(Прит.27:3) «Тяжел камень, весок и песок; но гнев глупца тяжелее их обоих» Кто осмысленно устремляется ради добра в опасность и не боится ее, тот мужественен, и в этом мужество. Аристотель.
— Где он?! В зале собрания будто замерло само время, напряжение подкралось к шеям присутствующих, душа их, и они притаились, словно дикие пугливые зверьки пытались скрыться от охотника. Никто из них шелохнуться, дернуться и даже моргнуть лишний раз не рисковал. Громкий и очень, очень разгневанный голос влетевшего тайфуном Америки оглушил и… И до ужаса, до дрожи каждой клеточки кожи и стука зубов напугал безусловно каждого. — Я знаю, что кто-то из вас, грязные, вшивые ублюдки, замешан в его побеге. Альфред стал кружить по всему залу, словно хищник, готовившийся к нападению, останавливался на долю секунды около каждой страны. Его запах, походивший больше на ядовитую пелену, давил на каждого, даже все альфы притихли и сидели в тряпочку, как будто провинившись, опустив головы перед альфой-самцом. Некоторые омеги так и вовсе были на грани истерики. Кроме, пожалуй, славянской четы. Николай так и вовсе смотрел с вызовом, словно совершенно не пугаясь натиска Джонса, но стиснутая челюсть и врезавшиеся в кожу ногти от сцепленных кулаков все же выдавали его напряжение, и это, конечно же, не скрылось от Америки. — И когда я узнаю, кто… Я сотру его или их в порошок… — он остановился прямо напротив Беларуси и взглянул в его ледяные темно-синие глаза. — Как думаешь, Беларусь, — улыбнулся он наимилейшей улыбкой, но взгляд его сквозил смертью. — Кто бы это мог быть? Николай оскалился. — Если бы я знал, то сказал бы ему огромное спасибо за то, что спрятал брата от такой мерзкой твари, как ты! Ты не заслужил его, кусок ублюдка! Однако Альфред совсем не изменился в лице. — Коля! — дрожащим голосом громко шепнул ему сидящий рядом Олег, дернув за рукав. Но страх в его глазах все равно не остановил Николая. — Что, Олег?! — повернулся он к брату. — Пусть этот говнюк знает, что до Ивана ему не добраться, как бы он не рвал свою тощую альфийскую задницу. И вообще… Беларусь захрипел, и его глаза расширились от страха, когда внезапно Америка схватил его за горло и потянул на себя, поднимая его со стула. — Нет, Америка, прошу, мы и правда не знаем, где Россия, — жалобно заскулил Украина, схватившись за крепкое предплечье Альфреда. В молящих о пощаде глазах появились слезы, когда лицо Николая начало приобретать багровый оттенок, и он стал дергать Джонса за пальцы в неудачных попытках их отцепить. — Ты ведь прекрасно знаешь Ивана, он бы не стал ввязывать в такое опасное дело свою семью, потому что мы бы первые попали под подозрение, — продолжил тараторить он. — Заткни свой рот, паскуда, — Украина будто бы стал на несколько десятков сантиметров ниже и испуганно дернулся в сторону. — Ты за член в заднице и наваждения от своей собственной важности продал брата. Естественно, он бы не стал доверять такой продажной подстилке, как ты. Зубы Олега застучали от наваливающейся истерики, и слезы потоком повалили из глаз. А Джонс на это презрительно скривился и вновь обратил внимание на уже синюшного Николая, глаза которого начали закатываться. — Не то, что ваш с Брагинским младшенький. Этот бы сам себе шею сломал, но не сказал бы, где мой ненаглядный. Он с силой откинул от себя Арловского на его стул, и тот стал громко откашливаться, отбиваясь от рук пытающегося помочь ему Олега. — Убери от меня свои мерзкие предательские ручонки, отмой их сначала от спермы этого урода или лучше отруби их вообще вместе с головой, она ведь тебе ни к чему, — сиплым голосом сказал он Черненко. Олег стал захлебываться от рыданий, прижав ладони себе к груди и шепча ласковое «Коленька, родной, зачем ты так, Коленька?». Беларусь скривился, а Альфред, наблюдающий за этой семейной сценой, дернул губами от нахлынувшего омерзения. — Что же! Продолжим наш чудный разговор! — весело огласил Джонс, хлопнув в ладоши. — Что бы вы не сделали — я об этом узнаю, как бы подозрительно не пошевелились — я об этом узнаю. Вы все до единого у меня под колпаком, и либо вы за меня, — Америка наигранно вздохнул: — Либо ваша участь будет не самой сладкой. Надеюсь, я ясно выражаюсь. Закончим на этом, — сказал Альфред, уже заскочив на трибуну, и сладко улыбнулся, а затем властным взглядом из-под очков обвел сидящих. — Все вон! Ни одного голоса не было слышно, лишь шорохи, создаваемые одеждой и бумагами. Inanis gloria«Началом гордыни бывает обычно презрение. Тот, кто презирает и считает за ничто других — одних считает бедными, других людьми низкого происхождения, третьих невеждами, вследствие такого презрения доходит до того, что почитает себя одного мудрым, благоразумным, богатым, благородным и сильным». Свт. Василий Великий
