Охотник на крыс

Костяной гребень двигался вперед-назад, и мокрая, свалявшаяся шерсть под его зубцами разглаживалась. На полотенце летели брызги. Ричард торопился: Алва вот-вот вернется с посиделок у генерала Лэкдеми и непременно заглянет за соломенную занавесь — выяснить, почему его оруженосец ойкает и шипит сквозь зубы. А как тут не шипеть? Он подцепил колтун и дернул что есть силы — распутывать каждый узелок не хватало ни времени, ни терпения. На гребне остался бурый клок. Ричард снял его и, скатав в шарик, забросил за изголовье. Завтра, когда поднятая копытами пыль осядет между старых вишен, а тихий городок на границе Варасты (как бишь его название?) снова погрузится в дрему, служанка зайдет прибраться в покои знатных гостей. Может, удивится, заметив пух на прутьях метлы, и решит: у господ с собой была собачонка. Попытается припомнить, нес ли кто из свиты корзину, но в конце концов плюнет — не ее это забота, да и дела сами себя не переделают. Эру же ни к чему видеть очески. Чужой знает, как ему это надоело. Прятаться, трястись над своей тайной... С восхода до заката Ричард жарился в седле, а кожа под повязкой потела и раздражалась от соприкосновения с шерстью. На третий день пути он растер ногу до ранок и, спешиваясь у гостиницы «Красный павлин», проклинал час, когда родился на свет. На счастье, цирюльник продал ему примочку от кровавых мозолей. На беду, пекучестью та могла заткнуть за пояс даже Налеву манионику. На привалах начиналась другая мука. О том, чтобы просто поплескаться в речушке со сверстниками, не могло быть и речи. Для Ричарда наполняли водой чан в их с эром комнате, пока там никого нет. Сговорились что ли трактирщики селить их вместе? За хвостом требовалось ухаживать, как за изнеженной левреткой — натирать мылом, промывать, вычесывать, — после дневного перехода мех благоухал отнюдь не розами. Спасибо, в нем хотя бы не селились блохи. Если бы вдобавок ко всем прелестям хвост еще и чесался, Ричард бы точно повредился умом. Он не ложился, пока горела лампа, и Алва, заправив за уши угольно-черные пряди, листал донесения или высчитывал что-то по карте; а когда слышал в полудреме мягкое «Отправляйтесь спать, юноша, вы уже клюете носом», вскидывался и яростно тер веки. Если бы он мог уйти на боковую! Вдруг, только он размотает повязку, эр заглянет в его закуток, чтобы что-то сказать? Пожелать добрых снов? Позовет зачем-то под безжалостный свет лампы? Конечно, раньше он так не поступал, но мало ли? Если Алва не засиживался над бумагами, Ричард первым сбегал с ужина, чтобы порученцы не пригласили кутнуть к обозным девицам. Раздевался и укутывался в простыни — когда больше всего на свете желал раскинуть руки и ноги, подставить пылающее тело ветерку. Он засыпал, едва коснувшись щекой подушки, и видел сны, в которых Алва срывал с него все тряпки, а потом гладил восхитительно прохладными (белыми, словно вылепленными из снега) ладонями, целовал восхитительно прохладным ртом, кончики его восхитительно прохладных волос скользили по Ричардовой груди, дыхание осушало капельки пота. Ричард вскакивал с заходящимся сердцем — он-то размечтался, что непристойные видения останутся в особняке на улице Мимоз! Но это было бы слишком хорошо для правды. Его порочная суть проявлялась и в Олларии, и в самой захудалой деревне. Сквозь гул пульса в ушах Ричард прислушивался к звукам летней ночи — вот за дощатой стеной всхрапнул генерал Лэкдеми, вот ухнул сыч за окном, вот ниже по улице разбрехалась собака, — и гадал, не выдал ли себя чем-нибудь. А спустя минуту-другую оседал на постель с облегчением, как вор-новичок после успешной кражи. Он одевался до петухов и ждал побудки, наблюдая за тем, как розовеет