* * *
Мысль о возвращении мышам их полномочий приходит ему в голову на следующий день после расставания с друзьями. Поначалу Нико сильно сомневается в ней, борясь с соблазном просто прогнать всех разом: жажда мести все не утихает, и воспоминания слишком свежи. Предатели не заслуживают прощения. Не заслуживают пощады. Не заслуживают даже быстрой смерти, но… «Может, настало время заслужить, » — думает Нико, спускаясь вниз по широкой лестнице. На белых ступенях играют отблески солнечного света, и когда их внезапно заслоняет черная тень, Нико невольно вздрагивает. Вскидывает голову и встречается взглядами с Чинушем. Тот проходит мимо, сухо кивнув. Мысли проносятся в голове быстрой и яркой каруселью, не давая уцепиться ни за одну. «Я могу десять раз поклясться тебе в верности перед всей толпой твоих правдолюбцев, и они не распознают вранья.» «Пойду защищать тебя, идиота кусок.» «Ты в порядке?» Нико сбрасывает оцепенение и взлетает обратно вверх, перехватывая Чинуша. — Нужно поговорить.* * *
Нико раздвигает светлые шторы, распахивает окно и подставляет лицо теплым солнечным лучам, жадно вдыхая невозможно-сладкий запах. Буйное второе лето разливается всеми оттенками зеленого с разноцветными вкраплениями, насколько хватает глаз, а вдалеке заманчиво плещет волнами синее море. Раньше и дня не проходило без прогулки или тренировки, а теперь он заточен в этих проклятых стенах и галереях, мраморе и золоте, окружен картинами, витражами, статуями, шелковыми обоями и молчаливыми слугами. Заперт, как отец, дед и прадед… Пару раз Нико задумывался о том, что испытание для властия — это первая и последняя возможность по-настоящему пожить. Попробовать на вкус свободу и, может быть, счастье перед тем, как добровольно запереться во дворце на весь оставшийся — скорее всего, недолгий — срок. Он пару минут внимательно осматривается вокруг (под окном удобный широкий карниз, совсем неподалеку — крыша ротонды, а с нее до земли рукой подать) и со вздохом вновь запирает створки. Властию положено пользоваться лестницами. Толстый рыжий кот вальяжно укладывается на коленях Такалама и громко мурлычет, требуя внимания. Тот с улыбкой чешет его за ухом: — Бесстыдник, — говорит ласково. Ничего не спрашивая, принимается заваривать чай. Нико следит за его непривычно молодыми руками, за отточенными движениями. Ощущает, как медленно улетучиваются тревожные мысли. — Дела идут неважно? Нико кивает, вновь чувствуя себя ребенком, который пришел к учителю просить помощи с решением очередной головоломки. Такалам, уловив его настроение, добродушно смеется: — Знал бы ты, сколько раз ко мне заглядывал Иштур. — Отец? — переспрашивает Нико. Он привык думать о нем, как о Седьмом — ему и в голову не приходило, что кто-то, кроме мамы, вообще смеет звать его по имени. — Ему тоже не все давалось легко. — Но ты ведь был его советником, — напоминает Нико. — Не всегда он приходил за советом, — коротко говорит Такалам. — Чаще просто изливал душу. Нико молчит. Тянется погладить кота, но тот шипит и уворачивается. — Я устал, — признается он наконец. — Ты отдыхал целый год. — Такалам невесело улыбается. — Пришло время для работы. — Я за этот год чуть с ума не сошел, — ворчит Нико, принимая из его рук чашку с чаем. — К чему такие сложности? Такалам не отвечает. Все уже было сказано, и не раз. Пьет чай, играет с котом и ждет, когда Нико расскажет, зачем пришел на самом деле. На самом деле Нико хочет сказать о многом: о белых одеждах и желтой дворцовой стене, о седых волосах и жутких нечеловеческих глазах, о лживых солнечных зайчиках, прыгающих по стенам и о неестественных, приклеенных улыбках. Но вместо этого начинает перебирать что-то отвлеченное: говорит о бунтовщиках, о