* * *
Игривый взмах подолом сиреневого платья, перестук каблуков, поворот, обманчиво-неспешное движение рук, хлопок в ладоши и снова — по кругу, выбивая из мраморных плит пола отрывистый ритм. Закрытые глаза, призрак улыбки на губах, зажатая в руке алая гвоздика — и танец, быстрый, страстный. Си застывает на пороге, не отрывая взгляда от властии — а та все не останавливается, умудряясь не спотыкаться и не задевать мебели. Безмолвно, живо, весело, целиком растворяясь в танце. Движения завораживают, заставляя задержать дыхание. Щелчок! — и девушка застывает в центре комнаты, а распущенные волосы, взметнувшись в последний раз, опадают ей на плечи. Открыв глаза, властия первым же делом испуганно отступает назад — но, узнав свою камеристку, расслабляется. — А, это ты, — роняет она, обессиленно опускаясь на постель. — Я не слышала, как ты вошла. — Прошу прощения, моя госпожа, — Си коротко кланяется. — Я испугалась за вас. Властия заливается смехом. Подскакивает с кровати, кружится, оказывается напротив: — Что со мной будет? — спрашивает с улыбкой, пожимая острым плечиком. — Здесь повсюду стража, тебе ли не знать. — И она снова смеется, подмигнув ей. Си только усмехается скорости распространения слухов — и тем причудливым формам, которые они иногда обретают. Романтикой в их отношениях с Чинушем даже не пахло, особенно в последнее время — но властия с чего-то вообразила их красивой влюбленной парой и всячески подшучивала над ней по этому поводу. Вария сбрасывает туфли, невесомо скользит к подоконнику, словно все еще танцуя, и бережно опускает гвоздику в хрустальную вазу — к другим цветам. — Так романтично… — говорит с нежностью. — В Судмире гвоздику дарят только тем, кого любят. Си не отвечает. Во дворце испокон веков так: половина слуг и придворных влюблена во властия, половина — во властию, самые смелые подбрасывают под двери букеты вместо записок — каллы, мальвы и гвоздики — но никогда не заходят дальше. На самом деле она терпеть не может разговоров о любви — всегда старается прикрыться словами матери, сказками или песнями — лишь бы не выдавать собственных мыслей, простых и жестоких: ни один человек никогда не спасет тебя от одиночества, как бы в это не хотелось верить. Никто не будет с тобой дольше, чем ты сам — так почему бы не обратить всю свою любовь на себя же? Она бы с удовольствием сказала об этом Варии, чтобы избавить ее от мучительных надежд — но знает, что та не послушает. Терпеливо дожидается, когда властия опустится перед туалетным столиком, чтобы привести в порядок ее волосы — и молчит. — Мне обязательно быть там? — вдруг спрашивает властия, перекатывая в руках одну из цветных бутылочек, которыми уставлен столик. — Это ведь Новый Год, — отвечает Си, закрепляя волосы золотой заколкой-цветком. — Такова традиция. Вария коротко вздыхает, вернув флакон на место. — У меня сиеста, — капризно заявляет, не скрывая веселья в голосе. Ей нравится поддразнивать Си значением ее имени, оказавшимся судмирским, на что та уже привыкла не обращать внимания. — Вы танцевали, госпожа, — с той же шутливостью отвечает Си. — Я отдыхаю душой! — возмущается властия, обернувшись и пронзив ее притворно-гневным взглядом. — Это ведь фламенко! Я не рассказывала тебе? — Нет, госпожа. — Нет? — изумляется Вария. — Надо же… Тогда — слушай! О родной стране она говорит часто и с теплотой. Делится воспоминаниями из детства, доверяет милые сердцу мелочи: звонкие голоса гитар, тайные, но оттого не менее торжественные демонстрации новых изобретений, веселые проделки с братом и подругами, восемь ветров с музыкальными именами и, конечно, величественные огромные слоны — многие судмирцы до сих пор считают, что именно на спинах этих животных лежит мир, а потому чтят их еще неистовее, чем остальные. Си слушает внимательно, с искренним любопытством. В детстве она часто гадала, что же такого отец нашел в дальних странах, ради чего ему пришлось оставить маму — и хотя давно уже поняла, что ни она, ни мать никогда на самом деле не были ему нужны, вопрос оставался без ответа. Его она узнала только теперь — другая жизнь. Судмир был не таким уж далеким королевством — но казался другим миром, настоящей сказкой. Лучше тех, что рассказывала мама. Лучше тех, что могла придумать она сама. Сказка о фламенко получается особенно завораживающей: огненные