4(3)12

— Арбузов! — орёт Миша, барабаня ритм из дешёвой песни, услышанной в такси десятью минутами ранее, по не менее дешёвой общажной двери. — Ты чё заперся, Тох? Смеётся, сам себе придумав идиотский весёлый повод. Перед глазами плывёт, Бестужев цепляется за ручку и вновь пытается провернуть ключ в скважине: не выходит. И ведь не настолько, вроде, пьяный, чтобы забыть, как открывать двери. Бьёт ладошкой по дереву, тянет: — Н-н-ну Арбузов, ну открой! Отвратительный из него, конечно, сосед — из вашего этого Тохи. Спит себе в два часа ночи, нет чтобы Мишу подождать, он, в конце концов, на променад ходил! Хотя, скоре на променадрался в самую досочку. В борщец. В членистоногое. Вообще-то, Рюмин оскорблён до глубины души столь неприемлемым поведением своего соседа по общажной комнате. Возмущён до красных щёк, взбешен до ощущения исходящего из ушей пара. Скорее, Бестужев просто проходит все прелести пьянства, чем на самом деле злится, но ему нравится думать, будто это Арбузов здесь мудак, а не он — убуханное недоразумение. Завтра вставать на зачёт к Романову ко второй, а Миша безумно хочет качественно выспаться где-нибудь кроме коридорного пола, устланного замызганным ковролином, о чём он гордо и сообщает Антону через стену. Тот продолжает его благополучно игнорировать. — Тварь ты, Антошенька, так и знай! — хмурится. Скатывается спиной по двери на пол и запрокидывает голову. — Вот не сдам я ему завтра зачёт, вылечу, пойду в армейку и сдохну там от несвободы — а всё из-за тебя! Ты — гнусный братоубийца, понимаешь? Ты такого хочешь для нас с тобой?! И опять ударяет — затылком. Морщится: больно, коридор трясётся, вертолёты. За стенкой всё ещё тишина. — Чтоб ты говном обосрался! — и снова удар — локтем. Что такого может делать Арбузов в два часа ночи, чтобы не открывать ему дверь, в голову Мишелю не приходит. Он ведь даже удосужился предупредить, что его ключ благополучно просран (враньё, конечно, но хотелось, чтоб Тоха его подождал), и что он вернётся поздно, и даже в лобик поцеловал перед уходом! Или не удосужился — но в лобик поцеловал точно. Выдумывая несуществующие эпитеты, Мишель водит носком правой ноги по воздуху, вырисовывая восьмёрки. Называет соседа про себя и уродом писькоголовым, и стухшей гусеницей, и мерзким подзалупным говноедом. Насылает всяческие проклятия, разве что порчу не наводит — потому что не знает, как. А потом вдруг слышит краем ухо шевеление из-за двери, щёлканье ключа в замке и скрип петель — и резко падает на спину. Дверь открывается внутрь. — Ты чего разорался? На него сверху вниз, как на несмытое дерьмо, смотрит кто-то явно не похожий на Арбузова. Вот ни капли: нос у него красивый, а у Антохи — вообще нет, и волосы подлиннее. Тёмные такие, глаза, кажется тоже. Мишелю ни капли не стыдно, скорее любопытно, что с ним сделают, если он уточнит: не пришёл ли этот красивый молодой человек к его идиоту соседу Тохе и, если да, почему ещё не сбежал. Он ставит на то, что повесят на собственных подтяжках. — Так и будешь валяться на пороге? — голос у парня сиплый после сна. Бестужеву даже в голову не приходит ему ответить. — Тогда подвинься в коридор, чтобы я дверь закрыл. — Зачем? — смотрит, как идиот. Студент закатывает глаза и немного прикрывает её всё-таки, слабо шлёпая Мишу по макушке. — Ай. — Сквозняк, блин. Дует. Миша улыбается широко-широко. — Так окно закрой. Сверху раздаётся шумный вздох, Бестужев ловит себя на том, что пялится. Кладёт ладонь себе на грудь и чуть почёсывает, глядя куда-то в лицо парня — понять не так-то просто в состоянии нестояния, куда именно. Его ведёт так, что, если бы он стоял, всё равно бы повалился на пол. Лежать нравится Рюмину куда больше, чем пытаться не гробануться насмерть, поднимаясь по старой лестнице. — Ты чего в моей комнате вообще делаешь? — Миша едва собирает мысли в кучу, чтобы издать хоть какой-нибудь осмысленный набор звуков, а в итоге говорит всё равно глупость несусветную. — Арбузова придушил, что ли? Теория кажется Бестужеву полностью правдивой и не требующей больше доказательств: Антон не отвечает, потому что мёртв, а убил его как раз этот незнакомец. Крови нет — поэтому задушил. Дело раскрыто, где медаль? — Это моя. — Врёшь. В ответ Мишель получает взгляд, под которым женщины, вероятно, теряли бы рассудок, или умирали, или теряли рассудок и умирали, но сам Мишель, разве что, заржал. — Я не настолько пьян! — утверждает он сквозь смех, тем не менее, продолжая лежать на полу. — Я в состоянии найти свою четыреста двенадцатую. — Это триста