***
— Почему ты не рассказала мне об этом? Услышав тихий голос, полька, занятая поливкой цветов на подоконнике, быстро обернулась к немке — это было первое, что она сказала за эти двадцать минут, прошедшие с момента их ухода (чуть ли не бегства) из дома немцев. Шок уже частично прошёл, и она ещё минут десять назад перестала всхлипывать, лишь смотрела, почти не мигая, в одну точку где-то на стене совсем без движения да слабо реагировала на голос и действия Польши. Та на неё не давила, понимая, что ей необходимо время, чтобы отойти от всего этого, хорошо всё осмыслить и принять, потому дома до этой минуты было тихо. — Он взял с меня клятву, — она спокойно ответила, специально не называя Рейха по имени, чтобы хоть немного обойти больную тему, — да и не только с меня, в общем-то, со всех остальных тоже. Не хотел, чтобы ты считала себя странной… В плохом смысле этого слова. Не вышло, конечно, но он пытался. — Не вышло, — сдавленно повторила Германия, положив обе руки на стол, а на них — голову, и закрыла глаза, — лучше бы сказали. — Но он-то этого не знал, — непривычно мягким голосом сказала она, остановившись и прислонившись к кухонной раковине, чтобы развернуться лицом к немке, — и пытался сделать как лучше, но, как видишь, вышло как всегда. — Зачем ты защищаешь его? — спросила Германия чуть приглушённым, слегка обиженным голосом. — Потому что знаю правду и видела то, что ты не помнишь из-за малого возраста, — пожала та плечами и слегка хмыкнула, — ты бы видела, как он паниковал, когда ты появилась… Никогда не видела у него на лице такую смесь отчаяния и ужаса, — она слегка улыбнулась от воспоминаний и вздохнула. — Ты имеешь право не любить его за то, что он сделал, и, на самом деле, будешь не единственной, кто до сих пор ненавидит его, потому что он последний ублюдок и мерзопакостная bękart, после которого я одну только столицу отстраивала целых двадцать с лишним лет, но тут он действительно делал то, что мог, и очень старался. — Тогда почему ты его не ненавидишь? — Потому что чем больше ты живёшь, тем быстрее начинают притупляться такие эмоции, как гнев и ненависть. Я всё ещё не хочу быть ему подругой, но мне малость поднадоело жить на одной ненависти — меня не покидает чувство, будто я горю в ней, поэтому со временем она ушла куда-то на третий план и существует как-то фоново. Вроде и присутствует, но совсем слабая, так, для приличия. — Я этого не понимаю, — поджала губы Германия, — для меня ненависть — это обычное чувство. — И это не очень хорошо, милая моя, — покачала Польша головой, — жить только на ней — отстойное чувство. — Но я не только на ней живу, — устало возразила Германия, не решившись встретиться взглядами, — я ведь испытываю и другие эмоции… Например, чувства к тебе, — ей до сих пор было сложно произносить «я тебя люблю», — а ведь это противоположность ненависти! — И я тебя тоже, — улыбнулась полька, прекрасно поняв, что она хотела сказать, — но она всё ещё занимает огромную часть тебя. Когда-нибудь ты будешь относиться ко всему чуть проще, и будет тебе счастье. — Может быть, — уклончиво согласилась она. На несколько минут повисло молчание. — Спасибо, — вдруг прервала его Германия, подняв голову и подперев её рукой. — За что? — спросила Польша, доставая с полки коробку любимого печенья. — За то, что рядом, — по её лицу было видно, что она говорит это абсолютно искренне, но очень старается тщательно подбирать слова, — за то, что терпишь меня в эти моменты. За то, что не уходишь. — А чего тут терпеть? — захлопала глазами полька. — Я хочу быть с тобой. Такие моменты ведь случаются у многих — тебе нужно разобраться в себе и отношении к окружающим, всё хорошо, это нормально. — Всё равно, — упрямо возразила Германия, наконец решившись посмотреть ей в глаза, — спасибо. — Не за что, — вздохнула та, зная, что если она включила эту шарманку, то проще согласиться, чем до бесконечности отрицать это и доводить до ссоры — немка ведь не отступит. Вот в кого она такая? — да и, в конце-то концов, в этой жизни мне приходилось терпеть тебя всего один раз, когда меня уговорили посидеть с тобой, маленьким ребёнком с манией раскрашивать всё, что попадается на глаза. — Серьёзно? — обречённо простонала она, роняя голову на стол, что вызывало у польки приступ смеха. — Абсолютно! Ты тогда в силу возраста знала только немецкий и отдельные слова на других языках, которые вставляла не к месту, а я не знала немецкий, но мы всё равно умудрялись разговаривать, и ты долго показывала мне свои рисунки, а потом рисовала другие. Германия покраснела до кончиков ушей и смутилась так сильно, что вместо связного ответа ей удалось выдать лишь невнятный набор звуков, что ещё больше развеселило Польшу. — Ты была милой девочкой, — продолжила она, — я очень удивилась, когда осознала, что пропустила тот момент, когда ты выросла. — Была милой девочкой, а выросла в угрюмую взрослую, — вздохнула Германия, всё ещё не улыбаясь, хотя в её голосе отчётливо слышались ироничные нотки. — Не без этого, — хихикнула полька, и Германия уж было хотела возмутиться (в шутку, конечно), но увидела в серых глазах столько неприкрытой нежности, что из головы мгновенно вылетели все слова. Такую идиллию резко прервал дверной звонок. — Я открою! — быстро, словно ожидая этого (что, конечно, было не так), отреагировала на звук Польша, подскочила с места и выбежала в коридор, к входной двери. Отворив её, она