Tensions

Уилл всегда готов к неожиданной ночевке где-либо: он, как настоящий француз (и неважно, что его родители — американец и англичанин), носит в своем рюкзаке абсолютно все от зубной щетки до пижамы. И, без шуток, младший Бирсак носит с собой пижамные штаны и футболку свернутые сто пятнадцать раз, зубную щетку, зарядку, запасные носочки и ручку с блокнотом везде и всегда: откуда он может знать, куда его занесет в этот раз путем постижения Нирваны? Жизнь, наполненная переездов, быстро научила Стефана адаптироваться к любым условиям выживания и носить с собой почти все предметы первой необходимости: он вполне свободно разговаривает на французском языке (семья три года жила в Канаде, к тому же, у Уильяма было много франкоговорящих знакомых из канадских школ), он легко спит «не в своей кровати», и искренне не понимает людей, которые не могут спать «не на своем месте». У него, Уилла, этого «своего места» никогда не было. А, нет, было — Монреаль: Бирсак-Сайксы жили там целый год, и сам город нравился Уиллу особенно сильно. Сильнее Оттавы, Лондона, Шеффилда или Чикаго. Рик уже почти пустил корни в доме Уэев: здесь есть его зубная щетка, на отдельной полочке в шкафу Отиса лежат его вещи, несколько папок с нотными листами. Рик чем-то похож на лейтенанта Гофмиллера из «Нетерпения сердца» Цвейга, которое так любит Райан: встретив Отиса, перед ним открылся бездонный океан чувств, в который он падал, и вода в этом океане теплая, приятно ласкающая кожу и в нем совсем-совсем не задыхаешься. У Рика тоже не было «своего места», но не так, как у Уилла: его семья никогда не переезжала, они даже улицу не меняли никогда, но дома младшему Симану было некомфортно, словно океанские глаза Даллона снимали с него кожу, потом мышцы, и лезли в самые кости, дырявили их, делали из них пористый шоколад — Рик ненавидит такой взгляд своего отца. Он обрел «свое место» в доме Уэев: здесь ему всегда рады, как были рады Илона и Эдит приходу Гофмиллера, здесь — Бунин вслух по вечерам, никакого Джина и, пожалуй, очень много The Rolling Stone, Фрэнка Синатры и Элвиса. Но Рику нравится. Дэнни — изысканный, утонченный, совсем как мотылек, с хрупкими запястьями, имеющий «свое место», и вот он как раз попадал в категорию людей, которых Уилл понять не мог: Лейт-Баррет не мог спать не на своей кровати, не на своей подушке. Его семья тоже никогда не переезжала, и он, подобно роскошной глицинии, пустил свои густые корни в землю родного города, родного дома, родной комнаты. Для него даже ночевка с Уиллом в одной кровати была почти пыткой: у Уилла комната слишком темная, слишком проветриваемая (Бирсак-Сайкс спит исключительно с открытым окном, даже в чертовы морозы), там все слишком не так, как он привык. Он привык к едва приоткрытому окну, своим бежевым стенам, но он так же вполне сносно разговаривает на французском, вполне сносно готовит, но совсем не может спать не «на своем месте». Но Дэнни тоже носит с собой зубную щетку везде: ему так спокойнее. Отис, скорее, считает, что «его место» там, где Рик: магические зелено-карие глаза младшего увлекали, напоминали кофе с листочками мяты, звали за собой, и, пожалуй, он бы последовал с ним в Ад, если бы это позволило держать омегу за руку. Отису совершенно все равно, где спать и где жить, если рядом будет Рик. Но Отис тоже носит зубную щетку и носочки, аргументируя все одной фразой: «мало ли что». Действительно, «мало ли что». Мало ли, он останется у Уикс-Симанов (Господь упаси от таких увеселительных мероприятий: Даллону Отис не нравился категорически, и, честно говоря, Уэй ждал, что когда-нибудь старший альфа попытается ему намотать кишки на ребра), или у Лейт-Барретов, или у Бирсак-Сайксов (это казалось довольно интересным).

