Лазуритовый браслет

      Ловкие пальцы Лютика сначала поправляют на голове ажурный венок из васильков и цикория, а следом перебирают голубые огранённые бусинки, высыпанные на холщовую бурую ткань. Отбирая самые ровные и самые красивые, они легко нанизывают их на толстые нити, а затем быстро вяжут мудрёные кельтские узлы, обвивающие шёлковые ленты. Но всем этим бусинкам далеко до настоящего искусства — внимательных лазурных глаз менестреля. В них отражаются солнечные блики, трепещущая на ветру изумрудная листва старого раскидистого дуба, приваленная к нему и оплетённая цветами лютня с искусной гравировкой, по которой бегают солнечные зайчики и, конечно же, сидящий напротив угрюмый Геральт, облокотившийся на дремлющую, подобравшую под себя ноги Плотву. Отдельные пряди его серебристых, лоснящихся на солнце шелковистых волос заботливо заплетены в аккуратные косички и украшены золотистыми лютиками с бархатными лепестками. Его пальцы — грубые, мозолистые, испещрённые шрамами, но главное — горячо любимые одним голубоглазым поэтом — не такие ловкие, тонкие и изящные, зато сильные и крепкие.       Ведьмак тяжело вздохнул. Он может справиться с целой толпой утопцев и несколькими вилохвостами сразу, но с треском проигрывает бой сложным узлам.       — Из меня рукодельник, как из медведя балерина, — обиженно буркнул он.       — Даже из медведя можно сделать балерину, нужно лишь сшить пачку побольше, — звонко, словно соловушка, засмеялся Лютик, вновь поправляя съезжающий венок из голубых цветов.       — Ага, а чтобы из меня сделать мастерицу, мне нужно сшить новые руки, — фыркнул мужчина, с трудом сдерживая беззаботную улыбку, но оставаясь в образе строгого и сурового ведьмака.       — Геральт, не выдумывай, я же вижу, что у тебя отлично получается! — поэт придвинулся поближе к нему, осторожно и наивно, словно кошка, заглядывая в блестящие, словно чеканные монеты, янтарные глаза.       — Не видишь, — буркнул Геральт, опуская венок на самые глаза Лютика.       — Эй! — возмутился тот, возвращая головной убор на его законное место, но тут же вновь лучезарно улыбнулся, замечая, как на лице ведьмака появляется весёлая ухмылка.       — Ты всё ещё думаешь, что плести парные браслеты — это хорошая идея? — спросил Геральт, демонстрируя менестрелю своё творчество.       — Геральт, какой же ты дурашка… Мне совершенно неважно, как будет выглядеть этот браслет! Главное, что он сделан тобой, — Лютик пересел ещё ближе, облокачиваясь на плечо ведьмака и ластясь к нему, словно котёнок, едва ли не мурлыча от счастья. — Ты мне хоть фи́говый листик подари — я и этому буду рад, только вот листик вскоре пожухнет и рассыплется в прах, а браслетик всегда будет напоминать нам друг о друге, — он слегка склонил голову к плечу, размыкая губы и скользя взглядом по сомкнутым и напряжённым устам мужчины, следом поднимая на него невинно-вопросительный взор.       Геральт не мог устоять перед этими глазами. Голубые, как ясное небо над Веленом, как спокойное море на островах Скеллиге, как бурная горная река в Каэр Морхене, как искрящееся зелье Петри или Пурга, как масло против магических тварей, призраков или сверкающая Лунная Пыль — в этих бездонных глазах каждый мог увидеть что-то особенное. А ведьмак видел в них лишь кристально чистую, словно тихо журчащий маленький лесной ручеёк, искреннюю и тёплую любовь.       Прикрыв глаза, мужчина поддался искушению и аккуратно соприкоснулся с юношей губами, целуя его с трепетной нежностью. Отложив рукоделие и повиснув на шее ведьмака, Лютик охотно ответил на поцелуй, не забывая поправить сползающий венок. Геральт осторожно отстранился от родных и манящих разгорячённых уст, прижимаясь губами к бархатной, словно цветочный лепесток, шее менестреля.       — Геральт, не здесь и не сейчас… Помни, что я всё ещё хрупкая поэтичная личность, требующая трепетного и ласкового отношения, — заметно засмущавшись и отведя взгляд лазуритовых глаз в сторону, но не решаясь отстраниться первым, сказал юноша.       — Хочешь сказать, что ещё не отошёл от прошлого раза? — лукаво ухмыльнувшись, спросил Геральт.       В его глазах блеснул загадочный огонёк, искра которого, взметнувшись в тёмно-золотой радужке, тут же погасла и утонула в угольно-чёрном зрачке.       — Хочу, конечно же! — ещё больше смутился поэт. — По сравнению с тобой, я — хрустальная ваза, с которой надо пылинки сдувать.       — Да какая из тебя ваза, Юлиан? Судя по формам, максимум — бочка, а так — просто ведро, — по-доброму усмехнулся Геральт, положив голову на плечо Лютика и прижимаясь лбом к его шее, расслабленно прикрывая глаза и тем самым делая самое мирное и спокойное выражение лица.       — Ну, хоть не бревно… А какая бочка? Пустая? В смысле… Как пирожок ни с чем?.. — грустно спросил юноша.       — Не-е-ет, — мечтательно протянул ведьмак, лениво приоткрывая один глаз. — Бочка с самым лучшим элем, сладким мёдом или изысканным туссентским вином… Ведь ты такой же пьянящий и желанный…       Солнце докатилось до своего зенита, и от душного полуденного марева спасала только прохладная дубовая сень. Плотва, привалившись крупом к стволу дерева, лениво щипала травку, взросшую между толстых кривых корней. Лютик вдохновлённо рассматривал браслет с бриллиантово-синими бусинками, напоминающими океаны, среди которых небольшими вкраплениями были разбросаны острова… Между этими океанами змеилась и заплеталась в мудрёные кельтские узелки вместе с цветными лентами тонкая прядь тёмных волос менестреля, означающая, что в этот браслет он буквально вложил частичку себя.       — Геральт, ты закончил? — спросил он, поднимая глаза.       Браслет из янтаря, напоминающего заключённые в круглые бусинки языки пламени, сплетённый ведьмаком, конечно, не был похож на изысканное ювелирное изделие, достойное украшать запястье знатной новиградской дамы. Но зато он был достоин украшать запястье Лютика, а потому считался в сто крат ценнее. Огненный янтарь оплетала серебристо-белая, словно снег, прядь шелковистых волос, сплетающаяся в менее красивые, зато более прочные узлы.       — Не уверен, что ты захочешь это носить, — вздохнул ведьмак, осматривая своё творение.       Кто бы мог подумать, что всего-навсего нанизывать бусинки на нитки, чередуя их узлами, будет так сложно?       — Геральт, да этот браслет — вылитый ты! — мягко накрыв руку мужчины своей, засмеялся Лютик. — Как я могу не любить то, что напоминает мне о тебе? — он лучезарно улыбнулся, протягивая свой браслет. — На какой руке предпочтёшь его носить?       — На левой. На правой, боюсь, он будет цепляться за гарду при пируэтах, — он покорно протянул руку, позволяя завязать на ней аккуратный браслет. — Только узел затягивай потуже, чтоб покрепче держалось.       — Постараюсь, — кивнул юноша, мастерски заправляя концы ленточек в маленькие петельки. — Мне тоже удобнее носить браслет на левой руке. На правой он будет задевать струны, а для певца моего уровня любая фальшь слышится как скрип вилки по стеклу…       — Весёлая у тебя, должно быть, жизнь, раз ты и вилкой по стеклу успеваешь поскрести, — усмехнулся Геральт, внимательно наблюдая за ловкими пальцами Лютика.       — Что только не приходит на ум, когда муза бросает меня, — тот отстранился, любуясь аккуратным узлом. — А тебя, как вижу, наоборот придётся просить затягивать браслет не так сильно… Не забывай, что ты завязываешь украшение на руке своего возлюбленного, а не мешок с головой чёрта.       — Прости, — Геральт украсил браслет на запястье Лютика прочным узелком.       — Кстати, ты проспорил мне ласточку, — менестрель хитро улыбнулся.       — Когда это я успел? — возмутился ведьмак, сдвинув брови.       — Ну-ну, неужели не помнишь, как однажды ты весь вечер отнекивался, что у тебя руки не из того места растут для аккуратного шитья, когда у меня шов на камзоле разошёлся? Мы тогда на ласточку поспорили, что ты никогда в жизни не будешь заниматься рукоделием, — Лютик прильнул к плечу мужчины, наивно заглядывая ему в глаза.       — Да разве ж это рукоделие? — вздохнул тот, обиженно отворачиваясь. — Я просто продел нитку в несколько бусинок. Это не считается.       — Не отнекивайся, всё считается, — легонько повернув его голову к себе, Лютик отвлёк ведьмака коротким, но чувственным поцелуем, а сам потянулся к его поясу.       — Да на кой тебе это зелье сдалось? Хвастаться? Или мне ещё раз рассказать, что будет, если ласточку выпьет обычный человек? — отстранившись от поцелуя, Геральт крепко сжал запястье юноши, но, почувствовав на нём браслет, тут же осёкся, сменив мёртвую хватку на мягкое сжимание бархатной, не знающей грязи и мозолей ладони. — Пойми, я не ругаю тебя, а просто забочусь, — прикрыв глаза, он мягко коснулся губами костяшек менестреля, не видавших ни драк, ни грубых рыцарских перчаток.       — Оно… Только не смейся, прошу… Напоминает мне о тебе, — поэт слегка смутился, распутывая клубок несвязных мыслей. — Это как с бездной. Говорят, если долго в неё вглядываться, то она, в свою очередь, начнёт вглядываться в тебя. Но заглядывание в бездну считаю идиотизмом. На свете есть множество вещей гораздо более достойных, чтобы их рассматривать. Ласточка похожа на раскалённое золото, в котором, если пристально посмотреть, можно увидеть твои глаза, по тёплому взгляду коих я однозначно буду скучать… В крайнем случае, отравив кого-нибудь этим зельем, можно обречь его на долгую и мучительную смерть. Тем более, раз зелье действует только через несколько дней, можно успеть покинуть место преступления и отвести от себя все подозрения.       — Умеешь же ты забалтывать… Ладно, забирай. Вот только травить никого не надо. Или ты уже забыл, чем всё кончилось, когда ты перешёл дорогу воротилам новиградского преступного мира? — усмехнулся Геральт, вручая Лютику закупоренную бутыль с золотисто-оранжевой жидкостью.       — Такое забудешь… Когда ты нашёл меня, связанного, беспомощного и напуганного до полусмерти, я и подумать не мог, что тебе известно столько ласковых и заботливых слов… — юноша забвенно улыбнулся, закрывая глаза.       — У меня просто не было выбора, кроме как переворошить весь свой словарный запас. Юлиан, ты полчаса рыдал у меня на руках, как девчонка, — сказал мужчина, поправив венок поэта, вновь сползший ему на глаза.       — Я чувствительная и эмоциональная поэтичная личность! А ты, между прочим, полчаса утешал меня, как заботливый отец, — возразил Лютик. — Сможешь так ещё раз?..       — Ладно уж, иди ко мне, — ведьмак привалился спиной к стволу старого дерева, боком усаживая к себе на колени неугомонного поэта. — И да, я всё ещё не разрешаю тебе называть меня папочкой.       — Не больно то и хотелось, — фыркнул юноша, удобно устроив голову на чужой груди.       Хоть он и был прекрасным актёром, но долго находиться в одном образе не мог, а потому, перестав строить из себя обиженного на весь мир несчастного поэта, он мягко улыбнулся и охотно приластился к Геральту, едва ли не мурлыча в его объятиях.       Лучшее, что можно сделать в жаркий полдень, когда горизонт дрожит — подремать где-нибудь в прохладной тени. В жару вообще не хочется ничего делать, кроме как лежать. Лютик был категорически против ведьмачьих медитаций, объясняя это тем, что когда Геральт спит сидя, его невозможно нормально обнять и лечь рядом. Зато теперь, когда ведьмак держал его на руках и, уткнувшись носом в тёмные волосы, тихо сопел в его макушку, менестрель был на седьмом небе от счастья.       Солнце медленно катилось по небосводу к закату, и оглушающая дневная жара начала отступать. Лютик сполз с коленей Геральта, пробуждая его аккуратным поцелуем в щёку.       — Тебе уже пора? — не открывая глаз, спросил тот.       — Ага. Отсюда до королевского дворца ещё чуть больше дня пути, — улыбнулся поэт, вешая себе на спину лютню.       — Уверен, что в этот раз сочинил свою самую лучшую балладу и не проиграешь какой-нибудь Присцилле? — поднимаясь с земли, и деловито скрещивая руки на груди, с ухмылкой спросил ведьмак, однако в его глазах ясно читалась тёплая забота.       — Что ты, это состязание трубадуров я точно возьму, и тогда это будет прекрасная реклама «Хамелеона»! Ох, а я не рассказывал тебе, какого экстравагантного певца мне довелось повстречать в прошлом году? — Лютик звонко засмеялся, вновь поправляя голубой венок. — Он назвал свою балладу — смотри, не надорвись от смеха! — «Молчание — золото», и минут десять просто молча стоял на сцене. Но… Его прогнали за оскорбление чужого творчества. А он всё кричал, что это новое направление в искусстве, представь себе! К тому же… Теперь со мной всегда будет частичка тебя… Так что мне будет спокойнее. Жаль, конечно, что настоящего тебя не будет в числе зрителей… Я бы занял тебе место в первом ряду. Кстати, не проводишь меня до ближайшего перекрёстка?       — Я принял заказ на архигрифона, который свил себе гнездо в окрестностях Оксенфурта, а эта тварь как раз вылезает на закате, так что извини. Ты же не хочешь, чтобы твоя любимая академия была разрушена, если эта бестия вдруг осмелится плюнуть кислотой в город? — усмехнулся ведьмак.       — Только ради великой Мелитэле, будь осторожен, — вздохнул поэт, артистично положив руку на сердце.       — То же самое могу посоветовать и тебе, — Геральт мягко похлопал Плотву по крупу, заставляя встать. — Не ночуй, где попало, а то ты яркий, как попугай, так что тебя за версту видно, — он приблизился к поэту, оставив на его губах аккуратный поцелуй. — Удачи. Береги себя, Юлиан, — тихо, на самое ухо прошептал он.       — Ещё немного, и я совсем не смогу распрощаться с тобой без слёз, — грустно сказал Лютик, обнимая ведьмака. — Ну, удачи. Ни пуха ни пера, или что там у архигрифонов…       Геральт долго не мог отвести взгляда от менестреля, бредущего по извилистой тропинке по полю вдаль. На душе было грустно, и эта мимолётная печаль отразилась во взгляде Геральта, как солнце в зеркальной глади озера Моречко — ослепительно ярко.       Лютик, словно почувствовав спиной этот тоскливый взгляд, обернулся и помахал рукой, на запястье которой блестел, отражая солнечные лучи, янтарный браслет.       Маленький мальчик, грызущий перья на уроках в Оксенфуртской академии, вместо того чтобы конспектировать занудные лекции, и вечно ноющий, что от зажимания струн у него болят пальцы, вырос в статного юношу, настолько красивого и успешного среди девушек, что многие путали его с эльфом. Природное очарование, актёрский талант и прекрасная внешность сделали из него первоклассного дамского угодника, однако его сердце всегда принадлежало одному лишь Геральту.       Приподняв уголок губ, мужчина тяжело вздохнул и поднял руку, слабо помахав уже отвернувшемуся размытому силуэту поэта, то и дело поправляющего венок из цикория и васильков, который он с радостью променял на сливовый беретик с белым пером…       — Ну что, Плотва, зададим этому грифону жару? — усмехнулся ведьмак.       Лошадь выразила своё согласие, мягко боднув его головой.       

