—
— семь убийств, — марк сидит на жёстком диване в гладкой обивке и говорит с мамой по видеосвязи, пока донхёк рисует, сидя на кафеле где-то у его ног. — мы с отцом переживаем за тебя, марк. серийные убийства — это не шутки. — никто и не шутит, мам, — хмыкает марк и слабо улыбается, когда ловит взгляд донхёка на себе. он в фиолетовой растянутой футболке на несколько размеров больше нужного, и марк не уверен, кому эта футболка принадлежит изначально: ему или донхёку. — я в порядке, да и юта-хён за мной приглядывает. всё окей. — ладно, просто, — женщина запинается. — это страшно. уже месяц прошёл, а они так и не раскрыли дело. я понимаю, это не так скоро происходит, нужно время, но, — она сидит на кровати марка в его комнате в их квартире в ванкувере. и ванкувер, и мама в лёгком льняном платье, и бледно-зелёные стены комнаты, в которой марк рос, и кленовый сироп на блинчиках по утрам, и старшая школа, и всё-всё-всё за пределами весны в японии кажется марку несуществующим, выдуманным и намеренно эстетизированным, как фильмы с hbo. — сколько ещё смертей должно произойти, чтобы они нашли убийцу? — мам, ты же знаешь, что это не вина полицейских, — вздыхает марк. донхёк наклоняется к холсту ближе, сбивая колени о выложенный плиткой пол, и рисует розы. краска стекает с широкой кисти и оставляет на кафеле кроваво-красные следы. марк думает о том, как будет оттирать их после разговора с матерью. — я понимаю, но, — за открытой форточкой шуршат кроны японских клёнов. — всё равно тревожно. меня успокаивает только то, что апрель и май быстро пролетят, и ты вернёшься в канаду и забудешь японию как страшный сон, — мама говорит тихо, но не достаточно для того, чтобы донхёк не услышал её слов и не вскинул голову так порывисто, что завиток тёмных русых волос спадает ему на лоб. марк чувствует, как его пальцы начинают дрожать. — и всё будет в порядке. — слушай, мам, мне пора, — перебивает её марк и слышит, как его голос предательски ломается. — перезвоню позже. люблю, — он натянуто улыбается в камеру и сбрасывает. донхёк смотрит на него нечитаемым взглядом, в котором нет ни тягучего липкого мёда, ни беспомощной нежности — только беззвучный вопрос и что-то лимонное, кислое и вяжущее рот. — донхёк. — забудешь как страшный сон? — он откладывает кисть на палитру и встаёт, отряхивая руки в следах красной краски. марк замечает тёмные фиолетовые синяки на его коленях и почему-то думает о прошлой ночи и прошлом вечере, дне, утре и снова о ночи, когда донхёк лежал на его кровати с румянцем на блестящих в неоновом свете ночного токио щеках и рассыпанными по матрасу завитками тёмно-русых волос. — донхёк, я, — он теряется и смотрит то на его колени, то на кроваво-красный след на фиолетовой ткани его растянутой футболки на несколько размеров больше нужного. — я думал, ты здесь учишься теперь, — донхёк нервно заламывает руки. — всегда. ну, не всегда, но, — он прикусывает губу. — хотя бы ближайшие два курса. марк набирает воздух в лёгкие. запах горького розового мыла не выветривается. — я здесь по обмену, — он встаёт с жёсткого дивана, чтобы не смотреть на донхёка снизу вверх, но в итоге не смотрит на него совсем, отводит взгляд куда-то на тонкую белую стену из гипсокартона и понимает, что ему почему-то совсем не стыдно: он просто не строит планы и не думает о том, что произойдёт в конце мая — привычка или защитный механизм. — на весенний семестр. донхёк молчит, сжимает своё же запястье рукой до побеления костяшек и смотрит на пятна красной краски на выложенном плиткой полу. к началу апреля у полицейского участка шибуи проходит первое мирное выступление: разноцветная толпа из ста или чуть менее ста человек с плакатами и предложением усилить ночное патрулирование города, при этом не