двенадцатая. Бестужев цокает языком, мотает головой: — Врё-ёшь. Парень, кажется, проклинает весь мир, когда присаживается около неадекватного — враньё, Миша полностью в рабочем состоянии! — Рюмина на корточки и смотрит прямо ему в бесстыжие глаза. Смотрит осуждающе и раздражённо; Мишель смеётся. — Уходить ты не собираешься? — А ты? — парирует Бестужев, продолжая быть искренне до глубины души быть уверенным, что он не мог не дойти один этаж. — Это всё ещё моя комната и мой безвременно ушедший по твоей прихоти Антон Арбузов, — вздыхает, будто реально горевал бы. — Ты его хоть на кровать уложил? Проявил к покойнику уважение? В ответ молчат; Миша готов поклясться, что видит, как старшекурсник — на вид ему года на три больше — безуспешно пытается сдержать улыбку. — И что мне с тобой делать? — спрашивает. — Накормить и спать уложить, а ещё можешь волосы подержать, пока я блевать буду. — Они у тебя короткие. Бестужев вздыхает, как будто искренне возмущён. Хмурится, но выглядит, скорее, как клоун из цирка на Фонтанке, упавший в эту самую Фонтанку и отморозивший все мышцы на лице. — Это банальный жест уважения! — и, совсем страх потеряв, слабо шлёпает по запястью парня ладонью. — Я ведь могу и на пол. — Если это твоя комната — почему это вообще, по-твоему, угроза? — и смотрит, гандон, как будто обыграл Рюмина. Нет, тут в другом месте собака зарыта: Бестужев — идиот, и на него законы логики не распространяются. Миша смотрит по сторонам и закидывает голову чуть назад, чтобы прямо встретиться со студентом взглядом. — Тогда на тебя, — говорит он и тыкает указательным пальцем в острую коленку. А в ответ ему улыбаются. Причём даже, вроде бы, искренне — не так, как будто дядя по матери в пятом колене пошутил за семейным столом и из приличия нужно посмеяться. На лице у парня написано, будто он в середине жаркого спора с самим собой и выигрывающая позиция ему совсем не по вкусу. Мишель тыкает в его коленку снова и хихикает. Хихи-чёрт возьми-кает. Кажется, к какому-то компромиссу юноша приходит где-то на четырнадцатом тычке, самого себя порицая, вздыхает и тихо интересуется: — Чай будешь? Мысли в голове Миши путаются настолько, что он даже не уверен, какое из слов "да" и "нет" что означает, поэтому он вытягивает палец чуть выше и тыкает уже не в коленку, а в длинный нос парня. В его голове всё это сопровождается дурацким звуком автомобильного клаксона, что заставляет Бестужева засмеяться сильнее. — Ага, — кивает он, потираясь затылком о пол. — Буду. — Тогда вставай, — парень отталкивается от собственных коленей, встаёт и, задумавшись, остаётся на месте и смотрит сверху вниз. Рюмин не дёргается даже. Пялится в открытую, улыбается, как будто кот сметаны нажрался — но Миша, даже если и кот, нажрался вовсе не сметаны. А улыбается всё равно по-глупому. — Что, не будешь вставать? Бестужев мотает головой, а потом закидывает руки за голову и будто бы устраивается поудобнее. Его абсолютно ничего не смущает. — Тебе сюда его принести, что ли? — Дава-ай, — тянет опять и срывается на смешок. На ещё один. Опять хихикает и поднимает руку вверх, но до носа парня уже, по очевидным причинам, достать не может. Тот в ответ касается его указательного пальца своим и двигает из стороны в сторону, будто торчащую из земли лопатку. Так и выходит, что они, как два идиота, составляют некое гомоэротичное подобие Сотворения Адама. — А не слипнется? — намекает на безграничную наглость. — Я без сахара пью. Миша намёков, видите ли, не понимает. Он вам не ясновидящий. Он — простой нижегородский идиот. Стоящий над ним студент запускает пальцы в волосы и на выдохе бормочет что-то невразумительное, но Бестужеву кажется, что там нечто около ругательств, вопросов к богу и господи помоги мне, что мне с этим делать, не убивать же мне его. Впрочем, Рюмин не удивился бы, если б и убил — с Арбузовым же расправился. — А серьезно, куда ты Антоху дел? — повторяется, потому что ему интересно. — Спит твой Антоха, — почти воет от желания спать и раздражения юноша. — Этажом выше. Тебе тоже туда пора. — В общаге только четыре этажа, дурак. Ответом ему становится усталый стон, в котором можно было бы услышать ненависть, душевные муки и искреннее желание убивать, но Бестужев пьян и занят изучением рисунка на пижамных штанах парня, так что не обращает внимания. Тот пинает его легонько в рёбра и прячет лицо в ладонях. — Да, а ты на третьем, — возмущается, отклоняется назад до удара спиной о стену, смотрит в потолок. — Я умею считать. — Не заметил я что-то. Повисает