***

      Воспользовавшись советом своего возлюбленного, Лютик остановился на ночь в корчме, сняв комнату, и уже успев влюбить в себя одну из служанок. Каменные стены, облицованные толстыми дубовыми досками, и потолки, подпираемые балками по обхвату каждая, внушали зданию величие королевского замка. Однако внутри всё было щедро обставлено довольно уютной деревянной мебелью, а полы так по-родному скрипели кривыми досками.       Оставив лютню на резном стуле с изогнутыми ножками, менестрель повесил на неё благоухающий венок, цветы для которого ему помогал собирать сам Геральт. Тот самый Геральт, который менялся за время их совместного путешествия не меньше, чем Лютик, хоть и старательно отрицал это. Юноша был столь внимателен, что замечал в нём малейшее изменение, улавливал каждую деталь, начиная от положения бровей при встрече и заканчивая манерой поцелуев. Вопреки всем байкам о ведьмаках, как о безэмоциональных наёмных убийцах, в Геральте весьма гармонично уживался хладнокровный и расчётливый боец вместе с заботливым романтиком. И поэт был более чем уверен, что именно он и воспитал в нём этого романтика, отдав ему частичку себя.       Сон отказывался приходить, потому как рядом больше не было тёплого ведьмака, который бы заботливо сгрёб в свои крепкие медвежьи объятия, заставляя позабыть обо всех тревогах и невзгодах. Беспокойно ворочаясь, юноша рассматривал подарок, пытаясь убедить себя, что Геральт, или хотя бы его частичка прямо сейчас рядом с ним. В тусклом свете дрожащего на сквозняке пламени свечи, янтарный браслет переливался, как золотое украшение с настоящими самоцветами. Бусины были чуть грубо огранёнными, но такими яркими и лучезарными — совсем как Геральт. К тому же, браслет источал тонкий запах ромашкового масла, напоминающего о суровых сражениях и тихих спокойных вечерах, наступавших после них. Когда Лютик бережно, с трепетной заботой обрабатывал раны ведьмака, столь искусно залечивая их, что на теле мужчины почти не прибавлялось огромных безобразных шрамов, максимум — маленькие ровные светлые полоски.       — Эх, Геральт-Геральт… Врёшь ты всё. Из тебя бы вышел прекрасный ювелир. Жаль, что ты так и не узнаешь, кому я посвятил свою новую балладу, — прижимая руку с браслетом к сердцу, как самую дорогую на свете вещь, Лютик закрыл глаза, пытаясь представить себя в чувственных объятиях.       Пламя свечи затрепетало и потухло. Комната погрузилась во мрак, и лишь тусклый серебристый лунный свет пробивался сквозь потрёпанные занавески, длинными линиями протягиваясь по дощатому полу. За окном тихо пел колыбельную соловей. Был бы у Лютика ведьмачий слух — он бы услышал ещё и лягушек, поющих на болотах, и коров в поле, потряхивающих своими тяжёлыми головами и тихо побрякивающих колокольчиками, и ночных мохнатых шмелей, ползающих по усыпанным пыльцой венчикам каприфоли… А с другой стороны, уснуть в тишине всегда проще…       

***

      От топота тяжёлых копыт за окном содрогалась земля, испуганно ржали и вставали на дыбы привязанные в стойлах лошади, кричали люди, свистели стрелы, арбалетные болты, гремели и дребезжали тяжёлые лезвия, сталкиваясь друг с другом, а затем вонзаясь в ещё живую и горячую плоть. В соседней комнате с оглушительным грохотом обрушился каменный потолок и, судя по тому, что крики там смолкли, он погрёб под собой ещё несколько душ. Лютик проснулся, резко сел и отчаянно вдохнул. Глаза слезились от дыма, в горле пересохло, а лёгкие саднили от ядовитого горячего воздуха. Всё вокруг было объято пламенем, и внезапно выяснилось, что дерева в этом «величественном замке», который ныне полыхал, словно спичка, было слишком много.       Закашлявшись, юноша торопливо пробрался к двери, пытаясь открыть её. Раскалённое чугунное дверное кольцо обожгло его руку, но, как бы поэт не тянул и не толкал дверь, она, заваленная с другой стороны пламенными обломками и булыжниками, посыпавшимися с потолка и стен, не поддавалась. Окно было слишком маленьким, чтобы протиснуться в него, да и, судя по крикам, на улице, превратившейся в поле битвы, было ничуть не лучше.       Сердце тревожно билось в его груди, словно маленькая птичка, угодившая в западню. Менестреля охватил леденящий ужас, но даже он не спасал от палящего воздуха, от которого буквально горело нутро. Хаотично, почти вслепую обшаривая комнату в поисках спасительной бутылки воды, чтобы потушить пламя внутри себя, Лютик, наконец, нашёл в дорожной сумке, к счастью, ещё не тронутой огнём, спасительную флягу. Быстро откупорив пробку, он принялся жадно глотать живительную прохладную жидкость. Внезапно вода обратилась жидким металлом, пронзившим тело юноши, словно меч. Потеряв возможность дышать и двигаться от боли, нахлынувшей столь внезапно, менестрель перевёл взгляд на бутыль в своей дрожащей руке. Ужас в его глазах преумножился, а зрачки болезненно сузились и испуганно забегали. Он держал в руке флягу с ласточкой, которой уже успел отхлебнуть добрую половину. Воздуха не хватило даже на крик, ноги подкосились, и менестрель, накрыв грудью сумку с текстами баллад, которые ему были безумно дороги, рухнул на пол.       Он, словно раненая ласточка в клетке, бился за жизнь в этой огненной ловушке, но, очевидно, проигрывал. С трудом подтянув под себя руку с янтарным браслетом, не желая отдавать его огню, Лютик обессиленно растянулся на полу, наблюдая за ползущими к нему по доскам языками пламени и с беспомощным ужасом осознавая, что он ничего не может с этим поделать…       Обугленная балка жалобно заскрипела, с треском надломилась, и каменный потолок рухнул.       

***

      Ночь опустилась на веленские поля, ещё влажные от вечернего ливня. Над высокой травой медленно летали мерцающие светлячки. Казалось, что когда один из этих золотистых жучков-фонариков взмывал слишком высоко, то превращался в одну из маленьких звёздочек, светившихся сегодня особенно ярко.       Архигрифон был повержен, а награда за него в виде увесистого мешочка с деньгами висела на поясе у Геральта, который сидел у костра, пытаясь погрузиться в сон. Он уже успел соскучиться по Лютику, который умел лучше любой чародейки усыплять его, тихо напевая колыбельную и бережно расчёсывая шелковистые волосы пальцами.       Но поле словно было проклято: отовсюду слышался призрачный шёпот, в воздухе повис приглушённый вой, трава шуршала под ногами незримых существ, а качающиеся на ветру деревья, казалось, протяжно и хрипло стонали. Плотва заметно нервничала, перебирала копытами и пыталась не то спрятаться за ведьмаком, не то героически заслонить его собственным телом. Медальон на его груди неритмично подрагивал. Больше всего мужчине досаждало, когда в неразборчивом шёпоте ему мерещилось собственное имя. Окончательно рассеяв всю концентрацию, Геральт достал из седельной сумки светильник, подаренный ему старой знакомой Кейрой Мец, и аккуратно провернул в нём огранённый кристалл. Странно, что эта магическая лампа всё ещё работала, тускло мерцая зеленоватым светом.       Заранее схватившись за рукоять серебряного меча, мужчина поставил светильник перед собой. Всхлипы стали громче, и теперь ведьмак отчётливо слышал своё имя. Кто-то, чей голос казался ему до боли знакомым, жалобно звал его. В отсвете лампы проявился призрачный силуэт юноши, сидящего на коленях и отчаянно льющего слёзы, которые вспархивали с его щёк и, блестя и переливаясь, подобно звёздам, взмывали ввысь.       Геральт встал, как вкопанный. Протерев глаза, словно не веря им, он опустился на одно колено.       — Лютик?.. — тихо, неуверенно позвал он.       Призрак перестал звать его по имени, переведя на него такой заплаканный и потерянный взгляд, что у ведьмака заныло сердце.       — Ты… Правда видишь меня? И… Слышишь? — дрожащим голосом спросил силуэт.       Его голос эхом разнёсся по полю, отражаясь от невидимых стен, которые, очевидно, разделяли миры живых и мёртвых.       Мужчина кивнул, но рукоять меча не опустил, опасаясь, что эта иллюзия вот-вот обратится в полуночницу или покаянника и набросится на него.       — Ге-еральт! — всхлипнул юноша, кидаясь на ведьмака с объятиями, но пролетел сквозь него и шлёпнулся на землю, от того ещё громче рыдая. Очухавшись, он подполз к нему на коленях, более не решаясь приблизиться. — Мне было так страшно без тебя, Геральт, я думал, что умру второй раз от ужаса, который мне довелось пережить при встрече с другими, менее дружелюбными призраками…       Геральт, ещё более бледный, чем обычно, сидел, не шевелясь, и выслушивал рассказ погибшего поэта, задумчиво и немигаюче уставившись в одну точку перед собой. Он смотрел на дрожащий в зелёном свете силуэт Лютика, на языки пламени, пляшущие в костре, но не видел ровным счётом ничего. На его лице ничего нельзя было прочесть. Он казался таким, будто без всякой видимой причины умер. Его насквозь продувал холодный ветер и он, хоть и был ещё живым, ощущал в себе зловещую могильную стужу и потустороннюю пустоту.       Если бы он мог плакать, то по его щекам давно бы уже лились реки слёз. Пытаясь сглотнуть подступивший к горлу ком, он аккуратно протянул к силуэту руку, словно боясь, что хрупкий образ юноши вот-вот исчезнет. Лютик мягко накрыл его руку своей, осмелившись придвинутся ближе. От него, как и от любого другого призрака, веяло леденящим кровь страхом и мрачной безнадёжностью, но Геральт, как мог, пытался представить, что перед ним сейчас живой и невредимый поэт.       Не получив ответа от впавшего в ступор ведьмака, юноша невинно похлопал глазами, о чём-то размышляя, а затем распрямился и широко улыбнулся.       — Во счастье-то! — засмеялся он, проваливаясь сквозь мужчину. — Смотри, я вошёл в тебя! Ну как? А? Дошло, да? И каков я теперь по ощущениям?       — Холодный, как снег, — голос Геральта задрожал, и он закрыл лицо рукой, словно боясь, что слёзы вот-вот польются из глаз.       Странные, чуждые эмоции заполнили его сердце и разбили на миллионы осколков, замерзая и превращаясь в острые ледяные иглы. Горькая печаль с головой накрыла ведьмака, вместе с такой же горькой правдой, и крадучись, будто бы играя в прятки в лабиринтах подсознания, возникая то здесь, то там, словно проверяя, будет ли Геральт отрицать или торговаться, пришла щемящая сердце мысль — Лютик мёртв. И ничего уже не изменить.       — А ты стал ещё горячее во всех смыслах! — уже спокойнее произнёс юноша, аккуратно облокачиваясь на ведьмака, стараясь вновь не провалиться сквозь него. — А я всё ещё пахну ромашкой? А голос не изменился? Я ведь всё ещё могу петь, да? Ох, ты даже не представляешь, как я рад, что наконец-то могу с кем-то поговорить! — он тут же оживился, и его губы расплылись в счастливой улыбке до ушей — даже после смерти он остался таким же легкомысленным. — Эй, ну ты чего скис?       — Лютик, пойми, я… Никогда не желал тебе такой участи… Я всегда любил тебя, — голос Геральта, обычно такой бархатистый и спокойный, вот-вот готов был сорваться. — Знаю, мне нужно… — он замолчал, понимая, что с каждой секундой пауза становится всё более неловкой. — Отпустить тебя. И я смогу. Если подобающим образом похороню твоё тело — ты сможешь упокоиться с миром. И не будет больше никакого страха, боли и страданий… Ты… Ведь об этом меня хотел попросить? — поддавшись разъедающим изнутри, словно кислота, эмоциям, Геральт рвано вдохнул, искренне жалея, что неспособен рыдать, как девчонка.       — Если честно, то… Нет. Геральт, я же не ведьмак, чтобы знать, как прогнать призрак человека, а хрупкая, чувствительная и эмоциональная поэтичная личность! Моё тело, скорее всего, сгорело дотла, обратилось в прах и его разнесло ветром куда-нибудь в поля и скалистые ущелья… По крайней мере, так бы было очень… Романтично! Геральт, если я сочиню об этом балладу, ты ведь запишешь её? — Лютик бодро вскочил с земли и, бросив вызов гравитации, поднялся в воздух, выхватил появившуюся из ниоткуда призрачную лютню, и взял какой-то доминантный звонкий аккорд, прозвеневший не менее таинственно и пугающе, чем его голос.       Это была одна из не очень приятных черт характера Лютика. Как только он оказывался чуть дальше, чем на волосок от гибели, то сразу начинал творить невесть что, и радостно нести — зато как вдохновлённо! — полную околёсицу. Он не умел долго и трагично плакать над своими ранами, если никто больше не хотел его утешать и заботливо гладить по голове, терпеливо выслушивая болезненные артистичные стоны и причитания о пропадающем таланте всея севера. И вообще, его характер был до ужаса непредсказуемым, что иногда доставляло обоз и маленькую тележку неприятностей.       — Да, только… — мужчина запнулся, тяжело вздыхая.       — Да, Геральт? — призрак опустился на землю, совсем чуть-чуть, на пару сантиметров проваливаясь в неё, словно увязая в болоте.       — Вон там, — ведьмак указал пальцем куда-то в сторону. — Есть Место Силы. Призраков оттуда я изгнал только сегодня, так что… — он вновь вздохнул. — Тебя еле видно, не то, что слышно. Без светильника Кейры от тебя один шёпот остаётся. Посиди там пару часиков, подзарядись магией. Только будь осторожен и смотри по сторонам: если заметишь других призраков — беги со всех ног и не оглядывайся. Не стесняйся приводить их ко мне, а там я им задам жару, — он попытался улыбнуться, однако вместо этого лишь болезненно и неестественно приподнял уголки губ.       — Спасибо, Геральт, — Лютик сдержанно посмеялся и, коснувшись холодными губами щеки ведьмака, весело, вприпрыжку, радуясь новообретённой лёгкости, присущей призракам, заскакал по тропке и пропал, как только оказался за пределами тусклого света магической лампы.       Бережно положив светильник в мешок, ведьмак привязал его к седельным сумкам, потрепал Плотву по холке, успокаивая, и вернулся к костру. От одного лишь взгляда на бриллиантово-синий браслет ему стало невыносимо больно и тоскливо. Эмоции, которых его столь старательно лишали годами испытаний и мутаций, сейчас овладели им настолько сильно, что простого дыхания под счёт для достижения блаженного спокойствия и погружения в сон было уже недостаточно.       Из его измученной переживаниями груди вырвался душераздирающий крик, настолько громкий, что лошадь испуганно заржала и встала на дыбы, размахивая передними копытами в воздухе, а птицы, только-только мирно задремавшие в своих укрытиях, вспорхнули с деревьев и взлетели из густой травы, собираясь над полем чёрными облаками. А Геральт всё кричал, отчаянно царапал землю ногтями, горстями сжимая её в кулаках, но тут же обессиленно разжимая их, позволяя песку, подобно реке, течь по мозолистым ладоням, раны на которых больше никто и никогда не будет так бережно и трепетно обрабатывать, напевая под нос какую-нибудь успокаивающую мелодию и нежно целуя каждый шрам…       Поэт вздрогнул и остановился посреди дороги, прижимая к себе свою ненаглядную лютню. Резко развернувшись, он бросился на помощь, не боясь использовать свой инструмент, с которым он носился, как с писаной торбой, в качестве оружия. Но через пару шагов, когда между низенькими придорожными кустарниками забрезжил робкий свет догорающего костра, он замер, словно охотничья собака в стойке. Этот крик был вовсе не от боли в крепком, по-родному тёплом теле, которая преследовала ведьмака почти постоянно. Менестрель прекрасно знал по личному опыту — Геральт почти никогда не кричит, даже когда его глубокие раны промывают настойкой на спирту, что больше походит на пытку, нежели на врачевание. Он может рычать, шипеть и ворчать, но уж точно не орать во всё горло. И точно не от боли физической.       Юноша сглотнул подступивший к горлу ком. Яростный рёв отчаянного вопля вырывался из самого сердца ведьмака, упорно скрывающего свои душевные раны, которые под толстой ледяной коркой закалённого характера не переставали напоминать о себе монотонной ноющей болью.       Лютику внезапно стало так холодно, словно на поле вот-вот должен был выпасть снег. Без магии и светильника Кейры он не мог сделать абсолютно ничего, ведь на данный момент для Геральта он был лишь тихим шёпотом. Осознание полной беспомощности сдавливало его со всех сторон, как будто вытесняло из этого мира, и именно оно заставило его сгорбиться и поплестись прочь, прижимая призрачную лютню вместе с браслетом к сердцу, как самые дорогие и ценные вещи, подаренные ему ведьмаком. Полный безнадёжности крик возлюбленного, который, казалось, вот-вот охрипнет, звенел у него в ушах, и поэт, всё больше отдаляясь, еле-еле волоча ноги, не мог заставить себя перестать вслушиваться в этот скорбный надрывный вопль. На глаза вновь наворачивались слёзы, и остывшее, замершее призрачное сердце болело от одной лишь мысли: он мёртв. И ничего уже не изменить.       