платья танцовщиц, вспыхивающие на солнце ярким пламенем, дух-дуэнде, живущий в каждом движении, в самой музыке танца и задорный ритм, в котором, кажется, бьется сердце Судмира. — Мы с братом не любим прошлое, — говорит Вария, одним изящным движением поднимаясь из-за столика. — Но фламенко — это сама жизнь. Для него не существует времен… — она вдруг кидает взгляд на часы и ахает. — Я опаздываю! Си, очнувшись от сладостных грез, помогает ей переодеться в белое платье — она так и не привыкла носить их постоянно, отдавая предпочтение сиреневым и голубым оттенкам. Расправляет подол и улыбается, стараясь приободрить: — Вы прекрасно выглядите, госпожа. — Я знаю, — нетерпеливо отмахивается та. — Отведи меня к мужу.* * *
— Ты точно считаешь, что это хорошая идея? — Чинуш кидает взгляд через окно на сонный рыжий город, не веря его спокойствию. Падур — хищник. Он всегда готов наброситься. — Это не идея, — Нико устало потирает переносицу. — Это традиция. — В последнее время они слишком дорого тебе обходятся, — замечает Чинуш, снова обернувшись к нему. Переход на новое летоисчисление, согласно которому Новый год теперь наступал в День Живых, приняли неоднозначно: мало кому хотелось отступать от старых ритуалов, но еще меньше люди желали нести воспоминания о затменном прошлом. Нико снова планировал выйти на площадь, уже как полноправный властий, чтобы окончательно развеять их сомнения. Интуиция подсказывала Чинушу, что ничего хорошего в этот день ждать не стоит — а она, выращенная во тьме городских трущоб, обычно не подводила. — Я не собираюсь прятаться, — упрямо отрезает Нико. Чинуш стискивает зубы, ведет плечом — если все так и будет продолжаться, никакого терпения ему точно не хватит. — Тогда я усилю охрану, — заявляет не терпящим возражений тоном. — Если тебе будет спокойнее, — вздыхает Нико. — Но я все равно считаю, что переживать не о чем. — Опасность может быть где угодно, — угрюмо говорит Чинуш. Нико в ответ только улыбается: — Перестань. Самые опасные люди в городе находятся у тебя в подчинении. «А самые безумные — спокойно по нему разгуливают, » — мрачно думает Чинуш, выхватывая из-за пояса кард. Дворец властия под Новый год стараниями нового художника обретает сдержанную черно-бело-золотую изысканность, а городская площадь, напротив, взрывается красками, от которых рябит в глазах. Неизменной и там, и здесь деталью остаются только подсолнухи, мелькающие в волосах, руках и на одежде, на клумбах и гирляндах, в витражах Дворца министров и резьбе храма. Кажется, через пару лет они станут национальными символами, мимолетом отмечает Чинуш, тут же забывая об этом — из растений его волнует только жакаранда, которая, на счастье, не цветет нигде поблизости, позволяя дышать спокойно. Еще волнуют мыши, Нико и сегодняшний день, но Чинуш запрещает себе рассыпаться на пустые переживания и снова осматривает площадь. Отчужденные друг от друга группки простых горожан и бывших порченых, стайка гоняющихся друг за другом детей — те разницы между «своими» и «чужими» уже не делают, Нико понравится — уличные музыканты, наигрывающие что-то умеренно веселое, и парочка наемников, успевающих с кем-то ворковать на посту. Чинуш хмурится — доверять мышам он за год так и не научился. Он хорошо помнил возможности и слабости каждого, хоть и держался всегда в стороне, и если одних легко переубедит имя властия, то других — лишь нож у горла, и то не всегда. Пусть самые непокорные давно покинули отряд, а новички, не успевшие ничего понять, с перепугу подчинялись безоговорочно — оставалось много таких же, как он сам, жестоких, одиноких и недоверчивых. «Они — не такие же, — язвительно поправляет голос. — У них нет болевых точек.» «Есть, — с мрачным удовлетворением парирует Чинуш. — Они сами.» Первая простая истина: хочешь уничтожить врага — уничтожь то, что ему дорого. Вторая простая истина: не имей ничего дорогого, чтобы тебя нельзя было сломить. Этому учил Тавар, и Чинуш безумно гордился тем, что в точности следует правилам — снисходительно глядя на тех, кто их обходил — ровно до того момента, пока не понял: тебя уничтожат, даже если ты один, просто с меньшим удовольствием. Но если ты не один… у тебя всегда будет шанс на спасение. Нико и Вария в сопровождении двух наемников являются точно в три часа дня, одинаково изображая мудрость и величие — их что, специально этому учат? — и одинаково обворожительно улыбаясь. Особо суеверные горожане, ослепленные белизной одежд и сверканием драгоценностей, тут же плюхаются на колени, воздев руки к небу, и прикрывают глаза, словно в трансе прислушиваясь к словам властия. Чинуш, напротив, невольно дергается и напрягается — не столько из-за хлынувших в голову неприятных воспоминаний, сколько из-за вернувшегося мерзкого предчувствия. Восприятие обостряется, затихает внутренний голос, поощряя сосредоточенность и готовность к действию, но время идет, речь подходит к концу, а с места так никто и не сдвигается. Спускаясь, Нико ловит его взгляд и самодовольно улыбается — я же говорил — а потом берет под руку властию, и они уходят с той же неторопливостью и плавностью. И никто не останавливает их, не угрожает, не пытается напасть или оскорбить. Чинуш медленно выдыхает и снова оборачивается к площади. Через минуту все идет крахом. — О чем ты им скажешь? — спрашивает просто, чтобы не уходить. Находиться рядом с Нико — настоящая пытка, бесконечная игра в кошки-мышки с дурацкими несвоевременными эмоциями; но каждый раз прерывать и без того короткие разговоры, чтобы вернуться к работе — и того хуже, поэтому Чинуш ищет любые поводы задержаться. Задает вопросы и спорит с ответами, отпускает ехидные замечания и с удовольствием доводит Нико до белого каления, заставляя всякий раз изобретать новые угрозы, ни одну из которых он в исполнение, конечно, не приводит, но последствия расписывает долго и со вкусом, пока Чинуш упрямо разглядывает Падур через высокое окно, незаметно вслушиваясь в оттенки глубокого голоса — в ответ на гневные тирады он только отшучивается. — Вместе мы победили черное солнце, — наконец тихо говорит Нико, искоса поглядывая на него. — Вместе победим и черноту в наших сердцах. Не лучший момент, чтобы снова вступать в полемику, но Чинуш не удерживается: — А как быть тем, у кого чернота на месте сердца? — и на этот раз ему действительно любопытно. — Как показывает практика, — без раздумий говорит Нико, — иногда и под самой непроглядной тьмой скрывается свет. Главное — найти. Пожар охватывает несколько шелковых палаток неподалеку — в воздухе сразу же расплывается тяжелый дух благовоний — а мгновением позже вспыхивает с другой стороны. Отовсюду доносится отборная брань и крики, торговцы спасают все, что могут унести, горожане рьяно помогают — то ли в надежде на выгоду, то ли правда изменились — а потом кто-то набрасывается на Чинуша сбоку, клинком вспарывая воздух рядом с его шеей, и становится не до них. В голове проносится весь вчерашний разговор — Чинуш невесело ухмыляется и, развернувшись, принимает бой. В голове вертятся обрывки новых законов, связывая по рукам: не убивать — отражает серию коротких жестких ударов — не калечить — в общую какофонию звуков вливается чей-то истошный вопль — не причинять боль… затмение побери Нико с его запретами! «Аккуратнее со словами, — вклинивается внутренний голос. — Тебя могут просто отвлекать.» Сердце замирает. Чинуш едва не пропускает удар — лезвие задевает кожу на виске — но находится с ответом. «Хотели бы напасть на него — сделали бы это сразу, зачем тянуть?» Боль отрезвляет, а взметнувшаяся ярость придает сил — ему удается выбить клинок из рук мужчины и скрутить тому руки за спиной. Сейчас он — шанс на спасение. И он готов на все. — Кто вы такие? — шипит Чинуш, стараясь не переломать короткие пальцы. — Что вам нужно? Вместо ответа получает пинок в колено. Мужчина вырывается неожиданно резво, снова пытается напасть. Чинуш без сожаления вырубает его, опускает на землю — убьется еще — и замечает на руке странный браслет из двух цветных лент, красной и фиолетовой. Рассмотреть как следует не успевает. Чужое тяжелое тело впечатывается в него, сшибая с ног. В глазах от удара темнеет на долю секунды, неумелые слабые руки сжимаются на шее, и над ним склоняется женщина в мужской одежде, с горящими ненавистью зелеными глазами. — Я убью тебя, — клятвенно обещает она. — Убью и вырежу его имя у тебя на лице. Чинуш хватает ее за запястья и почти без усилий отрывет их от себя. Вечная ошибка: начинаешь говорить, перестаешь контролировать силу. — Я так не думаю, — хрипло говорит он, рывком поднимаясь и вздергивая на ноги женщину. Та, не растерявшись, тоже пытается его пнуть — кто