не сразу сообразила, куда смотреть — она ведь ожидала, что перед ней окажется человек, однако спустя пару секунд она опустила взгляд ниже и увидела, что на пороге стоит совсем новая корзинка для пикника и забытые в доме немцев их вещи. Корзинка по неосторожности осталась приоткрыта, из-за чего было видно корешок книги и упаковку новой акварели; через пергамент улавливался аромат корицы и яблок, а сам пирог, от которого исходил запах, стоял на чем-то. Из-за лёгкой вибрации шагов показалось кофейное ушко маленького плюшевого мишки. Где-то рядом с домом был слышен короткий шорох одежды. Удивлённо заморгав, она осторожно осмотрела корзину, не принадлежавшую ей — действительно, ей не показалось, там лежали книга, акварель, смутно знакомый ей плюшевый медведь и пирог. Судя по виду и запаху, приготовленный по её рецепту. Чудно. — Германия! — нараспев крикнула полька, аккуратно подхватывая обеими руками свою сумку и эту корзину и забегая обратно домой (дверь пришлось захлопнуть ногой). — Что? — отозвалась та, нехотя поднимаясь с места и вопросительно глядя на возлюбленную, забежавшую в комнату и поставившую предметы на стол. — Судя по содержимому — от того, кого нельзя называть, — весело сообщила она, отдельно выделив последние слова, — просто посмотри. Выражение лица немки приняло ещё более удивлённый вид, чем раньше, она осторожно открыла корзину и стала по одному вытаскивать вещи. Первым был пирог, на котором Польша задержала свой мечтательный взгляд, затем — акварель, несмотря на то, что упаковка всё ещё была опрятной и не стерлась, выглядящая так, словно её сделали как минимум век назад, следом Германия достала плюшевого мишку, слегка нахмурив брови (ей он тоже показался знакомым — она была уверена, что видела его раньше), и, наконец, последней она достала книгу, но не успела прочесть автора и название, так как её внимание привлёк резкий хлопок, с которым полька ударила себя по лбу. — Ты чего? — Я поняла, что это за медведь! — восторженно выпалила она, кивнув на игрушку. — Ты в детстве его из рук не выпускала, я это точно помню. Вот, видишь заплатку на ухе? Я сама видела, как её кто-то пришивал, но уже не помню, кто именно… Да, да, это определённо он. — Ясно… — произнесла немка несколько сконфуженно. Ей до сих пор было немного непривычно осознание того, что её возлюбленная помнила о ней то, что Германия сама не могла вспомнить даже после напоминания. И вот она опустила взгляд на обложку книги у себя в руках, прочла имя автора, название, постояла так пару секунд и… Расхохоталась так резко, что Польша чуть не подпрыгнула от неожиданности. — Эй, эй! — коснулась она её дрожащего от смеха плеча. — Ты чего такого увидала? Вместо ответа немка протянула ей книгу, поняв, что ей всё равно не удастся произнести ни слова — дыхания не хватит. Полька взяла её, прочла вслух название: «Время жить и время умирать» и опять посмотрела на Германию. Ни имя автора (Эрих Мария Ремарк), ни название книги не говорили ей ровным счётом ничего, потому ей пришлось ждать, пока возлюбленная сможет чуть успокоиться и отдышаться. — Это же… Ремарк, — начала она с таким видом, словно эта фамилия сама по себе была объяснением, но, увидев, как закатились глаза Польши, добавила, — немецкий писатель, уехавший из страны из-за прихода нацистов к власти. Только по этому можно понять, какого содержания были его книги, да? А конкретно эта, — она осторожно провела пальцами по обложке, — про солдата времён Второй Мировой, вернувшегося домой в отпуск, и вся пронизана антинацистскими настроениями. Просто представь, с каким лицом Рейх брал её. — Представляю, и очень хорошо, — рассмеялась та, уже потянувшись в один из ящиков за кухонным ножом, чтобы разрезать пирог. Германия осторожно сложила всё обратно в корзину и поставила её на свободный стул, так и не обратив внимания на торчащую между страниц тетрадь.Прости
11 сентября 2022 г. в 23:10
У пунктуальных людей утро начинается в определённое время и сразу с дел, которые необходимо выполнить, соответствуя плану (в голове или рукописному), у чуть менее ответственных — в случайное время и без чёткого списка дел, а у двух влюблённых дурочек, представлявших собой две эти крайности, с маленького, не особо контролируемого хаоса.
Светило солнце, но при этом дул лёгкий ветерок, а прогноз погоды обещал самую комфортную температуру, при которой не будет слишком душно или слишком холодно, и они, решив по полной воспользоваться этим, запланировали длительную прогулку в лесу: Германия хотела порисовать в относительно спокойной атмосфере, а Польша собиралась обойти всю местность на пару с Паулиной, дабы найти красивые места. Приготовление заняло не так много времени — немка собрала аптечку (и, несмотря на возражения и смех возлюбленной, готова была чуть ли не с боем защищать своё право взять её с собой) и уложила часть кистей и несколько карандашей, которые оставила тут, в этом доме, ещё пару дней назад, а полька сложила в маленькую сумку несколько аккуратно нарезанных сэндвичей, запаслась водой и захватила большой клетчатый плед, купленный ею давным-давно специально для пикников. Когда со сборами, занявшими около получаса без учёта коротких несущественных перепалок, было покончено, они втроём (обе девушки и довольный, словно знающий, какая долгая прогулка их ждёт, пёс) вывалились из дома и отправились к дому Германии — она хотела взять краски и бумагу для акварели.