ужесточая комендантский час, собирается вокруг полицейского участка и стоит там почти сутки. в большинстве своём выступают подписчики instagram-модели, которая была третьей жертвой, и студенты ближайших университетов. после митинга на каком-то вечернем токийской ток-шоу важный мужчина в строгих лакированных туфлях говорит о том, что полиция города делает всё возможное для того, чтобы поймать убийцу, и митинговать нет смысла. жителям нужно обезопасить себя и «понизить яркость», и относится это прежде всего к женщинам, ведь «посмотрите на жертв: короткие юбки, яркий макияж — это привлекает внимание». марк о митинге и ток-шоу не знает, потому что перестаёт следить за новостями к началу апреля — привычка или защитный механизм. юта знает, но не рассказывает — не хочет, потому что неприятно и сложно. донхёк тоже знает, но молчит. молчит, сжимает своё же запястье рукой до побеления костяшек и красных пятен на непривычно тёмной для японии коже и смотрит на кафель. — почему ты не сказал? — донхёк поднимает взгляд медленно, тягуче, физически ощутимо, заглядывает в глаза и смотрит, смотрит, смотрит. по позвоночнику марка пробегают липкие мурашки. — я не знаю, — марк говорит, почти не размыкая губ. по полу студии бродит босоногий сквозняк из-за приоткрытой форточки. марк хочет спрятать пальцы в рукавах худи и, может, спрятаться за тканью целиком. — донхёк. — и ты просто уедешь? — перебивает он, по-детски обнимая себя за плечи, наигранно и не по-настоящему, как марку кажется, и смотрит всё ещё нечитаемо. — и всё? — донхёк, — марк не знает, что хочет сказать и хочет ли говорить об этом вообще, поэтому просто повторяет его имя и зачем-то делает шаг навстречу. — донхёк, — берёт за руку почти механически, гладит непривычно холодную кожу на ладонях пальцами и не знает, что чувствует. внутри лимонно, кисло и вяжуще язык — неприятно, сложно и почему-то раздражённо. — донхёк. — я просто не понимаю, — донхёк смотрит на их сцепленные руки так, будто видит их впервые. будто его холодные ладони, испачканные красной краской, принадлежат не ему. — ты же много всего рассказываешь. очень много, — он рвано сглатывает. — мы же договорились, что, — он смотрит куда-то на тонкую белую стену из гипсокартона, на марка и снова на стену. — что хотим узнать друг друга, и всё такое, и мне только начало казаться, что я правда многое о тебе знаю. правда знаю тебя, знаю про все твои глупости из старшей школы и про блинчики с кленовым сиропом на завтрак, и даже про стены в комнате, зелёные, и про боязнь крови, но, — донхёк снова смотрит на марка и сильно сжимает его руку в своей, до боли. марк морщится, но руку не отдёргивает и сжимает его пальцы в ответ. — но было бы прикольно, если бы ты хотя бы упомянул, что ты не собираешься быть, — донхёк теряется и выпускает руку марка из своей. на его бледной холодной коже остаются кроваво-красные следы краски: акрила или гуаши — марк не понимает, но вытирает её о ткань брюк. — что ты не собираешься быть со мной. в смысле, я понимаю, мы не говорили об этом, но, — донхёк сжимает край фиолетовой футболки до побеления костяшек. — но ты мог об этом сказать. мы же вроде всё друг другу рассказываем, — марк закусывает щёку изнутри и сдерживает себя, чтобы не сказать что-то, о чём пожалеет позже. — коммуникация — это ключ, ты же сам говорил, разве нет? — коммуникация — это ключ, — одними губами повторяет марк. за окном с поднятыми жалюзи, за приоткрытой форточкой небо голубое, как банки из-под сомнительной виноградной газировки, носки донхёка, в которых он стоит на испачканном красной краской кафеле, и размазанная по альбомному листу акварель, облака цепляются за шпили высоток в центре токио, а в воздухе пахнет какой-то лимонной свежестью и жвачкой без сахара. марку