***

В доме Уэев уютно донельзя: когда парни заходят в дом, у всех расслабились мышцы спины, все ощутили какую-то негу, окутывавшую их как облако теплого пара в душе, как теплое одеяло в промозглый ноябрьский вечер. Дом в прохладных светлых тонах от голубого до бежевого, был чертовски теплым внутри: на стенах весит множество семейных фотографий, на столе в центре гостиной стоят полевые цветы, и, первое, что видит Дэнни — роскошный книжный шкаф, куда, кажется, складывали все от виниловых пластинок Боуи до книжек Бунина. Гамма мгновенно подлетает к шкафу, изучая ее древесным взглядом, пока его, Дэнни, истинный смотрел на вазу с цветами: — Папа тоже цветы постоянно домой таскает, — невзначай произносит Бирсак-Сайкс, и Лейт-Баррет ему поддакивает: он говорит, что в гостиной Сайксов на той неделе стоял совершенно потрясающий букет хризантем, которые означают благодарность на языке цветов. — Откуда ты знаешь язык цветов? — Отис придирчиво поправляет космеи, стоящие в вазе, и смотрит своими небесными глазами в васильковые глаза Уилла, ожидая ответа на свой вопрос, а гамма только задумчиво наклоняет голову, словно пытается сформулировать предложение. — Папа, — коротко бросает Бирсак-Сайкс, и присоединяется к своему истинному, который, получив разрешение альфы, уже вовсю рассматривал книги. Его тонкие пальцы водили по плотной бумаге, где пропечатаны буквы, складывавшиеся в слоги, слова, предложения. Древесные глаза Лейт-Баррета горели детским восторгом, становясь такими теплыми-теплыми, бликующими, как только что сваренный кофе, пока они бегали по строчкам «Темных аллей» Бунина. Бирсак-Сайкс мягко улыбается, и его щеки прорезаются очаровательными ямочками, подходит к своему истинному, и бережно забирает у него книгу, которая, казалось, была старше всех четверых подростков вместе взятых: — Raffiné* — с характерным французским акцентом произносит брюнет, и довольно ухмыляется, наблюдая за тем, как шатена заливает легкой краской. Рик прикрывает род тыльной поверхностью ладони, и Отис наклоняется к омеге, потому что такой жест значил, что у Симана есть что сказать: — Что он сморозил? — Спрашивает кареглазый, смотря в голубые глаза Уэя, а тот пожал плечами, потому что ни слова не знал на французском, и только самую малость понимал немецкий на слух. — Понятия не имею, — сознается старший, и тут ясность в перешептывание вносит Лейт-Баррет, который говорил на французском как на своем родном. — Изысканный. Он сказал «изысканный», — интонацией прожженного жизнью преподавателя лингвистики и фонетики французского языка произносит кареглазый гамма. Дальше происходит бурное обсуждение «господина из Сан-Франциско» и «Кавказа» Бунина, которое, впрочем, происходит только между Дэнни и Риком: первый сам по себе очень любит литературу, для него литература — высшая форма магии, непостижимая, непозволительно прекрасная, точно древнегреческая скульптура, созданная лучшими скульпторами и богами, а у второго папа — филолог, влюбленный в литературу, как старшеклассник в красивого студента, рассказывающий о ней так увлекательно, что даже самый ярый ненавистник книг полюбил бы их; и Рик и Дэнни оба знали, почему у «Господина из Сан-Франциско» вовсе не было имени, почему вся его жизнь поместилась в одно гигантское предложение, но при этом не могли ума приложить, почему «Кавказ» закончился так, как закончился. Отис и Уилл вовсе молчат, как рыбы, выкинутые на сушу: их обоих интересовали другие вещи, и им было интереснее наблюдать за брызжущими слюной гаммой и омегой, которые не могли прийти к общему решению о концовке «Кавказа». Уилл любит кости: они молочно-белые, грациозные, как соцветия глициний или астры, и совершенно магические, потому что обманчиво хрупкие, дающие опору и форму совсем никуда негодным (по грациозности и белизне) мягким тканям и внутренностям. Уилл прямо-таки видел как в будущем его тонкие пальцы, точно железные клещи, будут сжимать чужие кости, вправлять их на место или вгонять в них спицы. Отис любит живопись, потому что, когда он рисовал, внешний мир прекращал существовать для него, а время и вовсе прекращало идти; мир вибрировал, сводился, как куски ткани для одежды, и сшивался, уменьшался до одного единственного объекта, который рисовал альфа, и неважно, что это было — чайник с кружкой, цветы, или Рик.