— Он там быть не может?.. — спросила полька между делом, косясь на возлюбленную. Та, конечно, прекрасно поняла, кого она имеет в виду, и слегка неуверенно качнула головой.
— Сомневаюсь, — ответила она, сходя с основной дороги на небольшую тропинку, ведущую к дому немцев, — да и даже если он там, то наверняка сейчас сидит в кабинете и либо планирует что-то отвратительное, либо изо всех сил строит из себя главного страдальца, — с этими словами она раздражённо хмыкнула, ступая на крыльцо, и сразу отворила дверь.
— Нам тебя подождать? — спросила Польша, крепче схватившись за поводок, чтобы остановить Паулину, вознамерившуюся побежать за прыгнувшей с ветки белкой.
— Заходите лучше, — сделала неопределённый жест рукой немка и первой зашла в дом. Польша прошмыгнула следом за ней, последней забежала собака.
Вот только Германия допустила ошибку в рассуждениях, ведь Третий Рейх как раз спускался с лестницы в небрежном виде с сигаретами в руках. Он удивлённо поднял взгляд на девушек, пока к Паулине подбежал из ванны Кэкен, и заострил внимание на губах дочери. Ярко-красная помада была слегка размазана. Немец, не отводя взгляда, сломал сигарету, когда прятал всё в карманы, и прокашлялся:
— Добрый вечер, утро, день… Да.
Обе от увиденного остались в, мягко скажем, впечатлении — Польша впала в ступор, часто заморгав, а Германия, не на шутку испугавшись не столь появления отца, сколько возможной реакции возлюбленной, мгновенно среагировала и встала между ними, закрывая ту.
— Утро, — спокойно отозвалась полька, выглянув из-за плеча немки. Её лицо не выражало каких-то сильных эмоций: ни досады, ни гнева, ни радости, ничего, словно для неё это была случайная встреча с коллегой из другого отдела, которого ты периодически видишь, но с которым ни разу не общалась. Германия решила промолчать в ответ на приветствие, лишь недобро блеснула глазами за толстыми стёклами очков.
— Судя по размазанной помаде и тому, что мне рассказывала Швеция, только что произошло знакомство с родителями, — он уже наблюдал за девушками, слегка стыдливо улыбаясь, и посмотрел Польше в глаза. — Вы на пикник, пани?
— Was? — недоуменно пробормотала немка, после чего покосилась на возлюбленную и, не увидев у неё на лице ни намёка на то, что её помада подверглась хоть какому-то воздействию, случайно бросила взгляд на зеркало рядом с ней и замерла, оторопев, когда увидела на своих губах ярко-алое смазанное пятно. Вот чёрт. В голове сразу пронеслось напоминание о том, что случилось меньше двадцати минут назад — полька, только накрасившая губы своей любимой ярко-алой помадой, схватила за руку её, быстро ходившую по комнате, остановив таким образом, после чего быстро поцеловала и звонко засмеялась, наблюдая за её реакцией.
Сама Польша, заметив крайнюю степень смущения и чуть ли не паники, написанную на лице Германии, беззвучно захихикала и посмотрела Рейху в глаза.
— Да, — спокойно ответила и отпустила поводок, когда краем глаза увидела, что Паулина слишком уж заинтересована в том псе, — откуда прознал?
Германия приподняла бровь, удивлённая обращением на «ты», но ничего не сказала.
Рейх слабо улыбнулся реакции дочери, но придавил в себе триггер, связанный с этим цветом:
— Во-первых, на природу Вы всегда закалываете так волосы, колоском, чтобы не мешало. А во-вторых, сумки: маленькие, как на пикник, а не поход… Вы сюда пришли ненадолго, забрать что-то, прав ли я?
— Каков был процент вероятности того, что ты не угадал и просто ткнул пальцем в небо? — хихикнула Польша, прищурившись. — Не ври, что просчитал это в голове, твои аргументы настолько притянуты за уши, что ты очевидно говорил в надежде угадать.
— Пани, Вы снова убили мою пафосную оболочку, — Рейх спрятал за спиной дрожащие руки. — Ткнул пальцем в небо, хорошо, что не ладонью, но я оказался ведь прав.
Германия, до этого пытавшаяся оттереть остатки помады с губ, застыла от упоминания того самого жеста и стала сверлить своё вмиг помрачневшее отражение таким злым взглядом, что от него, кажется, должно было гибнуть вообще всё живое в радиусе нескольких метров.
— Прав, — кивнула полька, откровенно веселясь, но всё ещё чувствуя неясное напряжение от этой ситуации, — но это не отменяет того факта, что ты сказал наугад.
— А ещё наугад я знаю о Вашей любви к корице. А мы… — он вовремя запнулся, чтобы не обронить «мышонок», и смог сымпровизировать совсем не то, что хотел сказать, — с Кэкеном хоть не ожидали вас, но я могу быстро доготовить вам яблочный пирог, с той же корицей, к пикнику. Как раз есть фруктовый чай, который идеально к нему подойдёт.
Мужчина немного отступил по лестнице вверх, побаиваясь реакции немки, но сохранял спокойствие на лице.
— Нет, мы уже уходим, — голосом со стальными нотками в нём сказала Германия, хватая польку под локоть.