только научил — но промахивается. Чинуш собирается повторить оставшийся без ответа вопрос, но сначала его внимание привлекает такой же браслет на руке женщины, а затем — раздавшееся позади конское ржание. На площадь влетает еще с десяток мышей. Оценив обстановку, соскакивают на землю и приходят на помощь остальным. Чинуш передает в руки одному из них все еще дергающуюся женщину, не обращая на нее внимания. — Несколько нападений на патрульных в разных частях города, — сообщает мыш. — Двое пострадали. — Кто? — выгибает бровь Чинуш. Пострадать от такой неумелой атаки нужно еще постараться, Тавар бы на месте убил… «Ты — не он,» — одергивает его внутренний голос. Мыш называет незнакомые имена — новобранцы, судя по всему; ладно, им простительно. — Властий? — Во дворце, — недоуменно пожимает плечами мыш. Чинуш выдыхает. Ловит на себе ехидный взгляд — защищать его — моя работа, кретин; твоя, кстати, тоже — но не реагирует. Отворачивается и отправляется наводить порядок.* * *
Вечер обрушивается на Нико ураганом, сметая все вокруг, разрушая то шаткое равновесие, которое ему удалось установить. Грандиозный бунт в самом центре города, сопровождаемый не менее грандиозным пожаром, действует на людей не хуже затмения: паника не стихает и ночью, перепуганный народ стекается к воротам дворца и не уходит до тех пор, пока властий лично не заверяет всех в полной безопасности. Наутро, едва восходит солнце, он вызывает к себе Чинуша — просто не может больше выносить неизвестность. Тот заявляется заспанным и недовольным, но Нико на это не обращает внимания, некогда. — Какого затмения происходит? — в лоб спрашивает он, остановившись напротив. — Не знаю, — Чинуш щурится от яркого света и отступает в сторону, в тень.— Они отказались отвечать. Те, кто не пытается перегрызть кому-нибудь глотку, настаивают на судебном разбирательстве. Нико возводит глаза к потолку. — Боги, в Соаху, что, всегда было столько проблем? — Не думаю, — живо отзывается Чинуш. — По-моему, ты — их основной источник. Нико награждает его убийственным взглядом. Замечает царапину на виске, хмурится: — Сильно задели? — Живой, как видишь, — хмыкает Чинуш. Нико придирчиво оглядывает его еще раз, но больше не находит ничего — ни повязок на ранах, ни неловкости в позе. — А те двое? — Отделались переломами. — Хорошо — вздыхает Нико, устало проведя рукой по лицу. Значит, теперь его ждет еще и суд. — Возвращайтесь к работе. Возможно, в его голосе что-то меняется, потому что Чинуш вдруг говорит: — Я ведь предлагал сбежать от этого всего. Слова задевают. Нико возвращается за стол, поправляет бумаги: — Я не сбегаю, — отчеканивает, подняв глаза. Чинуш пожимает плечами, мол, не очень-то и хотелось, и выскальзывает за дверь, оставляя его один на один с невеселыми мыслями и документами. Белые листы скалятся каллиграфическими буквами и ехидно шелестят тоскливо-безупречными формулировками.* * *
Они не имели права. Из мрачной судебной залы Нико практически сбегает, преследуемый потухшими взглядами. Переборов в себе желание сунуть голову под льющуюся изо рта стройной лани струю, садится прямо на землю, прижавшись спиной к прохладному бортику фонтана. Однажды пра-пра-прадед Нико уволил из дворца всех садовников, чтобы создать вокруг дворца атмосферу запустения. «Иногда просто устаешь от того, насколько все вокруг правильно, » — говорил властий, когда любопытные придворные пытались выяснить у него назначение этого беспорядка. «А от собственной правильности так вообще тошнить начинает, » — дополняет Нико, закидывая голову наверх — солнце почти село, свет не бьет в лицо. Прикрывает глаза. Вот так гораздо лучше — легче представить, что не было долгого, утомительного суда, не было чужого гнева и боли, так похожей на его собственную. не было приговора, легшего на душу еще одним камнем. Они не могли иначе. Знакомые шаги нарушают тишину пару минут спустя. Наверное, это можно считать вежливостью — он мог подойти бесшумно, если бы хотел. — Я тебя не звал, — сил на выражение эмоций просто не осталось, но Нико надеется, что звучит достаточно раздраженно, чтобы его оставили в покое. — Я хотел узнать, как все прошло, — Чинуш не двигается с места. Действительно, когда это его волновало. Нико не хочет признаваться в том, что на самом деле просто боится сорваться на него снова. Они все виноваты