тишина. Один — Рюмин, если поконкретнее, — всё ещё водит пальцем в воздухе, ржёт себе под нос и разглядывает непонятные листочки и цветочки на чужой штанине, второй дырявит взглядом противоположную стену и зевает, бормоча проклятия себе под нос. Выгнать не пытается больше — уже хорошо. Для Бестужева, конечно. Для него самого — сплошные проблемы. Оказывается — замечает Миша, — у него вся спина ледяная, и, вообще-то, он отлежал себе все косточки. Пол всё-таки твёрд и неудобен. Так что Рюмин приподнимается на локтях и оборачивается, встречаясь с юношей взглядом. — Так что там по чаю? — спрашивает он и думает, что никто и никогда не говорил ему встать с пола, чтобы ничего не отморозить. И это вогнало бы Бестужева в тоску, если бы ему не было так наплевать. Парень отрывается от стены и шагает в глубь общажной комнаты, продолжая оглядываться, следует ли за ним Миша. — Пойдём, — говорит. И Миша идёт. Чуть шатается, в кармане штанов звенят мелочь, три крышки от Честера, открывашка для пива в виде гитары и ключ от четыреста двенадцатой; с каждым шагом становится всё веселее. Когда садится — снова вертолёты. Ах, как хорошо, ах, как приятно быть пьянчугой. Водка-пиво, водка-пиво — и вот он уже вытирает общажный пол своей любимой рубашкой. На глазах, кажется, симпатичного парня, который убил его соседа. Жизнь полна приключений, когда в ней присутствует алкоголь, Миша уверен. Наверное, поэтому он и пьёт; раньше с ним такого не происходило, конечно, этот раз первый, но ведь лозунг оправдывается! Включённый свет режет по глазам, Бестужев недовольно мычит и жмурится. Роняет свою тощую отмороженную задницу на застеленную кровать и смотрит, как студент роется возле розетки, пытаясь вставить в неё вилку от чайника. На комнату, по обыкновению, розетка одна, а телефон ночью заряжать нужно. Отсутствие в комнате трупа Арбузова и присутствие книжек на табуретке Мишеля, собственно, никак не смущает. Нормальные простыни, а не с Молнией Макуином из "Тачек", в принципе, тоже. С другой стороны, хозяйское поведение студента также принимается им абсолютно спокойно, без недовольства и чувства собственничества. — Ты какой будешь? — оборачивается и улыбается почему-то, глядя на нахмурившегося из-за яркого света лампочки Мишу. — Чего? — Чай, — уточняет. — Какой будешь? Там в ящике, выбирай. И не отворачивается больше. Глядит, как Бестужев открывает тумбочку и роется в пакетах за заварным чаем, читает этикетки и выбирает, кажется, не по составу, а по картинке и долбанутости названия. На деле же Рюмин не совсем осознаёт происходящее и то, как в его тумбочке оказалось тринадцать упаковок листового чая, так что достаёт первый попавшийся. На картинке азиатский лес, закат и тени двух котиков. С первой попытки прочесть название не удаётся, но со второй Миша понимает, что пытается понять иероглифы, и буквы рядом ниже складываются в мечты китайского любовника. Как бы то ни было, собственный выбор Мишеля устраивает целиком и полностью. Когда он протягивает пакетик (закрытый с помощью ярко-зелёной клипсы, как мило) студенту, тот смеётся, как будто так и знал, что Бестужев именно его выберет. Достаёт два ситечка, отмеряет ими порцию чайных листиков, кидает в две кружки, заливает кипятком. Из верхнего ящика выуживает открытую упаковку крекеров и зефир, кидает на кровать, падает рядом. Смотрит на Рюмина изучающе. И глаза у него правда тёмные, карие такие, шоколадные какие-то, под глазами — фиолетово-чёрные синяки. Сонный весь, на щеке до сих пор след от подушки. Миша улыбается — очень мило. Поправляет свою рубашку, расстёгнутую на большую половину пуговиц, неосознанно, когда видит помятый ворот накинутого поверх пижамы хлопкового халата собеседника. Халат у него прикольный, тёмно-зелёный такой, с красным поясом. На растянутой футболке — потрескавшийся принт с Микки Маусом, штаны с цветочками-листочками-ягодками затянуты верёвочками. И щиколотки красивые, вот щиколотки — особенно. Бестужева ведёт немного, в голову опять ударяет: как будто последний шот только-только нашёл путь в его организме к нужным рецепторам. — Как тебя в общагу-то пустили, недоразумение? — вдруг задаёт вопрос старшекурсник, протягивая красную большую чашку с коровой на боку. — Охранница не выдержала моего природного обаяния. В ответ — смех. — Скорее, ты просто придавил её насмерть своим самомнением, — внимательно следит, чтобы Миша себя не облил. Специально холодной водой разбавил и не до краёв налил, но всё равно волнуется, как бы потом ожоги этого охламоныша-алкоголика не