— Пирог? — переспросила та с надеждой и словно вросла в землю, без особых усилий сопротивляясь не обладавшей крепким здоровьем и, вследствие этого, достаточной силой немке. — Яблочный?
— По Вашему рецепту, — произнёс он совсем тихо. — Я не принуждаю… Делайте всё так, как вам обеим комфортно.
— Комфортно нам будет, если мы уйдём, — не оставляла попытки уйти Германия, ища взглядом убежавшую куда-то Паулину.
— А как же пирог? — тонким, как струна, голосом спросила полька. В серых глазах сверкали искорки.
— Я куплю или испеку тебе все пироги мира, если мы уйдём, — чуть ли не взмолилась немка, — прошу, mein Schatz, давай уйдём, просто уйдём…
— Но это же яблочный пирог! — повторяла полька, как зачарованная. — По моему рецепту!
— Прошу, пани. Вы можете приготовить его только вдвоем, а я просто уйду. Или же могу принести его вам. Судя по реакции Германии… — он тихонько выдохнул, а после вздрогнул, услышав громкий шорох. — Кэкен?
Рейх неспешно спустился, пытаясь не подходить близко к девушкам, и зашёл в «операционную».
— Ну ты чего, kochanie? — Польша смотрела на возлюбленную с такой отчаянной надеждой во взгляде, что Германии почему-то стало немного совестно, — Давай приготовим и поедим… Представляешь, как это будет здорово? Пожалуйста!
— Я не хочу здесь находиться, — сдавленным шёпотом ответила немка, ссутулившись и поджав губы. Нечто в её взгляде изменилось настолько, что заставило польку замереть на месте, — совсем. Пожалуйста, давай просто уйдём.
— Ох, стой, — пробормотала она и осторожно притянула немку к себе, приобняв за плечи, — прости, прости, прости, ладно, потом приготовим его вместе. Идёт?
Германия молчала, спрятав лицо в плече Польши — она боялась, что голос задрожит, потому решила воспользоваться форой, данной по факту того, что она уже слегка приоткрыла то, что творилось на душе. После нескольких дней, проведённых дома у польки исключительно в её обществе, возвращение в очень тёмный дом и встреча с человеком, которого она боялась, было сродни маленькой пытке, однако страшнее всего было осознание того факта, что родной дом, в котором она жила с появления на свет вот уже много десятилетий, был для неё одним из самых неприятных мест в мире. Появилось желание пойти в душ и немедленно смыть с себя все эти мысли, несмотря на понимание того, что это физически невозможно.
Рейх незаметно вышел в коридор с целой коробкой обломков.
— Польша, они сломали мой новый аппарат для искусственной вентиляции лёгких… Но все целы. Почти, — он осмотрел обеих, приспустив осторожно рукав. — Давайте я хотя бы чай вам сделаю в термос?
— Откуда у тебя аппарат для искусственной вентиляции лёгких? — спросила Польша.
— Никогда не знаешь, когда снова приползет кто-то, кому он понадобится, — немец пожал плечами и положил коробку пока в ванную.
Германия легонько высвободилась из рук польки, но всё ещё стояла лицом к ней, стараясь не смотреть на Рейха. Вдруг она обратилась к ней, сверля взглядом стену и всеми силами пытаясь не показывать, каких усилий ей стоило сказать:
— Если ты хочешь, то мы можем остаться и приготовить пирог.
— Правда? — просияла Польша.
— Да, — пробормотала немка, скрипя зубами.
— Ура! — прокричала та, широко улыбаясь и сразу хватая возлюбленную за руку.
— Тогда я быстро переоденусь и подготовлю всё, потому что из готового только продукты и сваренная карамель, — Рейх ступил на лестницу. — А пока вы можете забрать то, что хотели.
Полька кивнула Германии, намекая на цель их визита и последние слова Рейха, но та лишь слегка покачала головой и прошла на кухню. Польша пожала плечами и прошла следом за ней.
Мужчина поджал губы и забрал своего пёселя на руки, пока поднимался по ступенькам тихонько, больше игриво ругая того, особенно когда тот пытался лапами поднять рукав и открыть свежую повязку.
— Посиди, пожалуйста, спокойно, — приказал он Кэкену и после зашёл в спальню.
Теперь главной задачей было максимально убрать запах табака и не забыть закрыть все шрамы. Рей быстро переоделся в вишневого цвета рубашку, где были достаточно плотные манжеты, прикрывавшие запястья, и черные лёгкие брюки. Всё это достал из герметичного пакета, будучи уверенным, что пахнуть сигаретами не будет. После он завязал поудобнее волосы, вытер спиртовыми салфетками с отдушкой ладони, использовал освежитель дыхания. Наладить хаос в голове не очень удавалось, ведь паника, связанная с такими реакциями дочери, не хотела уходить. Желание, которое он загадал ещё на День рождения (а именно помириться с Германией), вряд ли исполнится, но как-то факт самого желания успокаивал и давал ложную надежду.
Немец спешно спустился обратно к девушкам, уже ушедшим на кухню. Те разошлись по разным углам — Германия сидела на одном из стульев, подтянув колени к груди и обняв их руками, а Польша стояла на табуретке перед одной из полок и доставала оттуда специи — однако всё равно продолжали общаться. До возвращения Рейха разговор, судя по всему, шёл о книгах, ибо до его слуха донеслись слова польки о том, что перевод произведений иногда не только не ухудшает их, но и делает лучше, но, стоило тому перейти порог кухни, она сразу замолчала, а немка посмотрела на него хмурым взглядом.