— Это же надо, какой-то ненормальный решил пойти против меня! Неслыханная глупость, верно, Мэтт? Канада сглотнул и посмотрел прямо в глаза брату, попытавшись улыбнуться в ответ на жуткий оскал. Они сидели в номере Америки, и тот деловито, будто расслабившись, расселся в кресле. Альфред отвернулся от него, уставившись диким взглядом на стену, а Уильямс разглядывал его профиль. Под глазами Джонса залегли глубокие тени, его поверхностное дыхание, больше походившее на звериное, и напряженные фаланги, сжимающие стакан с чем-то спиртным, говорили о том, что вскоре у Америки начнется новый прилив гона, и тогда его не вразумит никто, и он снова расколошматит свой номер. По лихорадочному, но помутневшему взгляду можно было понять, что он задумался. Об Иване, естественно, о чем он еще мог думать, проводя в бессонном бреду уже несколько дней. — Ты ступил на ужасную тропу, Ал, — Джонс нахмурился, но ничего не ответил, явно ожидая продолжения. — Остановись, пока не поздно. Просто попроси Ивана о нормальной… встрече… Зачем ты начал сразу рубить с плеча? — Братишка, ты же знаешь, что кроме языка силы и ультиматумов Россия ничего не понимает. — Ал, он все-таки омега… Пусть он — авторитет среди них, и не самый простой для понимания, но все же омега… — с надеждой выдохнул Канада. — После всего пережитого ему, может быть, нужны только любовь, ласка и понимание, не думал? — Мэтт. У Канады кровь в жилах застыла, а позвоночник покрылся холодным потом, когда Альфред чуть наклонился к его лицу, пригвоздив взглядом к спинке стула. В этих одичавших от гона потемневших глазах не было ни одной оставшейся искорки его родного брата. Того, кого Брагинский действительно любил. — Как и что я делаю, а также правильность моих поступков не должны вызывать у тебя сомнений, Канада. У нас не выйдет никаких нежных встреч и прелестных отношений, — хмыкнул Джонс. — Брагинский должен полностью подчиниться мне и прекратить все эти глупые игры в обиженного. Принять мою власть над ним, как страны и как альфы. Понять, что он создан для меня и только для меня. Этот жуткий тон и все подобные речи стали привычными в последнее время, но это пугало в равной степени каждый раз. Раньше Америка не позволял себе такие слова в отношении омег и Брагинского в частности, скорее, всего-навсего отшучивался, мол, ты, Россия, все равно меня любишь. Но в данный момент такая тирада приобретала глубокий оттенок помешательства, и понять поведение Ивана становилось все проще. — Равно, как и ты для него, — печально произнес Канада, разочаровавшись в брате. — Конечно, Мэтт, конечно. Без нашей взаимной отдачи не может свершаться акта любви, — отмахнулся Джонс. — А ты уверен, что они вообще есть, Ал, эти взаимность и любовь, о которых ты так просто говоришь? — Безусловно, — Америка прыснул и смерил брата таким взглядом, дескать, ты что, дурачок, зачем задаешь такие глупые вопросы. — Иначе бы мой омега так от меня не прятался. Мы ведь с ним так любим играть, — Джонс мечтательно вздохнул и захохотал. Уильямс лишь горестно выдохнул. Эти их жуткие игры ничем хорошим не заканчивались для мира ни в какие времена. Гигантская проблема состояла в том, что Джонс действительно воспринимал все это, как игру, и даже если полетят головы, он не остановится, пока не заберет свой приз. — Мэттью, брат, только тебе я могу доверять, — Америка положил свою тяжелую ладонь на плечо Канады, а он вздрогнул, вынырнув из своих мыслей, и облизнул свои пересохшие губы, когда Джонс вновь посмотрел в его глаза одичавшим взглядом. — Обещай мне, что не предашь меня. Найди мне моего омегу, Мэтти. Ему оставалось лишь преданно кивнуть. Tristitia/Patientia«Уныние — это продолжительное и одновременное движение яростной и вожделеющей части души. Первая неистовствует по поводу того, что находится в ее распоряжении, вторая, напротив, тоскует по тому, чего ей недостает». Евагрий Понтийский «С терпением, будем проходить предлежащее нам поприще». Апостол Павел