порченых, освобождение которых продвигается слишком медленно, об ужасающем количестве документов. И еще — о друзьях. Мимолетом, вскользь, чтобы не тревожить болезненных воспоминаний. — Я скучаю по ним, — тихо заканчивает он, с трудом выталкивая слова. — С самого первого дня. Нико ждет ответа, возражения, попытки успокоить, но Такалам только кладет руку на его плечо: — Понимаю, мой мальчик, — тихо и грустно говорит он. — Отлично тебя понимаю. Нико, сгорбившись, смотрит в свою чашку: — Скажи мне — все ведь хорошо? — зачем-то спрашивает. — Все правильно, — уклончиво говорит Такалам. Нико криво усмехается и залпом выпивает чай. Отставляет чашку с громким стуком (громче, чем следовало) и преувеличенно бодрым голосом интересуется: — Раз так — может, у тебя найдется время для хорошей игры? Чинуш с детства знал только один способ решения проблем, именуемый «нет человека — нет проблемы». Всегда легче свернуть шею тому, кто тебя не устраивает, а потом перешагнуть его и жить дальше; но когда проблема являет собой тысячеликое беспокойное чудовище, разобраться с ней так просто уже не получается. Когда Нико сообщает ему, что мыши теперь — его ответственность, Чинуш даже пугается. Отворачивается и машинально пытается отойти — куда-нибудь, где никакой ответственности на нем лежать не будет. «Я не справлюсь с ними, идиот! — хочется заорать ему. — И ты же первым от этого пострадаешь!» — Я надеюсь, ты этого не допустишь, — говорит Нико. Паника взвывает громче. — Больше я никому доверять не могу. Чинуш пытается ответить, отговорить, но в итоге лишь рассерженно отмахивается и уходит. Нико коротко, необъяснимо улыбается ему вслед — то ли виновато, то ли ободряюще. Чинуш делает вид, что не заметил. В дверях сталкивается с каким-то политиком, на ходу бормочет извинения и как можно скорее покидает главный дворец. Репутация у него и так не лучшая, не время ввязываться в конфликты. Истинная злость приходит только на следующее утро, густая и кипящая, как смола. Его бесит все: собственная слабость, Летучие мыши, погода за окном и та неведомая сила, которая вернула их всех к жизни; ну, а больше всего он злится на Нико. В силу привычки. Чинуш собирает мышей, чтобы сообщить им безрадостные вести, и с удовлетворением наблюдает за тем, как вытягиваются их лица. — Если кого-то из вас что-то не устраивает — обращайтесь к властию, — мстительно добавляет он. Парочка недовольных всегда найдется, но с ними Нико пусть разбирается сам, а его задача — просто держать мышей под контролем насколько это возможно. — Свободны. — Вы — нежить! — захлебывающимся голосом вопит один из психов, только что стащенных со сцены на площади. — Нет вам места в мире Солнца! «Парочка недовольных всегда найдется, говоришь?» — осведомляется внутренний голос. «Этого следовало ожидать.» Чинуш разглядывает бунтовщиков, пытаясь найти хотя бы одно адекватное лицо, но вскоре бросает это дело. Просто выбирает одного, угрожающе нависает над ним и тихим свистящим шепотом спрашивает: — Где остальные? — Там, где вам не достать, — мерзко улыбается мужчина, сверкая золотым зубом. — А если подумать? — в руках пляшет кинжал. Большинству этого оказывается достаточно, чтобы расколоться, но этот лишь презрительно смотрит. — Вам запрещено применять пытки. — И улыбается еще шире. — Не волнуйся, властий о них не узнает, — успокаивает его Чинуш, и на долю секунды презрение во взгляде мужчины сменяется испугом. Но он мигом справляется с собой: — Нас много. Всех не переловите, — цедит он и закрывает глаза, показывая, что разговаривать дальше не намерен. Чинуш для верности ждет еще несколько секунд, затем разворачивается, пряча кинжал, и небрежно кивает на пленников: — Забирайте их. Он старается не показывать растущего беспокойства и по возможности вообще не обращать на него внимания, но желание увидеть Нико в итоге перерастает в потребность, и Чинуш сдается. Заглядывает к нему под предлогом отчета, кратко пересказывает содержание услышанных речей. Нико слушает, не поднимая глаз, а в ответ — только коротко кивает. И все.* * *