— Я помогу всё достать и сделаю себе кофе, хорошо? Отвлекать не буду. Или, — он быстро перевёл взгляд на польку, — я могу всё же помочь, ведь на чужой кухне неудобно готовить. Вспомни, как я пытался чай сделать у тебя. Мне всё ещё немного стыдно за тот позор с лимонной кислотой и мускатным орехом.
Польша от напоминания об этой истории громко засмеялась. Немка чуть сконфуженно посмотрела на неё, не понимая, что Рейх имеет в виду.
— А я то это уже забыла давно, ха! Зря напомнил, теперь я позабочусь о том, чтобы ты это до конца жизни не забыл, — произнесла она сквозь смех, после чего вопросительно взглянула на немку и, увидев её кивок, тоже слегка кивнула. — Оставайся.
— Не против, что я «на ты» перешёл? — слегка закатил глаза, пробормотав после:
— Неужели мне теперь нужно совсем молчать — а то ещё вспомнишь мой позор при первом «выходе в люди»?
— Нет… Зачем?.. — еле выговорила полька, буквально согнувшись пополам от смеха. — Как же мы… Проживём без напоминаний… О твоих позорных моментах?
— Ну хватит меня позорить перед дочерью, — он чуть смущённо улыбнулся, поставил полный чайник кипеть и посмотрел на Германию, доставая пока из холодильника нужное. — Я сам лучше расскажу. Если кратко, костюм мне не подходил, но хорошо прикрывал то, что не должны были увидеть остальные, ибо не пристало графу с побоями ходить. Я назвал Британию Англией, пару раз поскользнулся на плитке, из-за тремора от волнения и ран разлил шампанское на Швецию, а ещё порвал фрак о чье-то украшение, — перевёл взгляд на блондинку. — А вот тебе, пани, нужно быть аккуратнее, ведь я тоже могу рассказать многое.
— Рассказывай! — упёрла руки в бока Польша. — Я и сама ей рассказываю о своих позорных моментах.
Германия, всё ещё сидящая в углу, отрешённо кивнула подтверждая.
— Так, мы же сюда за пирогом пришли! — вдруг спохватилась полька, заозиравшись по сторонам, словно в поисках чего-то. — Kochanie, у тебя всё хорошо? Ты чего там сидишь?
— Всё хорошо, — впервые за всё время разговора подала голос немка и, вздохнув, всё же поднялась со своего места.
Немец вздохнул и уже молча доставал и складывал на стол всё необходимое, следя, точно ли плотно прилегают манжеты, и думая о том, что же сказать такого позорного про Польшу, а Германия нашла в одном из ящиков свой фартук (самый простой, полностью чёрный, совсем без рисунка — просто и практично, ибо не так быстро пачкается) и нацепила его, завязав за спиной.
— Я вспомнил, — хитро ухмыльнулся мужчина и глянул на двух девушек. — Помнишь ли ты, как когда-то написала Британии и Королевству Италии любовные письма от имени друг друга?
— Не понимаю, о чём ты, — пробормотала она зло, но опустила взгляд и чуть покраснела — помнила, конечно помнила, как такой позор забыть?
— Британия ещё угадал твой почерк, — чуть насмешливо протянул тот. — И пришел разбираться к тебе, когда твой дом был полон людей. Интересно было послушать, из открытых окон слышно было.
— Ах так? — зловеще прищурилась Польша. Голос её стал негромким, тягучим, она специально растягивала слова, чтобы Рейх понял, на что нарвался. — Балет, Рейх, балет.
Немец замер, широко распахнув глаза, и сначала не смог даже слов подобрать:
— Нет, Польша, не смей. Ни слова больше, замолчи. Я не хочу, чтобы это знала Германия, я тебя умоляю.
— Когда-то давно, — продолжила полька, одними глазами сказав ему: «поздно», — зашла я в здание для переговоров…
— Нет, нет, нет и ещё раз нет, — он уже и отошёл от стола, пряча лицо за ладонью. — Я буду молчать дальше, просто помилуй, прояви милосердие, стань добрым героем этого конфликта.
— Польша, договаривай, пожалуйста, — попросила Германия, скрестив руки на груди и чуть приподняв бровь в недоумении.
— Иду я, значит, по коридору, никого не трогаю, и тут слышу крик! Я бегу на звук, думаю, что там, может, убивают кого… Время-то неспокойное было…
— Именно, убивали. И сейчас убивают, не бери грех на душу.
— Заглядываю за дверь приоткрытую — эти ослы забыли закрыть её — и опять крик! Смотрю, а там папаша твой и Союз. В костюмах в обтяжку, чёрных, как будто только что пришли с похорон людей, имевших глаза и неосторожность посмотреть на них в этом…
— Он настоял, чтобы всё выглядело профессионально, ведь хотел стать чудесным учителем, — он устало потёр переносицу, справляясь со стыдом. — Сам их пошил, а я отказаться не смог, ведь был слишком добрым малышом, что попросту боялся этого великана. Да.
— Что значит «был малышом»? — ехидно спросила Польша, с трудом сдерживая смех: реакция Рейха превзошла все её ожидания. — И вот, смотрю я на них, и слышу, как отец твой разнылся, мол, чего ты мышцы так растягиваешь?! Вот прям сидит на полу и ноет, а этот бугай над ним стоит. Это сейчас у меня совесть испорчена историей браузера и метками, которые я пометила избранными на сайтах для прочтения фанфиков, но, видит бог, даже когда я была невиннее слезы младенца, ко мне в голову полезло всякое…
— Я не ныл, не ныл, — четко произнёс Рей и просто молил о помощи взглядом у дочери. — Я понимал, на что иду ради успокоения совести, и не ныл.