почему-то уже не хочется целоваться и встречать рассветы — ему хочется разбить керамическую манэки-нэко о кафель. — мы же правда говорим обо всём на свете, марк, — донхёк говорит громче, уже не обнимает себя за узкие плечи, по-детски трогательно, наигранно и не по-настоящему, как марку кажется, и неопределённо взмахивает руками в воздухе — злится или играет. — я же рассказываю тебе обо всём, что со мной происходит и происходило, — он замолкает на мгновение и прикусывает губу. марк знает, о чём он думает, и физически ощущает напряжение, зависшее в воздухе грозовой тучей. — в смысле, это тебя ни к чему не обязывает, конечно, но, марк, я думал, мы на том уровне доверия, когда ты можешь сказать мне об этом, — его голос ломается. — в смысле, сказать, что ты не собираешься оставаться в токио, потому что это, чёрт возьми, важно, и мне просто, — донхёк начинает мелко дрожать — нервничает по-настоящему. — мне просто страшно, что ты бросишь меня здесь совсем одного и забудешь как страшный сон, — он не знает, что делать со своими испачканными кроваво-красным руками и оттягивает края розовых шорт. — мы взрослые люди, и я не должен переносить на тебя свои травмы и тем более обвинять тебя в чём-то, но, марк, — донхёк замолкает ненадолго, медленно и оглушительно тихо дышит, кажется, собирается с мыслями или просто берёт себя в руки, переставая дрожать, и произносит чуть более уверенно. — я всё ещё не понимаю, как за месяц ты ни разу не упомянул о том, что ты здесь всего лишь по обмену. — донхёк. — как, чёрт возьми, ты мог этого не упомянуть? донхёк смотрит будто бы с вызовом, или марку так только кажется: вскинутые в беззвучном вопросе брови, искусанные губы, колени в синяках и шея, которую донхёк от марка не скрывает — фиолетовые отметины того же оттенка, что и футболка. донхёк смотрит, смотрит, смотрит, а внутри марка гроза, как те грозы, которые донхёк фотографирует из окна его спальни весь март, хаотичный всплеск агрессии и откуда-то взявшегося раздражения, как тогда, когда донхёк стонал чьё-то имя на камеру, потому что ему заплатили. марк шумно и рвано вдыхает, чувствуя, как колющий шипами роз воздух заполняет его лёгкие, и закрывает глаза. — ну, ты же как-то за месяц ни разу не упомянул, что тебя ещё и хэчан можно называть. оглушительная тишина, как в открытом космосе. за приоткрытой форточкой японские клёны замирают вместе с воздухом, который пахнет какой-то лимонной свежестью и жвачкой без сахара, — депривация белого шума. предметы в студии не кричат — кричит марк, зажмурившийся и мысленно душащий себя подушкой, вешающийся на кухонной раковине и выбрасывающийся из окна с поднятыми жалюзи, чтобы остаться кроваво-красным следом краски на сухом колючем асфальте. когда он открывает глаза, донхёк всё ещё стоит перед ним, в растянутой футболке на несколько размеров больше нужного, открывающей шею в фиолетовых отметинах, беспомощный, дрожащий и выглядящий так, будто бы его разбили о кафель, вдребезги, как керамическую манэки-нэко. — ты знаешь, — он смотрит, смотрит, смотрит, смотрит, и марк вдруг не чувствует ни злости, ни раздражения, и хочет только, чтобы донхёк отвернулся и не смотрел на него так внимательно и долго. — донхёк, я, — марк снова цепляется за его руку, но донхёк её отдёргивает. — я не должен был этого говорить. — как давно? — его голос дрожит. он делает шаг назад и сталкивается с холодной поверхностью барной стойки из искусственного камня спиной. марк молчит. — как давно ты знаешь? — со дня, когда сюда въехал. — чёрт, — донхёк болезненно стонет и прячет лицо в ладонях. — чёрт, чёрт, чёрт, чёрт. — донхёк, послушай, — марк делает ещё один шаг вперёд и протягивает к нему руки. донхёк вздрагивает, когда чувствует прикосновение чужих холодных ладоней