — сбивается и частит, оправдываясь, — не могу я остаться, понимаешь? У меня там семья, подружки, родина моя, а здесь — совсем никого, ты только. — Разве меня мало? — А вдруг разонравлюсь? Вдруг разлюбишь, как Василь мой? — спрашивает Олья, подаваясь вперед. — Куда я тогда, к кому? Нико смотрит в ее глаза, обрамленные длинными ресницами — темные, печальные. Слова застревают в горле. Олья вдруг приподнимается, закрывает глаза и целует его в губы. Быстро и жгуче. Отстраняется, не давая себя обнять, и отталкивает его дрожащей рукой: — Уходи. Не трави мне душу. Тайком утирает слезы, и Нико поначалу тянется к ней, чтобы успокоить, но Олья все-таки выбегает в сад и оставляет его одного. «Поздно опомнились, » — бьет в висок тяжелая мысль. Басовитый голос капитана вырывает его из воспоминаний: — Корабль готов, господин! Нико кивает и разворачивается к бывшим порченым. — Расскажите всем правду, — тихо говорит он. — Они поверят, я знаю. И… Спасибо вам за все. Счастливой дороги, — старается улыбнуться. Люди с серьезным видом склоняют головы, наперебой дают ему обещания и благодарят в ответ, а потом по одному поднимаются на борт. Нико провожает взглядом каждого, стараясь не обращать внимания на боль. То и дело цепляется за какие-то мелочи: одуванчиковый венок в светлых волосах Сиины, слегка поблекшие, но все еще заметные круги на лицах детей, неизменный красный кафтан и яркие ленты Липкуда, цветастые платья вед. Легкий бриз солью оседает на губах, вокруг с криками носятся чайки, а галеон тем временем принимает на борт последнего человека и снимается с якоря. Белые паруса растворяются за горизонтом, а Нико все не уходит. Отчего-то не хочет возвращаться в пустой дворец и принимать на себя весь свалившийся груз. «Дела не ждут, — упрямо твердит он себе, закрыв глаза. — Наступила новая эпоха, хватит себя жалеть. Всё уже в прошлом. Всё. И все.» Очередная волна мягко разбивается о берег.