— Радость моя, кого ты обмануть пытаешься? — преувеличенно ласково пропела Польша. Германия на фоне стояла с чрезвычайно сложным лицом — казалось, что она не может определиться, смеяться ей или закатить глаза. — И вот, стоит он над ним, прямо нависает, и говорит с такой своей интонацией: «Что, сдаёшься?» Папаша твой сразу насупился так, — тут она сделала такое забавное лицо, что немка прыснула в кулак, — поднялся, и они начали двигаться, как бегемоты подстреленные.
— Во-первых, — Рейх глубоко вдохнул, — двигались мы хорошо, Бернард оценил. А во-вторых, я не знаю…
— Да я тебя умоляю, я до последнего не могла понять, что это танец — думала, это брачные игры такие, — Польшу, кажется, уже не остановить — с ней такое случается, когда жажда мести затуманивает разум, — и тут этот бугай ему подножку подставляет, и он падает ему прямо в руки. Немая сцена… Он смотрит на него… Они смотрят друг на друга… Искра… Буря… И тут Союз сказал что-то про контроль, я это не услышала, честно, решила, что более подходящего момента уже не найти. Поднялась, открыла дверь и захлопала. Ты бы видела, как они посмотрели на меня!
Рейх глянул уж совсем холодно, царапая ладони за спиной, но после ухмыльнулся и склонил голову:
— Ты бы видела, как СССР посмотрел на тебя, когда ты стала отходить. С каким озарением в голове и с каким азартом. Особенно когда помахал со смехом вдогонку. Ты ведь не знаешь его виды смеха, в отличие от меня. Именно тогда в его глупой голове созрел план, как действовать в начале войны, о которой я, кстати, ещё и не думал.
— Ой, ну куда уж мне до тебя, старого супруга, — подняла она обе руки вверх, как бы признавая поражение, и хищно усмехнулась.
— И то верно, — отрезал он и ступил мыть руки. — Думаю, перепалка закончена, эмоциями наполнились, можно продолжать готовку.
Германия ничего не ответила на это, лишь закрыла лицо ладонью на несколько секунд и покачала головой. Плечи её, однако, слегка тряслись — ей было смешно.
— Да, давай, — ответила за них двух полька и вернулась к своему прежнему занятию — подготовке необходимых специй.
Дальнейшие события разворачивались очень быстро: она протянула руку за маленькой баночкой с тёмной этикеткой, в которую была педантично пересыпана корица, но неловким движением задела большую банку с чем-то белым (вероятно, крахмалом), и та полетела прямо на неё, успевшую лишь пригнуться и накрыть голову руками. Стекло слегка треснуло от удара об полку. Звук моментально привлёк внимание, и Рейх, чутка подпрыгнув, поймал баночку.
— Аккуратнее надо быть, пани, — ухмыльнулся он и поставил крахмал на стол. — Повезло, что не рассыпалось…
— Ставите на самый край, а я страдаю, — пробубнила она в ответ и опять потянулась за злосчастной корицей, — спасибо.
— Не перекладывай вину, — фыркнул Рейх и стал искать запасную банку. — Всегда пожалуйста.
— И это мне говоришь ты! — притворно возмутилась Польша. — Напоминаю о том, как ты тогда, в двадцать четвёртом…
— Всё, хватит. Знай меру.
Рейх отошёл немного и стал пересыпать быстро и аккуратно крахмал из банки в банку.
— Я тебе потом расскажу, — шёпотом пообещала полька вопросительно посмотревшей на неё Германии.
— Начнем с теста, верно? — решил просто сменить тему немец и слабо улыбнулся, поставив всё лишнее на место.
— Верно, — кивнула та с важным видом, — всё-таки не забыл рецепт… Так и быть, поставлю тебе шесть баллов.
— Почему всем резко захотелось вести себя со мной как со своим ребенком? Ещё и так плохо. Мне радоваться, что нет альбома с детскими фотками? Напомню, ты частично воспитывала не меня, а Германию, — слабо улыбнулся и просто отошёл от обеих немного, начиная смешивать сухие ингредиенты и надеясь, что немка всё же скажет что-то.
Вопреки его ожиданиям, Германия ничего не сказала — она лишь удивлённо и чуть недоумённо посмотрела на возлюбленную, чуть приподняв бровь, а та бросила на Рейха насмешливый взгляд.
Воцарилось неловкое молчание, которое, спустя секунд десять колебаний, прервала немка:
— Что вы оба имеете в виду?
— Я не говорил ещё об этом. Хочешь услышать от меня? — спросил он спокойно и отложил миску с сухими ингредиентами, уходя за посудиной побольше.
— Слушаю, — ответила, скрестив руки на груди. Всё равно ведь Польша сможет сказать, правду он говорит или нет — Германия доверяет ей куда больше.
— Хорошо, — Рей поставил миску на стол и поднял взгляд на неё. — По логике вещей, ты должна помнить каждый год своей жизни. Но это не так, верно? Если бы было так, ты бы могла получить ответы на некоторые вопросы, связанные с внешностью, характером, или такие, как: «Почему ко мне все страны относились хорошо без особого знакомства?» Суть в том, что ты на данный момент единственная, — он заговорил чуть тише, — кто родился младенцем. Никого младше пяти лет не появлялось, если верить тем записям, что я искал. И из-за моего незнания того, как себя вести, много стран мне помогали. В том числе и Польша. Но после одного инцидента я запретил ей к тебе приходить.