восточный край неба. Перед рассветом приходили самые темные мысли. Война в Варасте — лишь временная передышка, которая отодвинет нависшие над ним беды на неопределенный срок. Он как был, так и остался отчаянно одинок, будущее его осталось не определено. Он уехал из столицы после скандала. Узнал ли кто-то о том, что случилось в кипарисовом гроте? Добрались ли слухи о постигшей Ричарда немилости до Надора? Нужно отличиться на войне, герою многое простят. А впрочем — не тогда, когда герой в чине корнета. Нужно завести друзей, но кто потянется к монаху и затворнику? Скольких радостей лишил его хвост. Попоек, вечеров у костра... Любви провинциальных красоток, падких на молодых офицеров. Ричард дичился компаний — вдруг снова увидит крыс и не сможет сдержаться? Но, кажется, шарахаясь от собственной тени, он только загнал себя в угол. Сейчас ему было не у кого спросить совета. Не с кем разделить тяжесть на душе. Ричард дернул очередной колтун и выругался — костяной зубец отломился и отскочил в очаг. Да что же она так путается!.. Может, есть средство, чтобы расчесывалось легче? Ричард уронил гребень, сдавил ладонями виски, уставившись в окно, где ночь раскладывала по бархатной скатерти звездные самоцветы. Должно быть средство. Должно! Помнится, еще в особняке на улице Мимоз он возвращался с утренней тренировки и наткнулся на конюхов, которые обихаживали Моро. Ричард улыбнулся, увидев, как Пако перебирает деревянные гребешки, — экая камеристка, кулачищи с голову теленка, макушкой цепляет притолоки. А тот побрызгал на зубцы маслом и подмигнул, подступаясь к вороной гриве: «Коли не хочешь разозлить аспида, еще не так исхитришься, дор». Ричард фыркнул: «Может, у вас в доме и копыта лошадям омывают в „Черной крови“?» Пако утер лоб рукавом. «Коли велит соберано, омоем, не переломимся, дор. Конь этот и сам королевских кровей, и под королем ходит». Ричард тогда долго соображал, оскорбили его или нет, ведь по столичным меркам Баловник был неказистой лошадкой, а его хозяина не назвал бы королем даже прожженный льстец. В итоге, так ничего не решил, и обида забылась. Масло... Где же его взять? Отлить из лампы? Ричард поискал взглядом. В плошке на столе чадил огарок сальной свечи. Не подойдет. А вот — на полу у кровати эра шкатулка черного дерева, сундучок колдовских снадобий, где он хранил лекарства, химикалии и духи. Может, там? Да нет, Ричард не сунет нос в вещи Алвы без спроса. Но если спрашивать, то как? Как объяснить, зачем ему? Может, он найдет такой пузырек, которого Алва не хватится? В мыслях еще не утихли сомнения, а ноги уже несли его к чужой кровати. На свежих простынях и взбитых подушках подстреленной птицей лежал черный мундир. Ричард присел на корточки перед шкатулкой и не удержался — зарылся в него лицом, поморщившись, когда лоб лизнула холодком серебряная пуговица, вдохнул запах. Едва ощутимый след лавандовой отдушки от ткани — не аромат, лишь память о нем. Нотка пота и пороха, стали, ветра, который дышал свежестью степных трав, а не жег суховеем, жаром Холтийской пустыни. Ричард потерся щекой о сукно. Внутри всколыхнулось что-то радостное, безудержное и многоголосое, как песня колоколов в праздничный день. Хвост приподнялся, загнулся крючком — того гляди завиляет; мокрый мех встопорщился во все стороны. До чего же приятно ощущать, как с подшерстка испаряется влага, волоски распрямляются, напитываются воздухом. Будто сам он становится легким, свободным, пушинкой одуванчика, что парит над лугами и перелесками. Пушинку, которой вообразил себя Ричард, прибила к земле крупная капля дождя. Половицы в коридоре проскрипели под чьими-то шагами. Слишком быстрыми — Ричард не успел юркнуть за соломенную