К концу трида беспорядки кое-как удается уладить, и Чинуш впервые за это время получает короткую передышку. Выходит в темнеющий сад, забирается на нижнюю ветвь оливкового дерева и приваливается спиной к узловатому стволу, закрывая глаза. Не сказать, что отношения с отрядом у него сложились хорошие — просто мыши смирились с его присутствием, а в последнее время даже прониклись чем-то вроде уважения — но по сравнению с той напряженностью, которая висела между ним и Нико, и это вполне могло бы сойти за крепкую дружбу. Он и сам толком не понимает, с какого дня началась их игра в двух едва знакомых людей. Тех, которые всегда предельно вежливы друг с другом, соблюдают строгую дистанцию и ограничиваются исключительно рабочими интересами. Поначалу это даже забавляло: деловой тон, ничего не выражающие взгляды, скупые жесты и сухие факты вместо эмоций — но потом начало нагонять тоску. Чинуш на какой-то миг ощущает себя обманутым: ну и к чему были громкие фразы про дружбу и доверие? Или уже слишком поздно, чтобы начинать?.. Позади вдруг раздается громкий заливистый смех. Чинуш оборачивается на звук. Неподалеку от него, на мраморном бортике фонтана, устроились две служанки. Одна, сидя спиной к нему, распускает тугую косу, по последней моде скрученную в розочку на затылке, а вторая смеется, закрыв лицо руками. — Ну все-все, — примирительно говорит первая, тоже посмеиваясь. — Неужели так и сказала? — не успокаивается вторая. Первая откидывает волосы за спину: — Так и сказала. Ну, хватит хохотать, — велит. — Иди лучше, а то опоздаешь на свое свидание. Девушка мигом успокаивается. Умывается водой из фонтана, подхватывает из травы какую-то корзину и спешит в сторону дворца. Оставшаяся в одиночестве служанка только качает головой. Чинуш плавно поднимается. Хорошая возможность немного отвлечься. Идет в ее сторону, словно прогуливаясь, бегло оценивает фигурку: стройная и гибкая, как ему нравится, а держится прямо и гордо. Девушка, словно почувствовав его взгляд, оборачивается. Чинуш мягко улыбается и, дождавшись ответной улыбки, подходит к ней. — Чудесный вечер, — роняет он, усаживаясь рядом. — По-моему, самый обычный, — отзывается девушка. Голос у нее глубокий, звучный, красивый. — Но мы ведь встретились, — возражает Чинуш. — Значит, что-то чудесное в нем есть. — Ты так уверен в себе? — она окидывает его оценивающим взглядом. — Скорее, в тебе, — Чинуш делает паузу и, пользуясь моментом, рассматривает темные оленьи глаза с длинными ресницами, изящно очерченные губы и черные волосы, свободно падающие на плечи. — Си, — помогает она, тонко улыбнувшись. — От «сиеста». — Оно не из соахского языка, — удивленно отмечает Чинуш. Си наклоняется чуть ближе и доверительно шепчет: — А мой отец был путешественником. Он оставил маме еще сотню пустых слов, но это ей почему-то особенно понравилось. — И что же оно значит? — интересуется Чинуш, словно бы невзначай коснувшись ее руки кончиками пальцев. — Жаркий час, — Си отвечает ему смелым и долгим взглядом. Флирт был его стихией. Чинуш запросто очаровывал девушек парой фраз и случайно оброненных комплиментов, и не уставал совершенствоваться — но сейчас все его уловки враз перестают действовать. Си будто видит его насквозь и не собирается сдаваться без боя. — Сиеста, — задумчиво повторяет Чинуш. Незнакомое слово остается на языке какой-то пряной сладостью. Си