***

      Возвратившись, когда на горизонте только-только забрезжил рассвет, Лютик нашёл лишь обессиленного ведьмака, лежащего возле костра так, словно он, сражённый безжалостной рукой, пал в неравном бою — настолько непривычна для глаза была его поза. Костёр давно потух, и вместо него Геральта согревала лежащая рядом Плотва. Заметив юношу и явно не обрадовавшись веющим от него могильным холодом, она мотнула головой и положила её на грудь своему хозяину, всеми силами стараясь согреть его.       Лютик был очарован искрящимся свечением, бурлящим внутри него от переизбытка магической энергии. Весьма любопытным ему показалась возможность по мановению руки поднимать предметы в воздух, как самый настоящий чародей. В такие моменты им овладевало желание обзавестись собственной таинственной башней, или даже целым замком на неприступной скале, в котором бы вся мебель и посуда хаотично летала и гремела, до смерти пугая заблудших путников. А потом юноша вспоминал, что он, между прочим, творческая поэтичная личность, и гораздо лучше стать призраком какого-нибудь театра и давать советы молодым актёрам.       Даже его призрачное состояние не позволяло перестать заботиться о Геральте, который сейчас выглядел более устало и болезненно, нежели обычно. Так хотелось заключить его в тёплые и чувственные объятия, но холодные безжизненные руки по-прежнему проваливались сквозь его тело, и менестрель чувствовал себя ужасно одиноко.       Собрав для растопки каких-то маленьких веточек и надрав сухой травы, он до головокружения дул на угли, пока не развёл костёр, в котором через несколько минут уже потрескивали смолистые еловые брёвна.       Впрочем, призрачная стужа даже пошла ему на руку. Когда солнце встало в зенит, поэт удобно устроился рядышком с Геральтом, отбрасывая на него полутень и мягко поглаживая прохладной рукой по щеке. С каждым часом он забывал всё больше ощущений: солнце больше не согревало его полупрозрачное тело, ветер не ерошил волосы, которые, на удивление, перестали путаться, трава не щекотала шею, а от кострового дыма не слезились глаза. Вместо осязания шелковистых прядей светлых волос и тонких шрамов на щеках ведьмака осталось лишь обжигающее тепло его тела, на котором невозможно было долго держать руку. Это ещё раз напоминало менестрелю о том, что теперь они с Геральтом из разных миров, которым запрещено пересекаться. Лютик тоже не мог без мучительной тоски смотреть на свой браслет, яркий янтарь в котором превратился в жёлтое мутное стекло.       Когда жара отступила, юноша привалился к Геральту спиной и тихонько, в поисках вдохновения, начал перебирать струны призрачной лютни, которая звенела благородно и гармонично, однако от потустороннего искажённого эха кровь в жилах стыла. Но только не у спящего, словно сурок, ведьмака.       Геральт проснулся только когда солнечный свет стал оранжевым, а тени придорожных колючих кустарников заметно удлинились, превратившись в корявые пальцы, цепляющиеся за землю.       — Какого?.. — тихо буркнул он, поднимая голову Плотвы со своей груди и пытаясь определить, в каком веке вообще находится.       Сонно похлопав глазами, он тут же нашёл взглядом полупрозрачного менестреля, вдохновлённо играющего какую-то задорную мелодию, от которой, несмотря на яркие звучные аккорды, веяло мистическим страхом.       — Где меня так помотало? Это сколько ж я спал? — потирая переносицу и выбирая из волос завявшие лютики, пробормотал ведьмак.       — Эмоции здорово истощают, так что я не решился будить тебя. Наконец-то твои мешки под глазами станут меньше, — улыбнулся поэт, приглушив звон струн и с горечью наблюдая, как из тонких косичек Геральт выбирает цветы, которые он для него собирал, будучи ещё живым.       — Почему ты не разбудил меня с восходом, как обычно? — зажав толстую резинку, снятую с хвостика, в зубах, и старательно расчёсывая пальцами волосы, спросил мужчина.       — Геральт, забудь о всенощных бдениях! Тебе нужен нормальный сон, чтобы набраться сил перед сражениями! Тогда ты будешь не так часто хлестать свою отраву, которую называешь зельями! — запротестовал юноша. — Зато гляди, чему я научился! — он взмахнул рукой, и ведьмак тут же оказался висящим в воздухе, беспомощно дрыгающим руками и ногами.       Поначалу схватившись за меч, но затем осознавая, что это Лютик, а, значит, ничего плохого он не сделает, Геральт терпеливо дождался, пока его опустят обратно на землю.       — Просто чудесно, — вздохнул он, туго затягивая резинку на неаккуратном хвостике, собранном с несколькими петушками.       Только заботливый Лютик мог совладать с его волосами, бережно отмывая их от грязи и расчёсывая гребешком, поминутно нежно целуя в макушку.       — Геральт, я придумал, как смогу помогать тебе! Буду первым на всём Континенте, единственным и неповторимым призрачным оруженосцем! Нужно найти монстров, спрятавшихся в заколдованной усадьбе? Я всегда к твоим услугам, они же меня не видят! Проверить дно в пещерном озере? Вот он я, тут как тут, с бесконечным запасом воздуха в лёгких! Осветить путь? Да пожалуйста! Поднять на высокую гору? Спасти от падения с высоты? Буду только рад помочь! — поэт радостно заскакал, нарезая вокруг ведьмака круги.       — Юлиан, — чуть строже сказал Геральт, пытаясь схватить юношу за запястье, чтобы остановить, но тут же болезненно отдёрнул руку, будто бы накалываясь на печальные воспоминания. — Я не должен говорить такое, но… Ты не сможешь вечно находиться в облике призрака.       — Вот только не надо ворошить эту старую историю с ворожеем и Дядами. Подумай сам, смогу ли я стать твоим личным злым духом, который будет являться в зеркалах и кошмарах, громогласно приказывая что-то выполнить, дабы упокоиться? Да я же невинен, как полевой цветок! — Лютик махнул рукой, и от неё повеяло морозной изморозью.       — Юлиан, пожалуйста, послушай меня, — он звал его по имени только когда хотел полностью завладеть вниманием юноши. — Иоанн из Бругге, несмотря на свой тяжёлый стиль письма, не зря посвятил свою жизнь написанию многочисленных бестиариев. Да не в обиду тебе, но он-то в призраках получше разбирается, — ведьмак присел на полено, которое ещё не успел сжечь. — Ты недолго будешь таким ярким и жизнерадостным. Само время встало против тебя. Раз твоё тело, как ты говоришь, сгорело дотла, с каждым днём ты будешь становиться всё бледнее и всё больше терять связь с этим миром, — Геральт опустил голову, прекрасно понимая, что как только очередной ком подступает к его горлу — красноречие тут же заканчивается. — Если не исчезнет то, что тебя здесь держит — на сороковой день ты обратишься в пустотелого призрака в драных лохмотьях с ржавым мечом наперевес. Я не желаю тебе… — он тяжело сглотнул, чувствуя, что каждое слово ранит их обоих сильнее острого ножа. — Этой участи безвольного духа, слоняющегося по земле в поисках покоя, а изгнать тебя мечом у меня рука не поднимается. Именно поэтому мы должны, — он скорбно вдохнул, закрывая лицо руками, и тяжело, рвано выдохнул. — Отпустить друг друга.       — Предлагаешь… Расстаться? — наивно склонив голову набок, спросил Лютик, нервно перекатываясь с пяток на носки.       — Нет, Лютик, не в этом смысле, — Геральт помотал головой и устало потёр переносицу. — Я влюбился в тебя, как мальчишка — всем сердцем и душой. Пробудить скрытые глубоко внутри меня эмоции удалось только двум людям: Цири и тебе. Но, если честно, я не думал, что ты займёшь столько места в моём сердце… И теперь, когда тебя не стало…       — Там огромная кровоточащая рана, — драматично закончил менестрель, которому настроение разговора явно не передалось.       — И чем больше я о тебе думаю — тем сильнее она болит. Нам обоим нужно принять то, что вся наша совместная жизнь, та нежность, что мы дарили друг другу, оно всё… В прошлом, — ведьмак понурил голову. — Мы можем сохранить эти воспоминания, как дорогие, но нам нельзя вечно горевать по ним…       Над полем повисла тишина. Солнце скрылось за верхушками деревьев, и его последние лучи разлились по небу розовой и фиолетовой палитрой. По ярко-сиреневому с золотой каёмкой небосводу, словно переливающаяся чешуя зачарованного дракона, протянулась сетка ажурных перистых облаков.       — Я хочу, чтобы ты упокоился с миром. Без слёз и страха, — наконец выдавил Геральт. — Для этого нам надо уничтожить то, что тебя держит, — с горечью закончил он, посмотрев на свой браслет, отливающий в сумеречном свете ультрамалиново-синим.       — А как же недоделанные дела? — поинтересовался юноша.       — У тебя их слишком много. Увы, я не смогу выступать с твоими балладами вместо тебя и так же мастерски подкатывать к каждой первой девушке, — ведьмак пожал плечами.       — Ладно, а что насчёт последнего желания? — поэт аккуратно приблизился к мужчине, опускаясь на землю рядом с ним и приваливаясь к нему головой.       — Состязание трубадуров я тоже не выиграю, — сразу предупредил его Геральт.       — Я бы хотел увидеть море… Не такое, как в порту, а настоящий дикий, нетронутый человеком берег. Пошаркать галькой на пляже и послушать, как пенистые волны разбиваются об непреступные скалы, — мечтательно проговорил юноша.       — Вот надо было тебе об этом сказать именно тогда, когда мы окажемся в самом сердце Континента, — вздохнул Геральт. — Отсюда до побережья недели три-четыре пешком, а с разгрузочными днями ещё больше — Плотва не сможет скакать галопом по тридцать миль каждый день. Ты можешь обратиться враждебным призраком раньше, чем мы доберёмся до побережья.       — Ну… Может, хотя бы попытаемся? — предложил поэт. — Мне бы издалека хоть поглядеть на него… А если уж мне не суждено дойти… Не волнуйся, на сороковой день мы уничтожим то, что держит меня здесь. Или же, обратившись, я сам упаду грудью на твой серебряный меч, — он мягко улыбнулся, прикрыв глаза.       — Мы дойдём до моря, — твёрдо сказал Геральт и, поправив лазуритовый браслет на запястье, сам по себе напоминающий заточённые в бусины моря, пошёл будить Плотву.       

***

      С тех пор жизнь ведьмака превратилась в череду тёмно-синих, лазуритовых, залитых скорбью полос, словно он шёл не по большаку, а вдоль одной из них в беспросветную печальную даль. Лютик почти всегда был рядом, всё такой же весёлый и светящийся, почти непрозрачный, словно живой, но коснуться его было невозможно, и именно от ощущения призрачной, но нереальной близости возлюбленного у него так болело сердце.       Ночь опустилась на старый лес, который, словно стена, окружал широкую тропу с двух сторон. Сойдя с дороги, Геральт разбил некое подобие лагеря чуть поодаль. У него не было ни малейшего желания попадаться на глаза весьма недружелюбным личностям, проходящим по тракту в поисках одиноких заплутавших путников, ставших лёгкой добычей для разбоя.       Плотва, привалившись боком к дереву, дремала стоя. Ведьмак, одолеваемый бессонницей, лежал на холодном мху рядом с костром, постелив под голову одну из придорожных сумок. Она была набита какими-то травами, источающими приятный аромат. У него на груди удобно пристроился призрачный Лютик, уже не такой яркий, как в первые дни. Он скорее напоминал набросок художника, состоящий из одних лишь контуров, словно он изначально был невидимым, а потом кто-то добротно осыпал его блёстками. А ежели смотреть на него под другим углом, то он и вовсе напоминал млечный путь, который в виде лёгкого тумана опустился на землю и свернулся маленькой галактикой на сильной груди ведьмака.       — Лютик, — тихо позвал Геральт, бессмысленно смотрящий на чёрный бархат звёздного неба.       — Что? — тут же эхом откликнулся менестрель, изображающий лежание на его груди, но на самом деле просто парящий в воздухе над землёй.       — Прости, я знаю, что эта тема очень болезненная для тебя… — начал мужчина, потягиваясь до дрожи в мышцах.       — Когда это тема моих многочисленных романов была болезненной? — улыбнулся поэт, заправляя прядь волос за ухо.       — Я не об этом… — вздохнул ведьмак, подложив руки под голову.       — Ох, моё творчество? Мне нисколько не прельщают толпы пьяных слушателей, так что до конца своих дней я готов петь баллады одному лишь тебе, — юноша перевернулся на живот, складывая руки под подбородком и наивно слегка склоняя голову вбок.       — Нет, Лютик, — Геральт попытался посмотреть в голубые глаза Лютика, но вместо них увидел лишь светящиеся и блестящие звёздные контуры. — Я хочу узнать, как именно ты умер. Всё внутри ноет от одной лишь мысли, что я мог успеть спасти тебя…       — Успокойся, не мог, — перебил его поэт. — Но если тебе этого недостаточно… Ты… Точно хочешь знать это? — он поднял голову с груди Геральта, внимательно смотря на него.       — Да… Эта мысль не даёт мне спокойно спать. Не беспокойся, я видел много ужасных смертей, так что от красочных описаний кривиться не буду, — поправив сумку, выступающую в качестве подушки, ответил мужчина.       — Я… Если честно, сам толком не понял, что произошло… — Лютик вновь удобно устроил голову на груди ведьмака, стыдливо стараясь не смотреть ему в глаза. — Как ты и посоветовал, я остановился на ночь в таверне. По правде говоря, в Глиннике, в том самом, который на берегу длинного залива стоял, стало гораздо лучше. Там такую корчму отстроили — да не простую, а каменную! — что со всего озера Моречка народ сбегался! А дочка корчмаря-то какая ладная была! Уж такая она вежливая, уж такая обходительная, а как плясать начнёт — глаз не отвести! И голос у неё, как у соловушки, и походка, как у лебёдушки…       — К делу, — вздохнул ведьмак.       Он уже давно смирился с тем, что этот горе-рифмоплёт не упускает ни одной юбки, а от иных его и за уши не оттащишь. Ведь с Геральтом, жизнь которого была насыщена знаменательными событиями и эпическими сражениями, (по мнению одного скромного барда, конечно же), и от коего зачастую кроме загадочного и многозначительного «хм» ничего не дождёшься, менестрелю рано или поздно становится скучно.       — Нет-нет, я просто обязан тебе рассказать о ней! Клянусь своей лютней, второй такой красавицы нет на всём Континенте! — оживился юноша.       Для написания своих баллад Лютик предпочитал расспрашивать очевидцев, особенно девушек, объясняя это «более яркими и эмоциональными описаниями». Однако как только разговор заходил дальше простой дружеской беседы — менестрель с визгом «Геральт, помоги» делал ноги через ближайший балкон. За это он вскоре приобрёл репутацию обольстительного красавца, которого невозможно никакими силками удержать в постели, если, конечно шкура была дорога, потому как через какое-то время дверь в комнату слетала с петель, а на пороге появлялся разъярённый ведьмак с обнажённым мечом.       — Юлиан, пожалуйста, — более настойчиво попросил мужчина.       Поэт, услышав своё настоящее имя, грустно вздохнул и спокойно улёгся на чужой груди.       — Когда я проснулся среди ночи, то обнаружил, что деревня превратилась в побоище. В ушах звенело от криков людей, свиста стрел, лязга оружия, предсмертных хрипов и стонов… Комната вся была в огне, дверь не поддавалась — её завалило горящими обломками с другой стороны. Я надышался дыма и начал задыхаться. Складывалось ощущение, будто я горю внутри. Позарез хотелось хлебнуть чего-нибудь, чтоб облегчить боль, но в итоге…       Рассказ юноши был прерван сиплым предсмертным стоном. Плотва встала на дыбы и испуганно заржала, кусая удила. Пока Лютик был рядом, медальон на груди Геральта дрожал постоянно, и он, невольно привыкнув, ослабил бдительность.       