пришлось обрабатывать. — А если серьёзно? — Что? — Ночь на дворе, никто бы тебя не пустил. И коменда б загрызла, особенно за оры в коридоре. Бестужев сёрбает чая, плечи вдруг сводит от непривычного тепла. Он не совсем помнит, почему без пальто, где его телефон и в какой момент ночи он потерял Кондратия, выпуск чьего нового сборника стихотворений и отмечался в баре неподалёку. Не то чтобы это важная информация, но знать о том, как прошёл путь от бара до двери четыреста (ну, ладно, триста) двенадцатой комнаты общаги на Балашова, хочется. Хотя бы для того, чтобы внукам было, что рассказать, кроме факта, что он залезал в общагу через окно прачечной. — Ладно, ты меня раскусил, так уж и быть, — Миша отчаянно переигрывает, и вообще, он далеко не актёр. — Я зарезал их, безжалостно и жестоко. Какая-то часть его мозга обеспокоенно щёлкает, что он как-то много думает об убийствах, но смех собеседника заставляет его забыть о всём на свете. Ямочки у парня, конечно, убийственные. Они смотрят друг на друга, не совсем зная, что делать дальше, и почти одновременно пьют чай. Тишина приятная, наверное, это потому что у Миши в голове Лобода поёт что-то про чистые глаза. Он лыбится, как распоследний дурачина-простофиля, и усиленно держит себя в прямом положении, старается не залить чаем покрывало. Хрустит крекером, боясь к зефиру даже притронуться, чтобы не испачкать в нём себя, собеседника и всю комнату. Бестужев и трезвый-то не самый пряморукий. И зефир не любит, так уж и быть. Даже на халяву и яблочный. — А тебе с утра стыдно не будет? — нарушает тишину мягкий низкий голос старшекурсника. — За что? — За то, что спать мне не даёшь, дурачина, — смотрит на часы, влажные от чая губы растянуты в ухмылке. — В половину четвёртого. Мишель явно выбивается из графика. И где-то потерял час своей богатой на приключения жизни. А был ли тот последний шот — последним? — А. Не, не будет, — валится на кровать спиной, допив не самый горячий чай. Не самый горячий уж точно, ведь парень перед ним явно погорячее будет. — Я ж бесстыжий. И смотрит он совершенно непонимающе, так что Миша, вздохнув, смиряется с тем, что ему придётся объяснять свою шутку. По его скромному мнению, объяснять шутки — самое дно. А на дне плавают рыбки, а рыбок Бестужев не любит, потому что в пять лет его рыбки вздумали все разом умереть в одну ночь, оставив ему неизгладимую психологическую травму. — Фамилия у меня такая, — отогнав мысли о рыбках, говорит он. — Бесстыжий? — смеётся юноша, не веря, что такие бывают. — Нет, Бестужев. На него смотрят, как на полнейшего дебила, и, впрочем, Миша понимает, что заслужил. Посему молчит и с ухмылкой пожимает плечами, положив ноги на спинку общажной кровати. Разглядывает собеседника, рот разинув, будто до этого не рассмотрел. Наблюдает за дрожащей при каждом движении прядке, выбившейся на лоб, и не может взгляда оторвать, когда вдруг находит выделяющуюся венку на правом виске. Эх, красота, да и только. Век бы так лежал. Миша нагло и низко желает, чтобы его соседом был вот этот юноша, а не дурачок Арбузов. — Тебе больше пошла бы какая-нибудь алкогольная фамилия, — пытается съязвить, но умения в подколах у него ещё не столь развиты, как у Рюмина. — У меня и такая есть, — спокойно отвечает он. Пауза. — Чего, ещё раз? — Двойная фамилия у меня, — хохочет, пока не получает брошенной подушкой по лицу. — Угадаешь? — Нет, спасибо, откажусь. — Не азартный ты человек. — И очень этим горжусь, — замолкает на секунду, а потом всё же пробует, — Водкин? От смеха у Миши, кажется, скоро почки откажут. Даже раньше, чем печень. — Слишком прямолинейно бьёшь, холодно. — Гранёный? — Интересный ход мысли, — Рюмин строит из себя аристократичного и высокомерного литературоведа. — И даже чуть теплее. — Кюрасао, блин. На то, чтобы хотя бы приблизиться к правильному ответу, у парня уходит тринадцать минут и закончившаяся пачка крекеров. Параллельно разговор даже заходит о том, какое шампанское вкуснее — розовое или брют, — но дискуссия забывается почти сразу же. Разговаривать со старшим студентом Мишелю нравится до чёртиков, и это даже не в алкоголе дело. Бестужев почти трезвый уже, так, в кондиции, но совсем не хочет в объятия белого друга — так что дело, видимо, в феромонах. В феромонах и серотонине, конечно же. Нравится этот парень Рюмину, и что ему сделают? Он в другой комнате. Да, он признал поражение. Ровно в тот момент, когда увидел наличие в комнате пульта от кондиционера, который они с Антохой в своих апартаментах благополучно расколотили