продолжает смотреть на него, чуть щуря глаза. — А ты? — вдруг спрашивает она, склонив голову набок. — Почему Чинуш? Он секунду мешкает, не желая открывать самое сокровенное. Но в памяти воскресает первая смерть: жестокие глаза мастера, его холодный голос и сухой щелчок пистоля. Очередная вещь в куче других вещей. — Чиас нушаррай, — говорит он, стараясь унять дрожь в голосе. Никто не знал значения его имени, и раскрывать его теперь, просто так, кажется ему немного диким. «Никто не знал, потому что никто и не спрашивал. Всем было плевать, » — шепчет внутренний голос, но Чинуш снова игнорирует его. Не время портить себе вечер. — Почему? — повторяет Си. — У меня много талантов, — отшучивается Чинуш. Си улыбается в ответ: — Далеко за южным морем, на краю земли, — напевает вдруг, поправляя волосы, — огненный растет цветок — сокровище Любви. Одна старинная песенка, — объясняет. — Просто вспомнилась. — Твой голос я готов слушать вечно, — вкрадчиво говорит Чинуш, слегка сбитый с толку, и берет ее за руку. Си смеется, и он коротко прижимает к губам ее запястье, уловив свежий, нежный запах лаванды.* * *
Синие волны лениво бьются о причал. Мыш, подпирающий стену дома неподалеку, провожает их тоскливым взглядом. Вряд ли несколько драк — достаточно весомая причина, чтобы заставлять их торчать тут по полдня, распугивая нищих и приманивая бродячих кошек, ошивающихся в порту в поисках свежей рыбы. Эти мохнатые твари так и липли к мышам, оставляя шерсть на сапогах — даже сейчас у его ног крутится одна, постукивая обрубком хвоста о землю. С другой стороны, с моря всегда веет свежим ветром. Менять черный цвет на какой-либо еще мыши единодушно отказались, и властий эту тему больше не поднимал — но проклятая жара от этого никуда не делась. Мыш многозначительно вздыхает — кошка мяукает в ответ — и поднимает взгляд на горизонт. Там виднеется какая-то точка, движущаяся явно быстрее обычного корабля, но отсюда ничего разобрать не удается, поэтому он переключается на готовящуюся к отплытию каравеллу, вокруг которой уже давно витают возбужденные и злые голоса. Через десять минут мыш снова косится на горизонт — и, сдавленно охнув, бросается к оставленному здесь же коню. Торопливо соображает, а стоит ли вообще беспокоиться — но властий ясно дал понять, что желает знать обо всех странностях. Что ж, этот корабль определенно можно назвать странностью.* * *
Когда наемник быстрой тенью выскальзывает в коридор, спасаясь от его гнева, Нико еще пытается контролировать дыхание и не совершать резких движений. Медленно отодвигает стул, размеренными шагами подходит к окну и разглядывает флаги причалившего к пристани парохода. Розовый и золотой. Цвета Судмира. Государства, которое отняло у него все. Нико сжимает кулаки, прислоняется лбом к стеклу и прислушивается к царящей снаружи тишине. Раньше во дворце всегда кипела жизнь — сновали слуги, веселились придворные — но с приходом Тавара к власти почти все они сбежали и обратно возвращаться не спешили. Может, это и к лучшему, думает Нико. Некому теперь плести интриги, некому сражаться за внимание властия… не с кем сыграть в го или даже просто поговорить. Нико не привык рассказывать людям о том, что чувствует. Вместо этого он обычно срывал злость и грусть на всем, что под руку попадалось, а потом надолго замыкался в себе. Еще часть ярости удавалось выпустить на тренировках и уроках, вот только теперь ни того, ни другого у него нет — есть только судмирский пароход на горизонте и колотящееся в горле сердце. Кто на нем — армия, торговцы, наемные убийцы? И почему они появляются только сейчас, почти восемь тридов спустя? — Мой господин? — незнакомый голос раздается за спиной, и Седьмой стремительно