занавесь, как дверь дернули, а когда та не поддалась, требовательно забарабанили в нее костяшками. Он вздрогнул. Шкатулка грохнулась набок, от удара резная крышка отлетела, изнутри высыпались пузырьки желтого, коричневого, синего стекла и раскатились по полу. Закатные твари! Ричард сгреб их обратно, не расставляя по местам, вскочил. Кошки с две он бы разобрался сам в этой лавке алхимика. Еще бы взял вместо масла проявитель для чернил... Но что сейчас делать? Как отпереть дверь и показаться на глаза Алве, если он в одной нижней рубашке? — Ричард, вы оставляете меня ночевать у порога? Не сказал бы, что такое поведение подобает оруженосцу. — Погодите мгновение, монсеньор! Нужно положиться на удачу. Если эр будет достаточно пьян, а Ричард — достаточно резв, ничего не случится. В конце концов, можно просто не поворачиваться к нему спиной. Скрежетнул засов. Дверь, скрипнув, распахнулась. Тени прыснули из углов, напуганные второй свечой, и затаились под кроватями. Ричард попятился к неразожженному очагу. — Вижу, вы не теряли времени даром? Свет упал и на чан с холодной водой, и на развернутую шкатулку, которую Ричард забыл вернуть на место. Алва посмотрел на него с насмешливым укором, но сразу отвел взгляд и сощурился, сморгнул. Будто его ослепил солнечный блик. От него пахло вином, не касерой. Щеки и подбородок потемнели от щетины, шнуровка белой рубахи была ослаблена — все они вечерами изнемогали от духоты. Ричард сглотнул. Он не смел прятаться — пойманный на горячем мальчишка, который съел из буфета варенье, но забыл вытереть рот. Только бы Алва не заметил хвост, только бы не заметил... И проклятый отросток как почуял, что может испортить хозяину жизнь, — напрягся, словно у кошки, которая балансирует на тонком карнизе. Бедер и ягодиц коснулся прохладный воздух — это задралась сзади рубашка, но если Ричард одернет ее, только сильнее привлечет к себе внимание. Поставив шандал на подоконник, Алва подобрал с пола флакон зеленого стекла, повертел в пальцах — не треснул ли? Обернулся к Ричарду, и его брови взлетели на лоб. — Что это? — Я... я случайно рассыпал их, монсеньор, — от стыда у Ричарда сел голос. Теперь его отчитают, как нечистого на руку лакея. Какой позор... — Это, — с непонятной интонацией повторил Алва. Он потянулся, будто хотел смахнуть комара с его уха, но... В первый миг Ричард заорал. Сердце чуть не лопнуло от испуга. Он отпрыгнул назад, точно ему ткнули факелом в лицо, оборвал соломенную занавесь. Упал на тюфяк, отчего рубашка раздулась колоколом и опала на бедра. Вжался в стену — загнанный зверь, готовый ощерить клыки. Проклятый хвост повел себя, как всегда рядом с Алвой, но теперь его не держали повязки и штаны. Он распушился, встал дыбом, длинный, толстый, торжествующий. Кончик показался над плечом Ричарда. И Алва притронулся к нему. — Что это? — спросил он ошарашенно. — Ничего! — выкрикнул Ричард. — Ничего! — Это... то, что вы прятали, почему одевались так странно? Ричард отстраненно отметил, как преобразило неверие черты Алвы. Смягчилась жесткая складка рта, глаза распахнулись. Лицо по-детски вытянулось, ноздри дрогнули — как у гончей, что вынюхала во вдоль и поперек исхоженном лесу след оленя-десятилетки. Алва приблизился, и Ричард прижал подбородок к ямке между ключиц, закрыл голову руками. Будто это, в самом деле, могло его от чего-то спасти. В коридоре кто-то зашаркал. Наверное, трактирщик явился на крик. — Господин герцог, у вас все в порядке? — донесся из-за двери старческий голос. — Может, вам чего нужно? У нас, бывает, медянки в окна залазят, но они не ядовиты, чем хотите поклянусь... — Спасибо, обойдемся своими силами! — отозвался Алва. — Идите спать, любезнейший. Трактирщик