месяцем ранее. Говорить о своём открытии истинному хозяину комнаты Миша, конечно же, не собирается. — Рюмин я, — смеётся он и, наконец, бросает подушку обратно. Ловят её без труда. — Бестужев-Рюмин. — Не такая уж и алкогольная это фамилия. И Миша уже жалеет, что кинул подушку слишком рано, потому что теперь приходиться жертвовать своей для выражения негодования. Только та не долетает и падает на пол между кроватями, заставляя Бестужева, почему-то, гомерически хохотать. Они говорят о всяком. Через смех, бросания всё теми же подушками, называя друг друга дураками вместо имён, которых так и не спрашивают. Говорят о тяжести изучения французского, о карточных играх, о бешеном темпе жизни и бешеных собаках, о пользе сельдерея, об аниме, о фильмах для взрослых, о фильмах для всех подряд, об анонимных чатах, о сигаретах, о границе с Беларусью, о сексе, наркотиках и даже рок-н-ролле, о новом клипе Лазарева и о съехавшем с катушек Романове. Когда Миша спрашивает: — А почему ты один живёшь? И ему отвечают: — Потому что я убиваю своих соседей, что мешают спать, он вдруг понимает, что влюбился в парня, который слушает Земфиру. И его это не то чтобы пугает или отторгает, нет, скорее наоборот. Наверное, поэтому он громко зачинает петь "Земля разбивается попола-а-ам", переходит на смех, а потом успокаивается почти полностью. Лежит на боку, ладошки под голову подложив, и смотрит, как собеседник изучает взглядом потолок. Теребит край слишком огромной ему футболки, одолженной хозяином комнаты часом ранее, натягивает одеяло без пододеяльника на замёрзшие голые бедра: штанов, которые бы не падали, на мишино тонкое тельце не нашлось, — и думает, как он так умудрился. Влюбиться. Глупо же — в незнакомого парня из собственной общаги. С четвертого курса философского. Ну какие идиоты учатся на философском, скажите на милость? Хуже них только идиоты с французской лингвистики, и Миша как раз из таких, поэтому претензий не предъявляет и даже подколов не придумывает. Просто обнимает себя руками и пялится, ощущая, как из кондиции веселья и тупых шуток переходит в состояние опустошённой амёбки, желающей поговорить о смысле жизни. А потом, вдруг, засыпает. — Бестужев, — зовёт его тихо-тихо старшекурсник. Поворачивает голову, смотрит. Улыбается. — Спишь? Бесту-ужев, — пробует ещё раз, тише, чем в первый. Садится в кровати, умиляется умиротворённому лицу уснувшего первака. Не находит в себе причин не делать этого, поэтому встаёт, поправляет его одеяло и чуть гладит по щеке. Красивый. Маленький ещё такой. Зевает широко-широко, шаркая, идёт в туалет, умывается. Времени — почти шесть, пары через три часа. За сорванный сеанс крепкого, добротного сна Бестужева винить не хочется, и юноша того не делает: только выпивает воды стакан и ложится обратно в подостывшую постель. Последнее перед глазами — пускающий слюни на подушку Рюмин. И Муравьёву кажется, будто это — чертовски очаровательно.

***

У Мишеля наиотвратительнейшее утро, и, по причине вины в том вчерашней попойки, он игнорирует Кондратия Рылеева со всей своей юношеской способностью к бойкоту. На сообщения не отвечает, на звонки — тоже, и, уткнувшись в конспект с порванной обложкой, пытается отключиться от мира совсем. Зачёт по истории и географии Франции — не то, о чём хочется волноваться с похмелья невыспавшимся. К тому же, Бестужев опаздывает почти смертельно. Он только и успел одеться во вчерашнее и побежать к метро, проснувшись от настойчивых звонков того самого Кондратия за двадцать три минуты до начала пары. Только в вагоне Рюмин начал осознавать ситуацию, и пришёл бы к выводу, что прошлая ночь ему приснилась, если бы он не проснулся в действительно чужой комнате со стаканом воды и блистером таблеток на тумбочке. И запиской: Удачного утра! Кофе и термокружки в верхнем ящике, если нужно, полисорб в шкафу. P.S. Дождись меня, но если что, ключ на крючке. P.P.S. По всем вопросам стучись в 313, спрашивай Пестеля. К некоему Пестелю Миша так и не зашёл, кофе в тамблер заварил некрепкий, пальто обнаружил на перилах лестницы (его там появление навсегда останется тайной), и теперь несётся по эскалатору наверх, от конспекта не отрываясь. Его подташнивает, но не так, чтобы свалиться с ног, сердце колотится, мысли путаются. В общем и целом, хочется сдохнуть — утро явно не самое удачное. Вопреки вчерашним же словам, Мишелю до безумия стыдно перед жителем триста двенадцатой. За то, что разбудил и до шести спать не давал, за то, что чай заставил делать, за то, что задрых в его комнате, что