***

***       Ближе к ужину у Дэнни появляется просто потрясающая идея, которая приводит в восторг Рика, а Уилла и Отиса доводит практически до слез. Танцы. Одному Будде известно как Отис и Уилл не любят танцевать, потому что, когда раздавали пластичность, эти двое явно где-то гуляли, а их гены не успели подойти за этим вполне хорошим навыком. Зато, в отличие от голубоглазых, Дэнни и Рик были очень даже пластичным, а Дэнни и вовсе умел гнуться почти во все стороны. Главная проблема старших заключалась в том, что они совсем не могли отказывать своим любителям танцев. Отец Отиса, к слову, тоже очень хорошо танцевал, как и папа Уилла. — Когда папа тащит отца танцевать, заканчивается тем, что отец выглядит униженным и оскорбленным, — шепотом произносит Бирсак-Сайкс, припоминая удрученный вид Энди, когда у того не получалось танцевать что-то сложнее обычного медляка, но Оливер никогда не просил от него большего. — Когда Рик тащит меня танцевать, заканчивается тем, что я выгляжу униженным и оскорбленным, а у него отдавлены ноги, — также печально заключает Отис, пока поглощенные своей идей кареглазые пытаются подобрать музыку. Уилл сочувствующе смотрит на альфу, и почти что обреченно вздыхает. Выбор падает на Radiohead, и Бирсак-Сайкс уже готов проклясть человека, который додумался танцевать в паре, и провалиться под землю от стыда: он любит музыку Radiohead, и явно не хочет позориться под нее. Ладно, говорит себе подросток, если уж и отдавливать Дэнни ноги, то хотя бы под хорошую музыку. Отис примерно с теми же мыслями, протягивает руку Рику, и мысленно молится всем богам, имена которых когда-либо слышал, чтобы Симан-Уикс к концу песни мог бы ходить. Парни расходятся по парам, когда начинает играть «All I need», и Рик, уткнувшись носом в изгиб шеи Уэя, тихо вторит и подпевает словам песни: — Я — мотылек, желающий лететь на твой свет, ~ — протягивает младший Уикс, и его голос бархатной тканью, гладящими вибрациями разбегается по коже блондина, заставляя толпы мурашек шнырять туда-сюда, как будто толпа горожан в Монреале. Уилл с самым сосредоточенным взглядом, подобно хирургу на самой сложной микрохирургической операции, пытается следить за своими ногами, и, держа уши в остро, старается не упустить ход музыки. Отис вовсе топчется на месте, будто бы боится наступить Рику на ногу: ему, Отису, омега кажется изысканно хрупким, как статуэтки из дорого фарфора. Альфе кажется, что стоит наступить на ногу, и кости с жалобным треском дадут трещины, раскрошатся, станут сплюснутыми, и не такими красивыми, как их описывает какой-нибудь писатель. На смену «All I need» приходит любимая песня Уилла — «Creep». Если бы Бирсака-Сайкса спросили об этой песне, то он, словно Бунин, завернул бы предложение на целый лист, только говоря о том, что эта песня кажется ему лучшей для признания в чувствах, что он, собственно, и делает под нее. Когда наступает припев, гамма почти незаметно прикасается обветренными за день губами к углу нижней челюсти Лейт-Баррета, и его, Уилла, голос льется почти горной рекой, словно он сильно переживал, вибрирует, заставляет мир сужаться до себя одного, повторяет слова из песни: — Хочу, чтобы ты замечал, когда меня нет рядом, — и Дэн покрывается едва заметной краской.       Ближе к глубокой ночи подростки поняли, что было бы неплохо лечь спать. Альфа любезно предложил гаммам остановиться в гостевой комнате, и те охотно приняли предложение: Уиллу было без разницы, где спать, а вот Дэнни бы точно не пошел спать без своего истинного, потому что, видите ли, «место не его», а сам Отис и Рик ушли в комнату блондина.