потоптался и шаркая, ушел к себе. Лежанка рядом с Ричардом прогнулась, под двойным весом жалобно скрипнули доски. — Вы позволите? Ричард молчал, не шевелился, даже дыхание затаил. В его теле была напряжена каждая мышца. Он не увидел — ощутил по легчайшему движению воздуха, по тому, как хрустнула в тюфяке солома и сильнее прогнулась лежанка, — что Алва подался к нему и замер на грани прикосновения. Захотелось сжаться в маленький пушистый комок... да! наконец-то превратиться!.. и пока Алва ошалело моргает, выпрыгнуть в окно. А ночью в кустах соболя и сам Леворукий не поймает. Но его мысли оставались вполне человечьими, а значит, нечего мечтать о бегстве. Он дернул плечом — то ли «Отвяжитесь», то ли «Поступайте, как знаете». И Алва поступил. Погладил хвост Ричарда невесомо, словно бабочка задела крылом. Можно было подумать, что он опасается спугнуть сновидение. Провел рукой смелее, зарылся пальцами в просохший мех, взъерошил его, потер шелковистую подпушь между подушечек. От этой ласки внутри Ричарда что-то заныло. На губах Алвы возникла улыбка, и в ней не сквозило и намека на обычную язвительность. — Откуда он у вас? Пальцы Алвы утонули в меху, он перебирал волоски, почесывал подшерсток короткими ногтями. Хвост толкнулся в ладонь со звериным «Продолжай, продолжай». От его кончика вниз разливалось блаженство, тягучее, как древесная смола, накапливалось в пояснице и расползалось — по внутренней стороне бедер, под коленями, в паху и в животе. Ричард еще сильнее сгорбился, спрятал лицо, чтобы Алва не понял, как ему хорошо. Как ему хочется распластаться на брюхе и заскулить. — Откуда это чудо? — голос Алвы, казалось, тоже поглаживал его. — Полно, да человек ли вы вообще, Ричард? — В той же степени, что и вы, монсеньор, — ответил Ричард сдавленно. — Правда? — немного ненатурально изумился тот. — Лет в тринадцать на Грозовой скале в Алвасете я свел знакомство с одной дамой. У нее была кошачья голова. Наверное, пожелай я, чтобы был и хвост — она бы его отрастила. Не приходитесь ли вы ей родичем? — Н-нет. Ричард не мог представить, что Алве когда-то было тринадцать, даже меньше, чем ему сейчас. Что женщины-кошки, которых ваяли гальтарские скульпторы и о которых с придыханием писали урготские сонетисты, взаправду существуют. Впрочем, не ублюдку болотной нечисти сомневаться в чьем бы то ни было существовании. — Это многое объяснило бы. Она тоже была искушением от макушки до пят. Пальцы Алвы продолжали ласкать хвост. Размеренно, расслабленно, как перебирают четки те, для кого молитва — время поговорить с собой, а не с Создателем. Он приглаживал шерсть волосок к волоску, скользил подушечками, будто упивался ее мягкостью, а когда нащупал пропущенный колтун, бережно его распутал. Ум Ричарда покинули все мысли. Он не шевелился, только прислушивался к убаюкивающим движениям чужой руки, а внутри него словно набухал готовый распуститься цветок, чья пыльца дарует вечное счастье и вечное забытье. Ноги налились приятной слабостью. Хвост обвился вокруг запястья Алвы, и тот приглушенно рассмеялся. — Очаровательно. Ричард, вылезайте из своего клубка. Чего вы так испугались? Что он мог ответить? «Я так привык прятаться, монсеньор, что это стало частью меня»? Нелепо. Ричард качнул головой — опять то ли «Отвяжитесь», то ли «Считайте, как знаете». Оставив хвост в покое, Алва придвинулся, обнял его за плечи и произнес в самый затылок: — Иди ко мне. По спине пробежали мурашки. Ричард обернулся, чтобы встретиться с ним взглядом. Алва смотрел из-под полуопущенных век и больше не улыбался — его черты дышали болезненной жаждой. Рот приоткрылся, на нижней губе показалась запекшаяся корочка, ноздри ловили запах воды. Ничто