Тело Ивана дрожало, словно он лихорадил. Хотя, возможно, у него и правда была температура, потому что течка проходила очень тяжело. Он метался в постели и звал на помощь. Альфред-Альфред-Альфред. Ему нужен был его альфа. К вечеру начало отпускать и постепенно полегчало, но по голове будто бы поездил танк туда-сюда, и она готовилась развалиться на части. Трель стационарного телефона раздалась внезапно, напугав Брагинского, и усилила гудение внутри черепушки. Он еле приподнялся с кровати и дотянулся неслушающейся рукой до трубки. Иван поднял ее, но, следуя инструкциям, промолчал. — Северный, западный и южный ветра воззвали и завыли, — прошелестело на другом конце провода. — А медведь уснул, — еле живым голосом ответил Иван. — Как ты, Брагинский? — звонивший прекрасно слышал полудохлую тональность, но все же спросил. — Честно? Отвратительно. Моя паранойя достигла апогея, и у меня создается впечатление, что когда его гон дойдет до высшей точки, он меня по запаху найдет на другом конце планеты, — Ивана передернуло, и он, под влиянием новой волны паники стал всматриваться в каждый угол комнаты. — Повезло, что мы успели спрятать тебя прямо у него под носом после первой неудачной попытки, — хмыкнул голос. У Брагинского сжался ком обиды в животе, когда он вспомнил, кто и при каких обстоятельствах выдал его первое местоположение. Горечь предательства почувствовалась на языке, но он решил, что на данном этапе это было уже не так важно, ведь он сумел буквально ускользнуть из-под пальцев Джонса. — Он подозревает, что вы в этом замешаны? — задал свой извечный вопрос Россия. — Не могу утверждать точно, Иван, — в который раз, но по-прежнему терпеливо ответили ему. — Он говорил с Канадой. Тот вернулся очень нервным, но если бы он выдал нас, то тебя бы за дверью ждал гость, — Брагинский сглотнул и перевел взгляд на дверь, однако инстинкты молчали. — Но есть у меня такое склизкое ощущение, что он видит нас насквозь. — Хорошо ты натаскал своего сынка, Керкленд. — Не начинай, прошу, я не готов сейчас препираться с тобой насчет воспитания детей. Своих родишь и… — Артур замолк, осознав, что выпалил. — Мне жаль, я… — Ничего… Ничего страшного… — Россия попытался угомонить нарастающую печаль. — Я все-таки надеюсь, что это когда-нибудь случиться… Если у него снова не поедет крыша. Англия на другом конце телефонного провода молчал, и Брагинский слушал его тихое дыхание. — Иван, я вообще звоню сказать, что тебе придется обойтись пару дней без лекарств и, я сожалею, без еды. Мы сейчас все под прицелом, и только мы посмеем почесаться не там, где Америка хочет, он тут же возникнет, как сам Дьявол. Мы очень постараемся обманными маневрами связаться с посредниками, как только сможем. Но ты должен потерпеть. Ты должен понять, что мы все… — Я понимаю, — перебил его Иван. — Я все понимаю, у меня есть еще немного запасов. Но вот с лекарствами… Черт, вот это реальная проблема. Я ем их килограммами, и лучше не становится вообще. Они хоть запах мой притупляют, и на том спасибо. — Он не будет тебя искать в Вашингтоне, в своей же чертовой столице. — Но вернись он домой, то тут же найдет меня. Россия замотался в одеяло, как в кокон, казалось, в попытке спрятаться от всего мира и проблем. — Мы будем его держать у себя столько, сколько сможем. Все равно он пока думает, что ты где-то в Европе или Азии. Пустим его по ложному следу. — Спасибо, Артур. Брагинский от души поблагодарил его, но очень сомневался, что у них получится воплотить план. Все чувства Альфреда сейчас обострены до предела, он за километр почует подставу, в этом Иван был уверен абсолютно. Только сам Америка мог извечно водить всех за нос. — Надеюсь, это скоро кончится. — Я тоже. Звонок оборвался. И Иван положил трубку. Какой-то истеричный вздох вырвался из легких. Артур сделал это не специально, но он определенно надавил на самое больное место. Четко перед глазами появились тени прошлого. Внезапно пришедшие в начале девяностых течка и гон, и вот они уже понеслись навстречу друг другу, как два влюбленных идиота, после практически целого века воздержания друг от друга. Америка укрыл его тогда всеобъемлющей любовью, пообещав защитить от всех невзгод, а Брагинский, впервые испытав нечто подобное, просто поддался и, черт возьми, отдался. Конечно, беременность омеги не стала для них неожиданностью. Начало их бесконечным ссорам и первой трещине в их семейном укладе положили трагические события в девяносто