разворачивается. Мужчина, застывший у двери темно-зеленым изваянием со скорбным выражением на лице, спохватившись, кланяется и бормочет извинения. — Продолжай, — нетерпеливо говорит властий. — Судмир прислал послов. Гнев накатывает новой волной. — Зачем Ур?.. — Послы прибыли от имени правителя Динара, господин, — перебивает мужчина. Выпрямляется, смотрит на него темными глазами. — Переворот случился половину трида назад. Зал для аудиенций сверкает красным и золотым, так что судмирские послы в своих розовых одеждах прекрасно вписываются в интерьер, а вот Нико чувствует себя белой вороной: слишком яркий, слишком маленький и слишком юный; не ворона даже, а птенец, только-только выучившийся летать. Он неосознанно выпрямляется и расправляет плечи, придавая лицу специальное официальное выражение заинтересованности и искреннего внимания к собеседнику. Про себя он не раз отмечал, что статуи и то выглядят живее многих политиков, но только теперь наконец понял, почему: переговоры выдержать не так-то просто. Первым же делом послы приносят извинения за нежданное появление, но решительно пресекают все попытки расспросить их о перевороте, ясно давая понять, что Соаху дела Судмира не касаются; по крайней мере, не во всем. Расспрашивают о переходе на новую систему летоисчисления, о ситуации с порчеными, о проблеме захоронений, о чудесном воскрешении, соболезнуют смерти родителей и снова приносят извинения. Нико слушает настороженно, приглядывается к лицам и жестам, едва ли не пропуская цветистые речи мимо ушей, но не видит ничего подозрительного. — Наш юный господин (насколько Нико успевает понять, Динар едва ли старше его самого) желает возродить дружеские отношения двух стран, — торжественно говорит старший из послов, мужчина с лисьим лицом и цепким взглядом. «Да что ж такое, третий враг подряд в друзья набивается!» — И в качестве подтверждения своей доброй воли предлагает вам руку своей сестры, принцессы Варии… Нико едва не давится воздухом. — Вы удивлены? — участливо осведомляется посол. — Насколько мне известно, вы должны были вступить в брак еще год назад. — Помешали… обстоятельства, — бормочет Нико, упираясь взглядом в пол. Вария! Если это — доброта, страшно представить, что натворит этот парень, когда разозлится. — Разумеется, — кивает посол и умолкает, видимо, ожидая ответа. Нико погружается в раздумья. Что будет, если он согласится? Тавар говорил, врага нужно держать близко — чтобы заметить, когда он соберется атаковать, и успеть первым. С этим он не спорит: мир сейчас ничем не отличается от поля боя, любое лишнее движение может оказаться роковым, и хорошо бы иметь союзников, но Вария… Она была худшей девушкой, которую он знал. Ее не интересовало ничто, кроме предстоящей свадьбы, и все его попытки поговорить с ней непременно скатывались в дурацкие заигрывания и обсуждения будущей совместной жизни (в эти моменты Нико, как правило, ломался окончательно). Она не хотела рассуждать, анализировать, ломать голову над загадками. Она хотела смеяться, накручивать на палец длинный черный локон, будто специально выбившийся из прически, и обвивать его шею тонкими руками. Нико вспоминает, как от каждого прикосновения по коже ползли мурашки — от ее жутковатых, вечно холодных паучьих пальцев с длинными и острыми ногтями. Вария — это тягучий тонкий голос, синие и сиреневые шелковые платья и удушающий запах туберозы, настолько густой, что после ее поцелуев на губах оставалась горечь. Ему всегда казалось, что женитьба на ней сродни пожизненному проклятию. — Хочешь, чтобы мы потеряли Брашский пролив? — серьезный голос отца бьет, словно пощечина. Воспоминание окатывает льдом. Нико резко вскидывается. «Не хочу.» И — соглашается.