в нем не было прохладным, как в снах, наоборот — от его кожи шел сухой жар, дыхание обдавало зноем и сладостью разогретого под солнцем винограда. — Какое у вас страшное лицо... — А у тебя красивое. Самое красивое — у тебя. Алва попытался притянуть его к себе на колени, но Ричард точно одеревенел. Руки и ноги не гнулись, тело стало тяжелым, как колода. Услышанное медленно-медленно укладывалось в мозгу. Пальцы Алвы скользнули по его шее, ладонь накрыла кадык, и Ричард ощутил кожей мозоли от эфеса шпаги. Его держали за горло. И от этого захватило дух — упоительно, тревожно, как бывало в детстве, когда садовые качели зависали в наивысшей точке, прежде чем обрушиться к самой земле. — Я слышал, что ты бормочешь во сне, — прошептал Алва скороговоркой. — Как ты зовешь меня, хнычешь, вертишься... стонешь. О чем просишь меня. Представь, каково мне было днем притворяться, что ничего не происходит. Терпеть это превыше человеческих сил. В синеве его глаз отразились крошечные свечные огоньки, как язычки бушевавшего внутри пламени. Ричард застонал от нахлынувшего возбуждения. Слишком много тайного вдруг стало явным, и он ощутил себя беззащитным, обнаженным — хотя он и вправду был почти обнажен. Алва избавил его от муки признаваться. Алва не морщил породистый нос при виде хвоста. Мог ли Ричард рассчитывать на большее? Он влез на лежанку с ногами, развернулся боком, и Алва повторил: — Иди ко мне. Привстав, Ричард перекинул колено и уселся на ноги Алвы. Хвост собственнически лег между его лодыжек — шелк к шелку, гладкая шерсть к чулкам. В паху все подобралось от прилившей крови. Штаны Алвы были сшиты из мягкого льна, но Ричарду хотелось поерзать, потереться кожей — самой тонкой, самой нежной, с внутренней стороны ног, на мошонке и ягодицах, — словно лен колол хуже грубой шерсти, и не было удовольствия острее, чем раздразнивать себя этим колотьем. Алва откинулся на стену и, запрокинув голову, смотрел на него. Казалось, бедняк застыл перед столом, полным яств; узник запнулся на пороге темницы, ослепленный красками неба. Но не успел Ричард увязнуть в неловкости, не зная, что дальше делать, как Алва надавил на его плечи, заставил ссутулиться, пригнуть шею и коснулся губами губ. Сперва они не шевелились: Ричард старался дышать, пока его сердце билось где-то в горле, Алва смотрел на него своим больным, безумным взглядом и цепко держал ладонями за ребра. Наконец он приоткрыл рот и вобрал нижнюю губу Ричарда, а языком провел по верхней в безмолвном «Впусти». Ричард навалился на него, они звонко столкнулись зубами. В ушах зашумела кровь. Что было дальше, он запомнил обрывками. Вот Алва под рубашкой накрыл ладонью его пах, а Ричард притиснулся к этой ладони теснее некуда, поймал ее в ловушку между их телами, потому что даже от прикосновений делалось умопомрачительно хорошо. Вот Алва отстранился от его рта, облизнул алые, припухшие губы, и Ричард в запоздалом прозрении понял, что кусал их. Он всмотрелся в лицо напротив, ища признаки досады или злости, но Алва жмурился, говорил что-то (смысл ускользал от Ричардова рассудка, главное — уютно ворчливый тон) и снова притягивал его для поцелуя. Они вжимались друг в друга, терлись друг о друга по-змеиному, сцеплялись руками и ногами. Дышали воздухом, густо замешанным на запахе того, кто был рядом. Будто забыли, как это сложно, муторно происходит у людей, и отдались на волю природы, первозданной и необузданной. В лесу не церемонятся: пускают в ход зубы и когти, прихватывают слабого за загривок, рычат и дерутся за верховенство. Дрались и они. Все пять чувств заменили жар, скольжение соленой от пота кожи, лихорадочный ритм сокращений и расслаблений — ритм сердца, которое у них