к своим плечам, и только сильнее вжимается в барную стойку так, будто бы марк собирается его ударить. — донхёк. — прости, — он смотрит на марка сквозь пальцы. его глаза блестят чем-то дождливым и мокрым. марк перехватывает его запястья, убирая руки в родинках и краске от лица. донхёк смотрит куда-то сквозь марка, всё ещё вдребезги разбитый, керамический, будто бы состоящий из одних лишь острых углов-осколков, о которые можно порезаться, до крови. — прости, марк, — он снова отдёргивает руки и делает шаг вправо, скользя вдоль вертикальной поверхности барной стойки спиной. — прости меня, — он пятится в коридор и смотрит, смотрит, смотрит как-то испуганно и затравленно, как пойманный в сеть, посаженный в аквариум за двойное стекло, ещё не до конца осознавший, что пойман, но уже не пытающийся спастись. смотрит так, как смотрел в лифте, когда донхёк и марк впервые встретились, прижавшись к стене и вцепившись в пакет липкого риса и упаковку сливочного масла руками до побеления костяшек. — дай мне время, окей? — он спотыкается о свои же тяжёлые ботинки с разноцветными шнурками в коридоре. — прости меня, марк. — донхёк, — марк не успевает договорить, потому что донхёк выскальзывает из студии, стянув свою нелепую куртку с крючка. дверь с громким стуком закрывается за его спиной и сквозняком захлопывает приоткрытую форточку. оглушительная тишина, как в открытом космосе. марк смотрит на дверь несколько секунд и хочет сползти на пол по какой-нибудь ближайшей вертикальной поверхности — клише — но вертикальных поверхностей будто бы и нет рядом, есть только заполненная внутренними криками пустота, разбитый аквариум, об острые осколки которого марк порежется, если попытается выпрыгнуть, как карп кои, оставшийся без воды, до крови — стекающей с широкой кисти краски. марк дышит громко и через раз, рвано набирает в лёгкие кислород и не чувствует раздражения, только бессилие и злобу на самого себя. на выложенном плиткой полу сохнут кроваво-красные пятна.—
марк сидит на жёстком диване, обняв себя за плечи, пока за окном с поднятыми жалюзи медленно темнеет. на закате по кафелю ползают длинные розовые тени. марк, потерянный в диссоциации, как ребёнок, заблудившийся в ботаническом саду, на мгновение отвлекается. он никогда не видел такого нежного естественного оттенка в токио: румянец смущения, цветущая вишня и что-то сладкое-сладкое. розовые тени быстро пропадают. в сознании марка звучит одна фраза, как поставленная на повтор песня из плейлиста со spotify: «дай ему время», «дай ему время», «дай ему время, окей?». марк терпеливо ждёт и почему-то думает о том, что должен был сказать донхёку о том, что знает о веб-каме моделинге, раньше. в голове мелькают кадры, как в быстро переключающейся презентации в powerpoint в университете, на которых донхёк дышит, молчит и улыбается своей детской искренней улыбкой, держит холодный стакан зелёного чая фраппе двумя руками с натянутыми на пальцы рукавами худи, потому что иначе пальцы мёрзнут и дрожат, переключает песни на ноутбуке марка и говорит что-то на японском, глядя в глаза. говорит что-то, марку непонятное, но точно влюблённо глупое, потому что взгляд у донхёка беспомощно нежный, как цветущая вишня, розовые тени на кафеле и что-то сладкое-сладкое. марк знает, что донхёк — гиперфиксация, но такая приятная, тающая на языке как лимонные леденцы, которые мама даёт, когда заболеваешь простудой. марк очень хочет романтизировать и романтизирует, но понимает, что донхёк — это донхёк, а не тот, кого марк себе в очередной раз выдумал: вымышленный друг, с которым можно целоваться и которого можно держать за руку. донхёк живой и дышащий, и пахнущий розовым мылом. марк не замечает, как сильно сжимает свои плечи сквозь ткань худи. в студии