футболку его помял во сне, что крекеры сожрал и что вообще принёс все эти неудобства. Парень-то милый, воду с таблетками ему оставил, с утра не разбудил, не выгнал, просто — святой человек, а Бестужев ему жизнь портит. За цель на вечер Миша берёт такой план действий: купить конфет, оформить шампанское, прийти в общагу, ждать под дверью, извиниться. Разве что, сначала надо сдать Романову геофран, желательно, с первого раза, так что остальные мысли отходят на второй план, пока Рюмин судорожно заучивает французские регионы. Сдать ему нужно, чтобы допустили к сессии. Сессию пройти нужно, чтобы с первого курса не выперли. Не вылететь ему нужно, потому что армейка по нему плачет, а в армейку загреметь не хочется. Особенно сейчас, когда у него есть безграничный доступ к алкоголю в РосАЛе рядом с общагой, не самая маленькая стипендия из-за хороших баллов на поступлении, удобоваримый сосед и любовь к тому, что он делает. Сосед, к слову обещал его подождать на входе в корпус, и обещание сдерживает. Миша, не здороваясь, хватает Антоху за рукав и тащит внутрь, продолжая бормотать имена и даты, на все вопросы о том, где ночевал, отмахивается. Часы на руке говорят, что у них ровно семь минут до пары, а Николай Павлович — персона пунктуальная. — Драсьте! — почти орёт Мишель ему в лицо, забегая в аудиторию. — Едва-едва успели, молодые люди, — тот улыбается. Непривычно, но радует. Антон не может отдышаться, Бестужев вообще, кажется, на грани смерти. Похмелье — ужасная штука, и он бы поклялся себе больше ни капли в рот, если бы не знал, что это всё закончится с первым походом за картошкой в магазин. — Служу России, — говорит Арбузов и пробирается на привычный третий ряд. — Ради вас стараемся, Николай Палыч! — вторит ему Миша и бежит следом. Судя по забитой аудитории, они вдвоём — последние заблудшие души, рисковавшие получить незачёт за опоздание. Рюмин двигает с места Кондратия, только кивает ему строго, заметив его полуобморочное состояние — ещё хуже, чем у самого Мишеля. Проверяет мобильник на предмет хотя бы пары процентов зарядки, но отвечает ему только мёртвый чёрный экран; падает лбом в парту. В голове мешанина из мест, названий, имён и французских революций, Бестужев горько стонет и молится, чтобы не заснуть. Рылеев хлопает его по плечу ладонью и падает лбом в конспект рядом. Два часа тридцать восемь минут проходят для Рюмина сплошным потоком фантазий о средневековой и индустриальной Франции, он воображает себе солдат в мундирах и с мушкетами, дуэли на шпагах, лошадей посреди города. И парня из триста двенадцатой, в мундире на лошади и со шпагой в руке. Красиво — очень. По-мушкетёрски так, по-рыцарски. Миша perd la raison de l'amour*, но вообще, он не самый влюбчивый человек, так что надеется, что это скоро пройдёт. Ему нужно думать про казнённых королей, а он думает про красивого старшекурсника с философии. В общем, по его собственной бестужевской философии, любовь — для наивных чудил. Только вот в свете последних событий Миша с готовностью занесёт себя в этот отряд. Для ночного спасителя он — тот ещё чудила, и очень даже наивен. — Бестужев-Рюмин, — его вызывают третьим с конца. Мурыжат недолго, с минуты четыре. Оба выглядят уставшими: Романов от дурости студентов, Мишель — от так и не выпавшей возможности нормально отоспаться хотя бы на парте. Подташнивает, но скорее от волнения, все французские имена смешиваются в одно. Бестужев хочет застрелиться, но может только глупо пересказывать заученное наизусть liberté égalité fraternité* и надеяться, что его не повесят. У Николая Павловича тенденции вешать студентов, конечно, не наблюдалось, но Мишель побаивается, что станет первым в его череде безжалостных расправ над идиотами, которые всю ночь бухали и разговаривали с красивыми мальчиками ни о чём вместо того, чтобы учить его долбанный ист- и геофран. Выходит из аудитории студент, в итоге, как будто всё ещё пьян. Шатает, ноги не держат. Антоха его не ждёт, сдав всё с полчаса назад, Кондратия вызвали вообще восьмым, так что Мишель горд и одинок. Он в своём сознании как будто настолько преисполнился, что способен сдать теперь что угодно, ведь у него, как ни удивительно, зачёт. Экспериментировать, конечно, Миша не собирается. Собирается он только упасть лицом в пол и немного поспать. А потом, прежде, чем он исполнит своё желание, его хватают за локоть и тянут на себя. — Привет, бесстыжий! — здороваются весело, и улыбка почти слепит. — Чего такой угрюмый, Рюмин? В улыбке Миша узнаёт хозяина триста двенадцатой, и тут