Германия стояла, не двигаясь и, кажется, даже не дыша, лицом к окну, так, что никто из них двоих не мог видеть её реакцию. Так, без какого-либо движения, она простояла около полуминуты, после чего, не оборачиваясь, обратилась к Польше бесцветным из-за шока голосом:
— Это правда?
— Да, — ответила она и осторожно положила ладонь ей на плечо, но Германия отошла на шаг, мягко вырываясь, — sowka, скажи хоть что-нибудь.
— Что я могу сказать?! — неожиданно громко воскликнула она, резко оборачиваясь. — Почему я столько лет не знала такой важный факт о себе?! Почему никто за более чем семь десятилетий не счёл нужным сказать: «Привет, Германия, ты в курсе, что была младенцем?»
— Германия, — всё ещё спокойно говорил Рейх, пытаясь сделать тон как можно мягче. — Я попросил никому не говорить. Это моя вина. Я, — он подошёл чуть ближе, но поднять руки так и не решился, — как видишь, решился сказать это тогда, когда ты сможешь как можно лучше усвоить этот факт и не считать себя девиантной. Прими мои извинения, если я оказался не прав.
— Я считала себя девиантной и без этого знания, — ответила Германия, смотря на него пустым взглядом. Она словно была не здесь — сейчас в её голове прокручивался хоровод из воспоминаний о всех тех моментах, в которых она замечала какие-то странности, но не могла найти им объяснения, — постоянно. Я буквально лесбиянка, Рейх, осознавшая себя ещё в семидесятых, да ещё и твоя, чёрт возьми, дочь, всю сознательную жизнь замечавшая странности в себе и отношении окружающих, но не понимающая, откуда это взялось, и из-за этого изо всех сил старающаяся подстроить себя под общество, не осознавая, что кто-то знает причину всего этого, но молчит.
Третий Рейх глубоко вдохнул и отошёл:
— Хорошо, родителей не выбирают. Странности все не думаю, что можно объяснить этим фактом, но твоя воля. Но тот факт, что ты лесбиянка. Мыш… Германия, тебя кто-то лично оскорблял? Или ты себя чувствовала неправильной из-за общества среди людей?
— Какая тебе разница?! — немку заметно трясло, как и всякий раз, когда она была зла. — Не притворяйся заботливым родителем, ради Бога, меня тошнит от твоих попыток строить из себя святого! Польша, не влезай! — вдруг крикнула она возлюбленной, когда та попыталась взять её за руку и отвлечь.
— Мне это правда важно. Я никогда не считал себя святым. Я знаю, что я злой человек, — немец прикрыл ненадолго глаза и прошептал:
— Польша, оставь нас пока.
Полька, выдохнув и бросив последний обеспокоенный взгляд на возлюбленную, нехотя вышла из комнаты.
— Не ври, — крайне возмущённо сдавленным голосом выпалила Германия, — тебе всегда было абсолютно плевать на всех, кроме самого себя. Ты используешь людей, как одноразовые перчатки для уборки дома: делаешь с их помощью грязную работу, а потом выкидываешь их, как мусор, и не считаешь себя виноватым. К чему весь этот цирк? К чему эти попытки помириться и сделать вид, что ты любящий родитель? Я нуждалась в тебе, когда была ребёнком, но я давно выросла и не хочу участвовать в очередной игре, которую ты затеял.
— Я всеми силами пытался дать тебе любовь и заботу, особенно в первые года, которые ты просто не помнишь. У меня не было возможности подготовиться, пройти какие-то курсы, чтобы избавиться от всего, что делали со мной. Я просто физически не мог быть идеальным отцом, но я пытался. Если бы мне ты была безразлична, я бы не просил помощи у друзей и врагов. Потом экономическая ситуация ухудшилась ещё сильнее, манипуляции СССР, слухи о его предательстве, — он чуть сжал в руках спинку стула. — То ты уже помнишь. И понятно, что мои попытки заботы были провальными. А после и ты меня видеть не хотела, и мне запрещали это делать. Я хотел победить ради твоего будущего, но облажался и испортил абсолютно всё. Да, я отвратительный и мерзкий человек, который ещё неизвестно почему живой и непонятно почему постоянно оказывается спасён, но мне никогда не было плевать на тебя.
Рейх за весь разговор не повышал голос, лишь смотрел опустошенно, после высматривая заначки с сигаретами.
— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — выкрикивала Германия, закрыв уши обеими руками и зажмурившись. — Заткнись!
— Мышонок, — он снова посмотрел на неё, — прости.
Только лишь этих двух слов, кажется, не хватало до маленького взрыва — Германия резко отняла руки от головы, схватила со стола первое, что попалось ей (какую-то чашку) и кинула её в Рейха.
Тот сцепил зубы и подавил рефлексы, реакцию (которые, на удивление, продолжили работать так же, как и до зависимостей), только вздрогнув от удара чашки по ключице, и поймал её после.
Держа голос спокойным, он произнёс тихо:
— Польша рядом. Давай не будем её расстраивать и поговорим об этом снова позже.
Немец поставил «снаряд» на стол и шагнул к девушке. Та вся застыла, словно каменное изваяние, никак не реагируя на его движение: она будто опять ушла куда-то, и лишь её глаза, расширенные от неприкрытого ужаса, да быстро колотящееся сердце показывали, что она ещё в сознании. Германия вся съёжилась, точно стараясь стать меньше и спрятаться, а её руки, дрожали так сильно, что она бы точно уронила любой предмет, если бы попыталась удержать его, потому Германия держала их перед собой, испуганно переводя взгляд с ладоней на чашку на столе.