сквозит. марк пропускает телефонный звонок от матери и несколько секунд не моргая смотрит на электрическое «20:27» на экране мобильного. на выложенном плиткой полу лежит холст с незаконченными розами. хочется курить в открытую форточку и, может, из неё выпасть. марк поднимается с дивана. «дай ему время, окей?». окей. время прошло. донхёк оставляет входную дверь открытой. в его квартире темно. марк ни разу в ней не был до этого, поэтому ориентируется на ощупь, хватается за стены и спотыкается об обувь в коридоре. в комнатах пахнет горьким розовым мылом, но не так, как в студии марка: уместно и по-настоящему, будто бы с травяным ароматом розовых лепестков мешается запах донхёка, которым пропитана мебель, стены, пол и потолок в квартире, еле уловимый, тусклый, как запах весны. марк медленно двигается вдоль стены, давая глазам привыкнуть к темноте, хотя за окнами ещё тлеют апрельские сумерки, а по потолку ползают полосы неонового света вперемешку с обрывками длинных розовых теней. в спальне донхёка горит тусклый свет лампы на прикроватной тумбочке. марк неуверенно стучит по косяку приоткрытой двери костяшками пальцев и заглядывает в комнату. донхёк сидит на кровати, натянув фиолетовую растянутую футболку себе на колени. на его щеках блестят не до конца высохшие дорожки слёз — клише — и, увидев марка, он стирает их тыльной стороной ладони. марк делает шаг вглубь комнаты и робко садится на край кровати. она застелена, потому что донхёк давно в своей квартире не ночует. марк ловит его взгляд и выдавливает из себя слабую улыбку. донхёк смотрит, смотрит, смотрит извиняющееся и бесстыдно одновременно, только в глаза, смаргивает влагу с кончиков ресниц и сжимает край мягкого зелёного покрывала в руках. они просто молчат — минуту или неделю — и смотрят друг на друга. марк забывает, что делает в комнате донхёка, и просто скользит взглядом по его скулам, губам, подбородку, шее, ключицам, плечам, рукам: рукам того, кто рисует, потому что руки художников всегда выглядят по-особенному, — пальцам, бёдрам с задравшейся тканью розовых шорт, коленям в синяках, лодыжкам, поднимается выше и сталкивается взглядом с его тягучим и липким. марк смотрит на донхёка и осознаёт, что понятия не имеет, что происходит у него в голове: там цветут кусты роз с колючими шипами или встаёт солнце, похожее на тающее в тарелке риса сливочное масло, или девушка сбрасывается с балкона семиэтажного здания в сеуле или на чеджу — донхёк как-то говорил, что жил на чеджудо какое-то время — или в токио, потому что донхёк так же, как и марк, своей жизни вне японии не помнит и не осознаёт, что за пределами весны в специальном районе шибуя вообще что-то существует. марк смотрит на донхёка и думает о том, что донхёк вероятно самый творческий способ для саморазрушения, который марк когда-либо для себя выбирал. у донхёка дрожит нижняя губа. марк не замечает, пока донхёк не начинает рвано вдыхать и выдыхать воздух, пахнущий какой-то лимонной свежестью и жвачкой без сахара, — гипервентиляция. марк молчит и тянется, чтобы обнять его, когда по его щеке скатывается блестящая слеза, и он пытается отвернуться, спрятать взгляд где-то на тонкой белой стене из гипсокартона и не показывать, что плачет, но марк всё видит, смотрит и тянется навстречу, прижимает к себе, заставляя уткнуться в изгиб шеи и громко всхлипнуть, болезненно и облегчённо одновременно. марк кладёт руки ему на спину и успокаивающе гладит по фиолетовой растянутой ткани. донхёк плачет, — клише — и марк понятия не имеет, что с этим делать, поэтому только бормочет слабое «эй» куда-то ему в затылок и прижимает его к себе всем телом. донхёк шмыгает носом и обвивает шею марка руками, зарывается пальцами в волосы, уже привычно, и дышит через раз. — донхёк, — марк