же его сердце уходит в пятки. Надеется, что бить его не будут. Бред, конечно, но какая-то часть по лицу получить всё же хочет — за вчерашнее. — Я сдал. — Тоже мне повод для грусти. И пялятся друг на друга, как два идиота. В лицо Бестужеву, видимо, уже не прилетит, так что он расслабляется и улыбается в ответ. — Прогуливаешь? — спрашивает он, понимая, что у счастливчиков без зачётов сейчас должна пара идти. — У меня закончились. — А тут чего делаешь тогда? Усмехается. Красивый такой, честное слово. Рюмин самозабвенно представляет, как в каком-нибудь радужном будущем он будет Мишеля бить и любить, в рандомном порядке, можно фигурально, можно в самом буквальном смысле. — Тебя жду, — от этих слов у Бестужева, кажется, бабочки жрут желудок изнутри. — Ключ-то мой у тебя. Бабочек придавливает камнем упавшего сердечка. Рюмин прикусывает губу, суетится, извиняясь то и дело, роется в рюкзаке, выуживает зацепившийся за какой-то мусор ключ, отряхивает, протягивает. А парень смотрит на него всё это время, глаз не сводит, улыбается так, словно видит чихающего котёнка. — Спасибо, — говорит, пряча ключ от триста двенадцатой в карман. — Вообще, я сначала тебя в общаге искал, потом понял, что ты ушёл. Поискал вконтакте по фамилии — у тебя же мем с волком на аватарке? — Ага, — Бестужев почему-то смущается. — Значит, тебя всё-таки нашёл. Вот, ты в сети не был со вчерашних девяти вечера, и я решил, что ты умер, — какой же он красивый, когда говорит, Миша сейчас реально умрёт. — Спросил у старосты твоей группы, она сказала, что у вас зачёт у Романова, и я пришёл своими глазами в этом убедиться. — В том, что у нас зачёт? — В том, что ты умер, — слабо бьёт кулачком по плечу. Бестужев, как дурак, улыбается коридору. — Поздравляю с зачётом. Как ты вообще в таком состоянии сдал что-то? — Магия, — пожимает плечами Рюмин. — Колдовство. Юноша треплет его по спутанным светлым волосам и смеётся. Предлагает сходить за кофе, чтобы пробудить Бестужева ото сна — Бестужев соглашается. Искать в яндекс.картах ближайшую цивильную кофейню выпадает на долю старшего, в силу отсутствия жизни в телефоне Мишеля. — Миш. — Ась? — А ты вконтакте Мишель специально, или тебя заставили? — вдруг спрашивает, выискивая среди близлежащих кофешопов хотя бы один с оценкой выше, чем три с половиной звезды. — Ну, не Михаил же, — аж зубы сводит от того, какое имя некрасивое. Мишель — в сотни раз лучше. Парень на мгновение поднимает глаза, чтобы улыбнуться Бестужеву, а потом зарывается в экран снова. Пальцы у него — длинные, красивые. Рюмину очень нравятся эти его пальцы. — А по паспорту ты, что ли, тоже Мишель? — а потом резко переводит тему. — В Старбакс пойдёшь? — Пойду. В Старбакс Мишель платит за обоих, выиграв спор о том, что, даже если старший его и позвал пить кофе, Бестужев обязан за вчерашнее по гроб жизни. Себе берёт двойной американо и удивляется, когда вчерашний знакомый заказывает латте с сиропом. Какая-то часть сознания говорит ему, что должно быть наоборот. На вопрос баристы об имени тот отвечает: — Сергей. И Миша думает, что Серёжа — его новое любимое имя. Он с удовольствием отдаёт за кофе весь свой бюджет на день, и отдал бы больше, если бы пришлось. Покупает Серёже ещё и большую лимонную печеньку, потому что ему кажется, будто тот любит лимоны. Приносит оба стаканчика за низенький дальний столик, садится напротив, протягивает бумажный пакет старшему с улыбкой. — Это что? — Печенье, — отдаёт. Пальцами касается чужих пальцев. — Ты ведь любишь лимонное? В ответ Сергей кивает и широко улыбается. Делит пополам, протягивая половинку Мише. Чокается стаканчиками, как будто бокалами, утверждая, что пьёт за успешную лингвистическую карьеру Мишеля Бестужева-Рюмина, и выглядит так до безумия притягательно, что у того челюсти сводит. И в желудке что-то определённо переворачивается. Сегодня они говорят не так о многом, но зато и рассказывают о себе больше. Миша рассказывает, что из села под Нижним и в Питер поступил по чистой случайности, умудрившись написать русский на сто и французский на девяносто пять. Что Арбузов его до жопы достал, а Кондратий Рылеев кажется ему слишком творческим человеком для повседневного общения. Серёжа же соглашается поведать ему истории про питерское детство, рассказывает про своих братьев и сестру и не признаётся, почему выбрал философию. Зато обещает познакомить с другом Пестелем, чтобы тот научил Мишу правильно пить. И гуляют потом по центру, отмораживая ладошки. Фотографируют красивый закат и друг друга на его фоне. Ужинают