стало одним на двоих. Губы пекло, язык пересох. Тело Ричарда звенело на ноте, недоступной людскому слуху. Еще немного — и мелодия оборвется наивысшим аккордом, но Алва оставил ее без кульминации. Зубами он выдернул пробку из пузырька зеленого стекла — того самого, который Ричард проворонил на полу, — и вылил на ладони масло, благоухавшее то ли орехом, то ли абрикосовой косточкой. Быстрый взгляд глаза в глаза... Зрачки Алвы были черны, как колодцы в безлунную ночь, ресницы загибались на кончиках — Ричард различал их, каждую в отдельности, болезненно четко. Нужно же было на что-то отвлечься, иначе он принялся бы нетерпеливо ерзать, подпрыгивать: «Ну давай, ну давай, чего ждешь?». От вынужденной неподвижности потряхивало. На лбу Алвы блестела испарина. Ричард стер ее рукавом, за что получил короткий поцелуй в запястье. А потом Алва задрал его рубашку. — Нет? — спросил он, когда Ричард — напряженная спина, напряженные бедра — во второй раз увернулся от пальца, который надавливал ему между ягодиц. — Да, — отозвался Ричард. Почти прошипел, злясь на себя. — Да? — Алва приподнял брови, будто принял вызов. — Ну что же... Он спихнул с лежанки все лишнее — оборванную занавесь, костяной гребень, полотенца — и опрокинул Ричарда на спину. Согнул его ноги, велел держать под коленями в позе до того открытой, уязвимой и унизительной, что Ричарда затрясло. А сам... Жарко. И сразу же — свежо до озноба. Его облизывали и отстранялись, и дули на мокрое, и снова, и снова. Невыносимо! Взбрыкнуть бы. Замолотить ногами в воздухе. Но вместо этого Ричард лишь бесстыднее раскрывался, подставлялся под ласкающий язык. А когда понял, что Алва обхватил ртом его яичко и осторожно посасывает, то засипел, не в силах стонать. Простыни под спиной скомкались. Хвост забил по постели — у него не было иного способа прокричать свой восторг. Горячее дыхание касалось члена. Одного этого хватило бы на сотню непристойных снов, но у Ричарда сладко сводило живот от другого. Умопомрачительно мокрый рот подрагивал вокруг его мошонки, — должно быть, Алва что-то делал языком и вбирал так глубоко, словно хотел проглотить всего Ричарда. Мысль пробежала по нервам разрядом иррационального страха. Волосы надо лбом взмокли. Глаза Алвы затуманились, словно ничего приятнее для него не было в целом мире, а потом он зажмурился, отстранился и — потерся о бедро щетиной, оставляя длинную жгучую метку. Из горла вырвался утробный всхлип, под черепом заметалось: «Укуси меня, укуси, чтоб был синяк!». И Алва подчинился невысказанному. Боль скрутила Ричарда предвкушением желанной судороги. Еще немного, одно движение, одно прикосновение, прочти мои мысли, ты можешь, прочти, пожалуйста!.. Он сжался и только теперь заметил, что пальцы Алвы уже в нем, их два, а может, три, и чувствовать их внутри — самое естественное, что только можно представить. — О, — вырвалось из горла глухое, сиплое. — О-о-о... Алва перевернул его, как игрушку, поставил на четвереньки, и Ричард — струна, накрученная на колки до предела, — прогнулся, расставив колени, будто ложился с мужчиной не в первый раз. Сердце заходилось от предвкушения — сейчас, сейчас случится то, что переломит его жизнь, после чего мир перевернется вверх тормашками. Он познает самую главную тайну. Мечты обретут плоть, и... и... Алва насадил его на себя, как насаживают на пику голову врага, без жалости, без снисхождения, сдавил до хруста ребер и погасил невольную дрожь, беспорядочно целуя затылок. Ричард облизнул пересохшие губы. Язык пощипывала соль высохшего пота, скрюченные пальцы зарылись в простыни. А потом Алва — без жалости, без снисхождения — задвигался сам, задвигал кулаком по его члену, и действительность