— Мышонок мой… — мужчина чуть поджал губы, всё же подошёл к ней, мягко взяв её ладони в свои, и легонько поглаживал их большими пальцами, — всё хорошо. Всё в порядке. Слышишь меня, солнышко? Ты умничка. Умничка, что не молчала. Если тебе будет комфортно, я могу позже помочь экологично справляться с этими эмоциями. Только если захочешь… — оглаживая уже только одну ладошку, второй рукой он слабо приобнял её. — Я дам ответы на все вопросы, что тебя волнуют, я хочу помочь тебе почувствовать себя абсолютно правильной, ведь ты такой и являешься. Я тобой горжусь, ты пошла правильным путём. А теперь ещё у тебя есть любящий человек. Правда любящий, ведь так?
Германия всё ещё молчала: ей было слишком страшно из-за непонимания того, что творилось у неё в голове, а маячащая на горизонте перспектива разрыдаться в голос казалась ей самым ужасным из всего, что могло произойти сейчас, потому она сжала челюсть и зажмурилась, почти никак не реагируя — её хватило только на едва заметный кивок.
— Вот… Это чудесно. Я очень рад за вас, девочки, — мужчина решился обнять её крепче, ещё только невесомо касаясь, дав спрятать лицо. — Давай попробуем заплакать, м? Глубоко вдохнем и дадим волю слезам. Это не сложно… И будет просто чудесно. Сделаем вместе вдох?
— Хватит, — с трудом выдавила она, пока не открывая глаза. Ей хотелось вырваться и уйти, но она не могла пошевелиться, — стоп.
— Извини, — Рейх отстранился и спрятал за фуражкой уже мокрые глаза, отходя к аптечке. — Можно я дам тебе успокоительных?
— Нет, — она нервно качнула головой и отошла от него на шаг, после чего резко развернулась и почти бегом выскочила из комнаты, чуть было не налетев на стоящую прямо под дверью Польшу.
— Эй, эй, эй, ты чего? — запричитала она, обхватывая её покрасневшее из-за переживаний лицо обеими ладонями. — Милая, я тут, я рядом, всё хорошо. Что это был за звук там?
Её взволнованный, быстрый из-за беспокойства голос послужил для Германии спусковым крючком — она порывисто обняла её, спрятала лицо в чужом плече и заплакала, понимая, что сейчас она больше не сможет остановить эти слёзы.
— Sowka moja, — прошептала полька, поглаживая Германию по спутанным тёмным волосам — пучок распустился, а она даже не заметила этого, — всё хорошо, милая, что бы ни происходило, это уже закончилось. Давай уйдём? — предложила Польша, целуя её во вздрагивающую от рыданий макушку. — Уйдём, придём в лес, на наше место, ты будешь рисовать, а мы с Паулиной прогуляемся рядом. Хочешь? — она осторожно гладила дрожащие плечи. — Или дома останемся, порисуешь там. Можем даже по разным комнатам разойтись, если хочешь. Слышишь?
Та упорно молчала — всё равно за всхлипами её не будет слышно толком, а Польша, буквально чувствуя, как промокает от слёз рукав блузы, не переставала держать её.
Рейх же прислушивался и молчал некоторое время. Позже, словно заколдованный, расстегнул манжет на левой руке и, не жалея, сделал надрез ножом по запястью. Он засыпал рану солью, потом вторую, которую получил ещё тогда, с собаками, позже из аптечки достал всё нужное и перевязал крепко, чтобы видно не было. Наконец выдохнув, мужчина опустил вновь рукав, застегнул и выключил чайник, что почти закипел. Ещё прислушиваясь, он налил в один термос ягодный чай, а во второй — цикорий, ведь кофе Германии сейчас точно лучше не пить.
Рей вышел к ним и поставил термосы на стол:
— Был рад повидаться, — сильнее опустил фуражку и забрал Кэкена на руки. — Люблю, целую, благословляю и всё такое.
Он приостановился в поиске сигарет в плащах на вешалке. Польша, почувствовав, как напрягалась ещё всхлипывающая немка, одними губами прошептала: «Хорошо», и, каким-то чудом взяв оба термоса в одну руку, вышла из дома.
— Паулина! — прикрикнула она, стоило им выйти за порог, после чего послышался торопливый топот, и следом за ними выскочила собака, послушно последовавшая за хозяйкой, а полька пошла вперёд, в сторону её дома — оттуда в случае чего можно дойти и до их любимого места в лесу.
Германия наконец отстранилась от Польши, но сжала её ладонь в своей так сильно, будто это был спасательный круг, не поднимала заплаканных глаз от земли и не реагировала на ту чепуху, которую Польша говорила ей на ухо, лишь бы отвлечь от происходящего в голове. Сама она думала лишь о том, что за всю её достаточно долгую, пусть и не наполненную большим количеством романтических приключений жизнь, это однозначно было самое странное знакомство с родителями партнёра — не только из-за того, что с отцом возлюбленной Польша была знакома дольше, чем с ней самой, но и из-за произошедшего с ней.
— Домой? — спросила негромко, но чётко, наклонившись к ней так, чтобы она точно услышала.
В ответ ей только кивнули, и Польша, удовлетворенная этим, свернула к дорожке к своему дому.