в Макдональдсе на Думской, а идти с Бестужевым в бар Сергей наотрез отказывается. Зато кормит картошечкой с кисло-сладким соусом и отдаёт свой шарф безответственному Мише, не надевшему даже шапку. Поёт, встав на парапет около Марсова, песню Земфиры про Лондон и рисует непонятную чувырлу на запотевшем стекле автобуса, утверждая, что это — Миша. Чтобы загладить вину за столь ужасное оскорбление, Бестужев требует купить себе букетик у милой бабули на Лиговском, но налички не хватает ни у одного, ни у второго. Так что вместо букетика ромашек Рюмин получает чупа-чупс и банку пепси. Возвращаются в общагу ближе к половине девятого, потому что Серёжу срочно вызванивает Пестель. Нерадивые студенты спёрли у них пачку пельменей, и ему требуется ужин, чтобы не сдохнуть от голода, поэтому тот заводит Мишу в Перекрёсток и проводит лекцию о вкусовых качествах пельменных изделий разных марок. Выбор останавливается на обычных развесных, и они несут по одному пакету, меняя руки, чтобы пальцы не окоченели. На лестнице у выхода на третий этаж тормозят и улыбаются друг другу, словно дети малые. — Я полетел спасать Паше жизнь, — улыбается Сергей. — Давай, спасай, — Миша улыбается тоже. И чуть не забывает отдать пельмени. Смеются, обнимаются как-то почти неловко, говорят друг другу "до встречи" и разбегаются. У Рюмина от влюблённости руки дрожат настолько, что он дверь открывает с пятой попытки. Арбузов смотрит на него, как на привидение, и даже на мгновение прекращает жевать огурец. Соседа Мишель игнорирует почти полностью, только снимает пальто и проходит в комнату, падает лицом в подушку и едва ли не визжит от переизбытка эмоций. Как маленькая влюблённая девочка, ей-богу. — Ты где был? — Антон звучит не то чтобы обеспокоенно, но тоном я думал ты сдох там в канаве. — Гулял. — А не отвечал чего? — Телефон помер. Телефон! Миша вскакивает, выуживает мобильник из кармана пальто и ставит на зарядку. Ждёт, как заведённый, когда включится, и пугает Тоху своим почти маньячным видом. Открывает сразу приложение, среди сообщений бесед, Арбузова, его потерявшего, и Кондратия, выдумывавшего замудрённые извинения за вчерашнее, находит нужный диалог. Сергей Муравьёв-Апостол. Охренеть у него фамилия, конечно, Мишель даже готов предъявить за все те претензии, что были высказаны по поводу его "Бестужев-Рюмин". И всё равно красивая, честно, Миша почти уверен, что Муравьёв и правда на Апостола похож. Святой человек! Вы: 20:43 я в паспорте Михаил, но не зови меня так Сергей Муравьёв-Апостол: 20:44 Да без проблем! А если mon cher — тебя устроит? Вы: 20:44 вполне У Мишеля от улыбки болят губы. Он падает на подушку головой и откладывает телефон, позволяя себе почувствовать тепло в груди — по-детски так. Ему наплевать, что Антон смотрит на него, как на последнего дебила, потому что Серёжа — прекрасен. Честное слово. Он ещё сказал, что Миша, когда напьётся, очарователен. И эти слова, кажется, у Бестужева теперь — бесконечный фон в голове. Он думает о них, вспоминает, и с каждым разом тонет в любви всё сильнее. Пролистывает весь диалог с Муравьёвым, стараясь не чувствовать эйфорию от волнения, сквозившего в сообщениях, и того, что Апостол использует точки, запятые и большие буквы. Ну что за человек. А потом, ближе к десяти, в дверь раздаётся стук, и Миша подскакивает. Не даёт Арбузову даже с места сдвинуться, рывком открывает дверь. — Соскучился уже? — спрашивает его с порога Серёжа, пряча руки за спиной. — Я вот тоже. Миша не знает, что ему сказать. — У тебя нос красный, — точно не это. — Боже, ты — нечто, — смеётся Муравьёв и вдруг достаёт из-за спины букетик бабулиных ромашек. — Это тебе, в качестве извинения. И Бестужев практически падает в обморок. Он улыбается, как распоследний идиот, не обращает внимания ни на вопросы Антохи из комнаты, ни на то, что Серёжа что-то говорит. Стоит и пялится, на глаза-на губы-на глаза. А Муравьёв бросает попытки до него достучаться, тянет на себя за рукав и сам закрывает дверь четыреста двенадцатой. Поправляет взлохмаченные пшеничные волосы, щёлкает по носу, смотрит, как на сокровище. Миша — маленький такой, ребёнок почти, но лучше и не придумаешь. — Я соседа не убивал, он в вышку перевёлся, — вдруг говорит Апостол. — Чего? — Чтоб ты не боялся, — кладёт руку на щёку, большим пальцем — гладит. — Когда я предложу тебе от Арбузова съехать. — Куда? Миша — идиот, но ему можно, он влюбился. Муравьёв только смеётся и обнимает его крепко-крепко. Целует в макушку, зарываясь в волосы носом. И шепчет: — Ко мне.