расплылась мазком краски, на которую капнул дождь. Ричард упал на лежанку, приятно опустошенный, уставший. Испачкал живот в брызгах собственного семени. Мышцы ныли, как после долгой тренировки, между ягодиц саднило, но это была ничтожная цена за окутавшее его умиротворение. Даже хвост не топорщился — лежал рядом на постели, словно истома навалилась и на него. Алва схватил с подоконника кувшин воды, напился, расплескав на себя, тюфяк и лодыжку Ричарда; напоил его, опять-таки расплескав на тюфяк, и лег на бок у дощатой стены. Большой — им двоим будет здесь тесно, но плевать — он дышал по-прежнему тяжело, по-прежнему источал зной. Ричард придвинулся. Рука зацепилась за шнуровку рубахи: не сбежишь. Алва погладил его между лопаток, скользнул вниз, и хвост сам лег в его ладонь. — Какое чудо, — прошептал разморенно. — Откуда он у вас? — Я родился с ним, — ответил Ричард. Создатель, как же не хотелось умалчивать о своем настоящем отце сейчас, но это не только его тайна, а значит, вся правда — когда-нибудь потом, когда он сможет довериться Алве полностью. — Не поймите меня неправильно, Ричард, — глаза Алвы блеснули живым любопытством, — я в полном восторге от вашей особенности, но ведь вы и без меня понимаете, как она редка, иначе не прятались бы. Неужели родители не смогли избавить вас от нее? — Я сам не помню, но матушка говорила, что хвост пытались отсечь. Он отрос опять. Ричард представил, как над ним, маленьким, заносил нож цирюльник, и теснее прижался к Алве. Тот успокаивающе провел рукой по спине. — И что же слуги? Неужели о вас никто не судачил? — его голос стал мягче. Ричард ткнулся лбом в плечо Алвы, спрятал лицо. Кое-что он, наверное, может рассказать, ничем не рискуя? — Когда я был несмышленышем, за мной приглядывала только старая Нэн. Ее многие считали ведьмой. Она... Ей довольно было посмотреть построже на сплетников, и они прекращали, потому что боялись ее. Нэн говорила, что меня ждет особенная судьба, если я научусь видеть зло. Помню, она повторяла: «Научись видеть зло, маленький господин». — И вы научились? — прозвучало теплым выдохом в макушку. — Не знаю, — Ричард усмехнулся. — Пока я научился только видеть крыс, которых никто, кроме меня, не видит. — Может, это оно и есть? Крысы — мерзкие твари. — Если бы я только знал. Они замолчали. Ричард откатился, чтобы легче дышалось, но все еще касался плеча Алвы своим плечом. А тот рассеянно теребил мех в основании Ричардова хвоста, пребывая мыслями за тысячи хорн отсюда. Он снова заговорил, когда Ричард почти задремал: — Я должен тебе сказать что-то важное. Ричард вскинулся, сонно заморгал. Такое неформальное обращение насторожило сразу. Алва продолжил, поймав его взгляд: — Возможно, однажды тебе захочется предать меня... — Нет! — выпалил Ричард. — Молчи. Ты не знаешь своего будущего. И я тоже не знаю, но могу с большой вероятностью предсказать, что однажды тебе захочется. Я говорю это не потому, что сомневаюсь в тебе. Есть судьба, над которой мы не властны. — Если вы знаете такое обо мне, как можете обнимать меня сейчас? — Ричард оперся на локти. — Я знаю, что ты станешь в этой партии лишь инструментом. А разве можно винить инструмент, когда он играет не то, что тебе по душе? — Алва улыбнулся. — У меня есть своя воля, — лицо Ричарда закаменело. Это что, прелюдия к словам «Забудьте все, что между нами случилось, Ричард»? — Хорошо! — раздраженно выдохнул Алва. — Я скажу иначе. Возможно, однажды ты будешь вынужден меня предать ради какой-нибудь очень благородной цели... — И что же? — спросил Ричард с вызовом. — Я хочу, чтобы ты знал, — сказал Алва глухо, отведя взгляд к потолку, — после всего, после всех... Что бы ты ни натворил, я тебя прощу.