девятом, случившиеся с Югославией, а именно с его братом Сербией. Америка возомнил себя чуть ли не Господом Богом, а Иван не мог и слова ему сказать. Из-за собственного бессилия Брагинский впал в глубокую депрессию, и даже Джонс это не сразу заметил, упустил момент, когда начал его терять. Полный раскол произошел немногим позже. Разум России затуманился, и он вновь очутился в том кошмарном дне. Услышал свой плач и крики, вновь почувствовал нестерпимую боль внизу живота, позволил багровым пятнам расплываться перед глазами. И вот появилось взволнованное лицо Альфреда, и, кажется, Иван тогда так отбивался от него, что Джонс потом ходил со сломанным носом и фингалом. Америка всю ночь не выпускал его из объятий, а Брагинский плакал и проклинал его, хотя и чувствовал, что Альфред был в оцепенении от произошедшего и тяжело переживал это. Они потеряли их первого ребенка, и оправиться от этого не смог ни один из них, какой бы силой они не обладали. В тот самый миг, Россия понял, что не он виноват во всех этих бедах. Потеря была неминуема, и все это случилось по вине Джонса и только его, который вышел на новую степень абьюзерства и начал не просто давить на Ивана — душить. Брагинский задыхался во лжи, в этой ненормальной любви, в слепой вере своему ненаглядному альфе. Наверное, тот пережитый ужас в ту ночь открыл России глаза. Любовь из глубочайшего чувства обожания превратилась в неописуемое страдание. И Россия поставил точку в их отношениях. И потом как бы Джонс не пытался наладить отношения, вернуть своего возлюбленного — у него не получалось. Постоянные отказы, игры в прятки, ненависть и боль в глазах омеги сводили его с ума. Америка страдал, а Брагинский это видел, но простить не мог. Альфред вновь и вновь просчитывал свои ходы, использовал все ресурсы, манипулировал, но планы раз за разом улетали в топку, делая его злее, агрессивнее, напористее. А что Иван? А Ивану всего лишь нужна была любовь, но не такая, какой его любил Америка. Брагинский и сам его любил, и сердце ныло от тоски по нему, но все, что творил Джонс вызывало в нем лишь большее отвращение и разжигало желание усилить сопротивление. Они бы и продолжали подобным образом свои игрища, где один пытается убежать, а второй — догонять. Только вот судьба имела на них совсем другие планы. Наверное, всеобщее желание о прекращении всего этого полного хаоса, что создавали Америка и Россия, вызвало какие-то сдвиги во Вселенной, и она, проказница, подкинула этим двум истинным гон и течку вновь. Вот только никто не мог ожидать, что это обернется еще большим диссонансом, так как парочка была последние годы явно не в лучших отношениях. Встречал мир это как манну небесную, а получил самую настоящую кару. И Джонс в итоге свихнулся окончательно, решив направить военную мощь на Россию, объявив ультиматум. Отдайте Ивана — никто не пострадает. Вот тут уже у всего сообщества, как бы мягче сказать, сжалось очко. Россию он пока не бомбил потому, что ждал, когда ему отдадут Брагинского, но если вдруг кто осмелился бы встать против этой «очаровательной» идеи, то стер бы его с лица земли, не моргнув и глазом. На тот момент самым отчаянно-смелым странам показалось удачной идеей тайком вывести Ивана из России, провернув целую операцию. Даже две. В военном плане, идея оказалась успешной — Джонс отступил от границ Российской Федерации, — но когда он узнал о крысе, то был не просто разозлен, он был в дичайшей ярости. И на мушку попали абсолютно все, Америка взял за яйца всех и каждого. Все в принципе и так знали о влиянии Альфреда на мировой арене, но никогда не думали, что его паутиной покрылись даже самые потаенные части. Ивану было тошно от того, что он сейчас текущей сукой прятался, как последний трус, поставив на кон все. Но он хотя бы был честен с собой — Брагинский боялся такого Альфреда. Иван боялся, что тот в припадочном порыве убьет его, превратив свою жизнь и планету в Ад от горя. А если не Брагинского, то весь мир. Поэтому, выполняя общий план, могут пасть многие, но хотя бы не все. Иван схватился за голову, словно та должна была лопнуть, и тихо заскулил. От собственного бессилия из-за течки, от страха перед тем, в ком он едва уже признавал того, кого когда-то безумно любил, от нежелания видеть жертв всего этого ужаса. — Прекрати это все, Альфред! Пусть все это закончится, пусть все это закончится, пусть все это закончится!