Из-под земли восстало несколько призраков в изодранных лохмотьях, пыльные подолы которых волочились по земле. Фонари в их костлявых руках, испускающие тусклый зелёный свет, могли осветить лишь пустоту внутри их потрёпанных одежд и ржавый меч во второй руке, с режущим слух скрежетом волочившийся по земле.       Геральт прыжком поднялся с земли и выхватил из ножен серебряный меч, ловко прокручивая его в руках и занося для удара, уверенно вставая в боевую стойку.       — Вверх, быстро, — скомандовал он, снимая с пояса искрящуюся голубую бомбу и, закрыв глаза, швырнул её себе под ноги.       Словно отливающая голубизной тонкая завеса утреннего тумана, взметнулось облако серебряной пыли, приставшей к лохмотьям призраков, и каждый удар мечом теперь жалил их в сто крат больнее.       Успев взмыть достаточно высоко, чтобы не попасть под осколки, Лютик в панике пытался придумать план. Как только растворялся в ночной мгле один призрак, на его месте тут же из-под земли всплывали двое, словно здесь был не просто лес, а место какой-нибудь давней баталии или целое кладбище.       — Лютик! Подними меня вверх, как в тот раз! — крикнул Геральт, наотмашь ударяя мечом, стараясь поразить хоть одного из призраков, окруживших его плотной живой стеной.       Менестрель тут же опомнился, взмахнув рукой и вздёрнув ведьмака в воздух. Призраки, словно прикованные к земле своими тяжёлыми фонарями и мечами, столпились прямо под ним, смотря на него своими пустыми безжизненными глазницами и протягивая к нему иссохшие руки.       — Хорошо, что они туго соображают, — воспользовавшись выигранным временем, Геральт выхватил из набедренной сумки бутыль с искрящимся зелёным содержимым, будто заключённым в бутыль штормом, и залпом опустошил её.       Ядрёное зелье тут же ударило в голову, да так сильно, что в глазах начало двоиться, а дыхание и вовсе перехватило. Превозмогая боль, импульсами расходящуюся по телу, ведьмак крепче сжал в руке меч и тихо зашипел, стиснув зубы. Ветви сосудов на его лице почернели, напоминая костлявые руки, тянущиеся под бледной кожей. Теперь он сам был похож на восставшего из могилы мертвеца.       — Сбрось меня на них, пока лунная пыль ещё не развеялась, — попросил мужчина, вытирая стекающую по кончику носа каплю крови.       — Т-ты уверен? Ничего не имею против героизма, сам его стараюсь проявлять, но выглядишь уж чересчур болезненно… — рука Лютика, по мановению которой ведьмак поднялся в воздух, неуверенно дрогнула.       — Давай быстрее, гром не будет действовать вечно! — рыкнул Геральт, метнув на него грозный взгляд озлобленных янтарных глаз, радужка которых была еле видна на фоне тёмной склеры и расширившихся зрачков.       Печально вздохнув, поэт махнул рукой вниз, и ведьмак приземлился в гущу призраков, сходу проткнув мечом одного из них. Ловко увернувшись от оглушающего удара тяжёлым фонарём, он с необычайной лёгкостью отскочил на несколько метров, выполнив в воздухе переворот. По его движениям было видно — зелье подействовало.       Лютик замер, заворожённо наблюдая за безумным танцем разъярённого Геральта и окружившей его дюжины призраков, с предсмертным хриплым криком рассыпающихся один за другим. Словно имея глаза на затылке или пробудив в себе шестое чувство помимо ведьмачьего чутья, ведьмак без труда уворачивался от ржавых мечей, бесшумно занесённых за его спиной. Свистело, рассекая воздух, и звонко дребезжало оружие. От ударов железа об железо летели искры, взметаясь вверх и растворяясь в темноте. Разбивались фонари, не выдерживая напора лезвия меча, разлетаясь, словно осколочные бомбы, но даже от них Геральт успевал уворачиваться, за всё сражение не получив ни одной царапины.       Вскоре на поляне, вытоптанной до звона и усеянной смешавшейся с песком серебряной пылью, остался только один ведьмак, сражающийся с особо вёртким призраком, который уже через пару мгновений был в прыжке рассечён надвое точным ударом серебряного меча.       Менестрель был поражён мастерством Геральта и, лицезрев его сражение лично, убедился, что звание одного из лучших фехтовальщиков севера получено неспроста. Как только последний призрак с неестественным криком рассыпался в прах, юноша спустился на землю, радостно аплодируя.       — Вот уж никогда не думал, смогу запечатлеть такой эпический бой прямо с первого ряда партера! Геральт, это было великолепно! Я просто обязан сложить об этом балладу! — призывая невидимую публику бурно выразить свои овации, поэт артистично раскинул руки, направляясь к ведьмаку.       Однако он напрочь забыл, что Геральт ещё ослеплён неконтролируемой яростью, а разум его затуманен зельями. Это было вполне в духе Лютика — не задумываться об опасности.       Странное, давным-давно позабытое чувство, заставило холодное сердце призрака дрогнуть и сделать несколько едва слышных ударов. Юноша застыл, чувствуя приятое живое тепло, стремительно разливающееся по его телу.       — Геральт! — восторженно позвал он, радостно наблюдая, как свечение внутри него становится ярче.       Обернувшись на зов, мужчина тут же занёс меч, перенёс вес тела на другую ногу и ударил им с разворота.       Заметить дружелюбного призрака он успел слишком поздно, и серебряное лезвие, отражающее тусклый лунный свет, просвистело возле шеи Лютика. Тот успел лишь бросить на Геральта испуганный взгляд, и его силуэт тут же ярко вспыхнул, превращаясь в бесформенное светящееся облако.       Гнев в тёмных глазах ведьмака погас, а из занесённой руки выпал меч, с дребезгом упавший на землю. Кинувшись к поэту, пытаясь сгрести его в объятия, ведьмак лишь разбил своим телом облако на сотни взмывших вверх ослепительно ярких крупиц света, напоминающих снежные хлопья, только не липкие и неестественно холодные, как мороз, веющий от всадников Дикой Охоты, а тёплые, мягкие, словно умелые пальцы Лютика, нежно касающиеся его щеки.       Посмотрев на свои пустые руки, с которых взмыли к звёздам последние светящиеся песчинки, Геральт рухнул на колени, не смея отвести взгляда от неумолимого неба, которое, конечно же, не сжалится над его скорбной долей.       Нет, он не проводил этого тёплого и доброго, словно маленькое солнышко, юношу, в мир иной, обещая сразу же найти после смерти, а просто убил, изгнал силой, как плешивую собаку, будто бы выполняя очередной заказ.       Чувство едкой горечи переполнило его сердце, и вновь из груди разразился душераздирающий крик…       

***

      Краешек солнечного диска робко выглянул из-за горизонта и затеплился, словно догорающий уголёк. И без того оранжевые верхушки сосен, казалось, вспыхнули в свете косых утренних лучей. Звёзды скрылись за палево-золотистыми перистыми облаками и погасли, растворяясь в персиковом небе. С севера потянулась армада тёмных облаков, беспорядочно нагромождённых друг на друга и отчего-то напоминающих Нильфгаардскую армию, засевшую за стенами древнего бастиона.       По траве, блестящей от росы, пробежал прохладный шёпот ветра. Верхушки деревьев протяжно заскрипели от набежавшего шквала. Приближалась летняя буря.       Геральт смотрел на небо совершенно пустыми и лишёнными смысла глазами, под которыми темнели мешки — следы очередной бессонной ночи. Он аккуратно расчёсывал пальцами шёлковую гриву Плотвы, преданно положившей голову ему на грудь, а она немигаюче смотрела на него внимательными карими глазами. Ну уж очень умная лошадь.       Плотва что-то неразборчиво пробормотала, отстранилась и легко вскочила на ноги, потряхивая головой. Поджав хвост, она медленно попятилась глубже в лес.       — Чего, испугалась? — измученно протянул Геральт, пытаясь по привычке встать прыжком, но уставшие мышцы подвели его и заставили неуклюже шлёпнуться на спину.       Стиснув зубы, он едва слышно выругался.       По земле потянуло едва ощутимым холодком, но ни одна травинка не шелохнулась. Медальон беспокойно дёрнулся; ведьмак нахмурил брови и напрягся.       