в равной степени, его задача не упрекать, а стараться исправить. Даже — неисправимое. Сейчас как никогда остро не хватает Такалама — с ним бы он поговорил охотно, просто чтобы убедиться, что поступил правильно. «Ты больше не один, » — всплывают в памяти его слова. Нико открывает глаза, изучает чистое небо. — Ужасно, — говорит наконец. — Информативно, — отзывается Чинуш, усаживаясь на бортик фонтана. — Они пытались отомстить вам, — говорит Нико, стараясь, как на суде, звучать равнодушно и отстраненно, как будто происходящее не касается его самого, как будто не разрывает на части сердце. — Фиолетовый и красный — символы их скорби и мести за тех, кто погиб от ваших рук. «Отец оставался верным семье властия. За это и поплатился.» Юноша почти шепчет, опуская взгляд в пол, сжимая кулаки с до крови содранными костяшками — к нему приходила сестра, все пыталась отмолить, вытащить. Но закон есть закон. План мятежников был прост: одна большая группа наводила панику в толпе на площади в надежде привлечь к себе внимание, еще несколько оставались на улицах — задерживать возможную подмогу. Поджог служил сигналом; о причиненном ущербе никто как-то не задумывался, о правильности происходящего — тем более. «Мой муж был торговцем. Он легко чуял фальшь, иначе в этом деле не выжить.» Женщина открыто смотрит ему в глаза своими, зелеными. Не волнуется ни капли — у нее, кроме свободы, не осталось ничего, да и та не нужна. Просит только одного: справедливости. — Они хотели очистить мир от зла, — подводит итог Нико. — Так, как могли. — Ну и правильно делали, — вдруг хмыкает Чинуш. — Без нас мир был бы лучше. Фактически, озвучивает его собственные мысли — Нико готов согласиться, но с трудом взращенная нравственность сдаваться не позволяет. — Никто не вправе отбирать чью-то жизнь. — Мы тоже были не вправе, — напоминает Чинуш. — Вы свое наказание уже получили, — резко говорит Нико. — Даже если кому-то кажется, что одной смерти недостаточно. — И что теперь? — спрашивает Чинуш после недолгого молчания. Нико перехватывает его взгляд — темный, серьезный. На секунду будто виноватый. Запускает руку в волосы, взъерошивая: — Скажи, зачем вы это делали? — спрашивает тихо. — Неужели так нравилось убивать? Чинуш усмехается с каким-то совсем нечитаемым выражением. Сползает вниз, устраиваясь рядом, тоже смотрит в небо. — Убивать никому не нравится, Нико. Но мы были должны ему, обязаны жизнью. Думаешь, у нас был выбор? — Но ты же выбрал. — Мне просто повезло ненавидеть тебя чуть сильнее, чем остальные, — Чинуш поворачивает голову, улыбается невесело. — Странные у тебя понятия о везении, — качает головой Нико. В ней все бьется какая-то идея, покоя не дает, но поймать ее никак не получается — тогда он прибегает к старому методу, расслабляясь и позволяя мыслям течь свободно. Не препятствует, когда воспоминания вновь роняют его во тьму, вновь приносят голоса друзей пополам с тоской по ним же, металлический запах крови, нежные девичьи губы на своих, страх, бессилие и ярость… «Ты должен его простить.» — Вы должны раскаяться, — вдруг говорит Нико, снова вскинув взгляд на Чинуша. — Так им будет легче вас простить. — Простить? — нервно фыркает Чинуш. — Нико, они нас ненавидят. — И будут ненавидеть до тех пор, пока вы не попытаетесь что-то изменить, — Нико встает на ноги, смотрит на него с вызовом. Чинуш поднимается тоже, скрещивает руки на груди: — Как ты себе это представляешь? — Скажи им то же, что и мне, — отвечает, пожав плечами. — Правду. Чинуш только мрачнеет, отводит глаза, нахмурившись. — Думаешь, поймут? Нико хочет сказать что-то обнадеживающе, но выходит не очень — тогда просто касается чужого плеча, коротко сжимает: — Я же понял. Чинуш колеблется некоторое время, но в итоге все равно сдается. — Ладно, — упрямства и недоверия в серых глазах уже меньше. — Мы попробуем. — Вообще-то, это приказ, — вздернув бровь, говорит Нико. Руку с его плеча убирает. Чинуш спохватывается, изображает подобострастие и коротко кланяется. — Конечно, мой господин. — Прекрати, — морщится Нико. — Тебя еще не хватало. Чинуш улыбается — быстро как-то, ломано — а потом говорит совсем тихо, на грани слышимости: — Прости. Нико понимает сразу, о чем он. Улыбается в ответ (каждый раз — с удовольствием от того, насколько это просто) и говорит так же тихо: — Давно простил.