Встав по-человечески, он второпях развязал седельную сумку, вытаскивая оттуда увесистый магический светильник, и опустил его на землю, по привычке машинально обнажая серебряный меч. В слабом зеленоватом отсвете тут же проявился до боли знакомый силуэт, рыдающий в полном отчаянии.       Геральт отступил, положив руку на лоб, будто бы проверяя, не горячка ли его хватила. Сильное чувство дежавю не отпускало его, и в голове ведьмака проскочила мысль, что он застрял во временной петле.       Юноша поднял взгляд, и каждый его всхлип отзывался в сердце ведьмака щемящей болью.       — Геральт, мне так страшно, холодно и одиноко… Я больше не хочу разрываться между двумя мирами, не хочу быть призраком, пожалуйста, прикончи меня, но так, чтобы насовсем, — едва успевая вставлять слова между нервными, рваными всхлипами и вздохами, Лютик покорно упал на колени, задрав голову и обнажая шею.       Рука ведьмака, держащая меч, предательски дрогнула. Перед глазами живо всплыла причина бессонной ночи — исчезающий на глазах силуэт менестреля, распадающийся на светящуюся пыль.       — Лютик, блять, ты с ума сошёл?! — недовольно прикрикнул Геральт, тут же убирая меч в ножны, и словно пытаясь докричаться до прежнего радостного Лютика, запертого внутри изъеденного горем юноши.       — А ты что, оглох?! Я же ясно сказал — добей меня! — не выдержав, поэт сорвался, упал ниц и зашёлся в истерике, отчаянно крича и содрогаясь всем телом.       Ведьмак тихо взвыл, разочарованно топнув ногой, и поднял взгляд к небу с немой, но угадывающейся в его глазах мольбой. Даже когда Лютик был до смерти напуган при похищении, связан и был бы избит, объявись Геральт чуть позже, он не бился в истерике, а просто тихо плакал, уткнувшись лицом в сильное плечо, и крепко сжимал мужчину в объятиях, держась за него, словно утопающий за соломинку. К тому же, он был живой, тёплый и осязаемый, его можно было укачивать на руках, успокаивать, гладя по спине, и осыпать нежными поцелуями.       Но при виде кричащего до потери голоса юноши Геральт впал в отчаяние. Медленно, чтобы не спугнуть его, он опустился на колени рядом с содрогающимся в конвульсиях призраком. Разумно было бы наложить Аксий и прервать его страдания, но пальцы, отчего-то ставшие каменными, неповоротливыми, словно закоченевшими на холоде, просто не складывались в знак.       Тяжело вздохнув, ведьмак накрыл своим телом полупрозрачный силуэт, пытаясь согреть его и обнять, как в старые добрые времена. Мертвенный режущий холод, источаемый телом Лютика, пробирал до костей и выхолаживал само нутро, но мужчина упорно не отстранялся. Плотва, ранее недовольно перебирающая ногами где-то в сторонке, опустилась на траву рядом с ним, привалилась боком и положила голову ему на спину, согревая. «Чрезвычайно умная лошадь», — вновь подумал Геральт.       Через какое-то время, которое казалось вечностью, слёзы у Лютика кончились, и он перестал кричать, потихоньку приходя в себя и изредка тихо всхлипывая. Холод его призрачного тела перестал быть неестественно жгучим.       — Геральт, ты должен… — шмыгнул он.       — Сначала успокойся, потом поговорим, — перебил его тот, не переставая согревать юношу хотя бы потому, что его придавила своей тяжёлой головой Плотва. — В таком состоянии я тебя никуда не отпущу.       Менестрель вылез из своеобразных объятий и сел рядом, тяжело вздыхая и, очевидно, собираясь с мыслями.       — Просто уничтожь свой браслет. Это единственная вещь, которая держит меня здесь. Лютня — сгорела, тело — тоже, сумка — за компанию, а больше ничего у меня с собой и не было, — наконец, попросил он. — Это именно то, о чём я хотел тебя попросить.       — Добить и отпустить с миром — разные вещи, Юлиан. И почему ты убеждён, что это именно браслет? Это может быть не только вещь, но и место, с которым у тебя связано много воспоминаний, — поинтересовался мужчина.       — Я нахожу тебя только благодаря ему. Не будь это браслет — я бы гулял сейчас возле какого-нибудь дуба в полном одиночестве. Если бы мы успели помолвиться — вероятно, меня бы держало кольцо, — пытаясь сглотнуть застрявший в горле ком, проговорил юноша.       — А как же твоя мечта — увидеть море? — спросил ведьмак, осторожно накрывая руку Лютика своей и прижимаясь губами к его холодному лбу.       — Геральт, ты — моё море, моё солнце и луна, моё небо и земля, моё вдохновение и муза, моё счастье, радость, покой и единственная настоящая любовь, так что никакая лужа, гордо зовущаяся морем, с тобой и рядом не стоит, — Лютик наигранно счастливо улыбнулся, охотно подставляя лоб под поцелуи. — Да и увидев море, я вряд ли захочу уходить, так что давай сделаем это сейчас, пока я не начал перечислять всё то, что бы хотел увидеть или сделать. А коль окажешься где-нибудь неподалёку от побережья — просто помяни меня добрым словом за рюмкой реданской желудёвой, хорошо?       Голос юноши всё ещё дрожал, но глаза светились радостью. Мужчина тяжело вздохнул, напоследок обнимая дрожащий силуэт.       — Поверь, мне не станет легче, если из-за меня у тебя будут неприятности. Для нас определённо будет лучше, если мы отпустим друг друга, как ты и сказал, хоть я и по себе знаю, что это нелегко. Но, согласись, чем больше мы оттягиваем этот момент — тем сложнее становится расстаться, — менестрель доверчиво прильнул к чужому телу.       — Ты — единственная яркая звёздочка в моей жизни, — стараясь удержать Лютика рядом с собой подольше, тихо проговорил ведьмак.       — Поэтому ничто не мешает мне продолжать освещать твой путь с небес. Обещаю, я буду самой большой и заметной звездой во всём млечном пути, — юноша расслабленно прикрыл глаза, положив голову на чужое плечо. — Ты легко найдёшь меня на том свете — я буду петь баллады о Белом Волке в кругу самых уважаемых актёров и поэтов всех времён. Вот только не торопись в ящик… Поживи ещё немножко… Ради меня…       Повисла тоскливая утренняя тишина, нарушаемая, разве что, гулким медленным сердцебиением Геральта.       — Хорошо сегодня, — вздохнул он, не зная, что можно сказать уходящему в мир иной. — Тихо, солнечно.       — А многие в дождь уходят. По грязи и в слякоть, — с натянутой улыбкой ответил Лютик.       — Главное, чтоб сейчас не хлынуло, — негромко сказал мужчина, подняв глаза к небу.       — Не волнуйся, я успею до грозы, — тихо усмехнулся менестрель.       — Как-то всё… Просто, что ли? Будто тебя на рынок провожаю, — после долгой паузы медленно проговорил ведьмак.       — А ты представь, что так оно и есть. Так будет легче, поверь… — поэт прильнул к его тёплой груди.       — Я люблю тебя, — прошептал Геральт, изо всех сил стараясь не поддаваться эмоциям.       Он всё никак не мог выпустить Лютика из крепких сердечных объятий, а тот, наслаждаясь его присутствием, явно не собирался отстраняться первым. Несмотря на то, что от его возлюбленного остался только холодный призрак, сейчас ведьмак ценил его компанию больше, чем когда-либо.       Оба потеряли счёт времени, слившись в одно целое в этом чувственном жесте. На траве под юношей распустилась кружевная кайма заледеневшей росы, но Геральт, мужественно превозмогая холод, не позволил ни одной волне дрожи пробить его тело. К ним даже подсела Плотва, положив голову на плечо мужчины, но, коснувшись носом холодного менестреля, недовольно фыркнула и отвернулась.       Наконец, разомкнув объятия, и покорно сняв с руки браслет, Геральт кинул его в костровище, накрыл охапкой тонких сухих веток и положил сверху два увесистых полена. Взглянув на менестреля, он получил лишь одобрительный кивок и ласковую улыбку. Тяжело вздохнув и сложив пальцы в знак Игни, он зажмурился, не желая вновь видеть, как прямо перед ним рассыпается в пыль призрачный силуэт.       — Прощай, Геральт. Я тоже люблю тебя, — покорно прикрыв глаза, смаргивая подступившие слёзы, прошептал Лютик.