оставляет короткий поцелуй в его спутанных тёмных волосах. — если ты думаешь, что это, — донхёк отстраняется. они непривычно привычно близко, но марк наклоняется ещё ближе, чтобы стереть слёзы с его лица. — если ты думаешь, что это имеет хоть какое-то значение, то это не так. мне всё равно, — он проводит пальцами под его нижними веками. донхёк отводит взгляд. — в смысле, мне не всё равно, конечно же, но это твоё дело, и я не имею никакого права осуждать тебя или говорить тебе что-то неприятное по этому поводу, так что, — он аккуратно берёт его за подбородок, заставляя взглянуть на себя. — прости меня, окей? я не должен был этого говорить. — я больше не занимаюсь этим, — донхёк говорит тихо и слабо, так, будто бы у него нет энергии даже на то, чтобы размыкать губы. — прости, пожалуйста. прости, — он снова сжимает фиолетовую ткань растянутой футболки руками. — мне так стыдно, что ты видел это и знаешь об этом. я, — он всхлипывает. в уголках его глаз снова собирается блестящая влага. — прости, пожалуйста. я не делаю этого больше, — он замолкает и стирает слёзы с щеки тыльной стороной руки. — мне так нужны были деньги, но я правда этим больше не занимаюсь, — он смотрит в глаза. — потому что встретил тебя. — я знаю, — марк заправляет тёмную русую прядь волос за его ухо. — я знаю. извини, я правда не должен был говорить этого. это не имеет значения. совсем, — донхёк слабо кивает и снова смотрит куда-то на тонкую белую стену из гипсокартона. — а теперь о мае, — марк закусывает щёку изнутри и почему-то вспоминает о существовании в гардеробе донхёка футболки с коржиком из «улицы сезам». — прости, что не сказал, — марк хмыкает. — как видишь, я ужасен в выборе того, что стоит озвучивать, а что нет, — искусанных губ донхёка касается тусклая тень улыбки. — я должен был сказать, что уезжаю в конце мая, но, дело в том, что я понятия не имею, что будет завтра, послезавтра и, тем более, что будет через месяц, поэтому, — марк не договаривает и нервно сглатывает. — я не строю планов. совсем. потому что обычно планы рушатся, и от этого только хуже, обиднее и больнее. я знаю, это очень по-детски, почти как игнорировать проблему вместо того, чтобы её решать, но у меня есть постоянный страх того, что я даже не доживу до мая. поэтому мне кажется, что конца мая никогда не будет. сейчас только начало апреля, за это время многое может случиться — что угодно: я не смогу выехать из японии из-за какого-нибудь внезапно появившегося в мире вируса, или маньяк прирежет меня где-нибудь в тёмном переулке шибуи или, — марк нервно заламывает руки. — я не хочу забывать тебя как страшный сон, донхёк. я хочу быть с тобой. прости, что не сказал, ладно? — марк снова заставляет его посмотреть себе в глаза. — мы придумаем что-нибудь вместе, окей? — марк, — он аккуратно, но настойчиво убирает его пальцы от своего подбородка и продолжает смотреть в глаза, серьёзно и внимательно. — мне, чёрт возьми, так одиноко. будто бы я совсем-совсем один в этой чёртовой вселенной. и только рядом с тобой мне не так паршиво. я не знаю почему, но что-то в тебе заставляет меня думать о том, что есть хотя бы маленький шанс того, что другой живой и дышащий человек, который никак ко мне не относится по крови, может понять меня и услышать. и это страшно, потому что, откуда это всё успело взяться? — он снова обнимает себя за плечи. они непривычно привычно близко друг к другу. марк хочет обнять его, но не решается. — и вот ты собираешься уехать и просто исчезнуть из моей жизни, как она. просто оставить меня в одиночестве, снова, совсем одного в этой вселенной, в которой полным полно людей в кроссовках и каких-то кровавых убийств, — он сильно сжимает свои плечи, цепляется за них пальцами так, будто бы, если отпустит, то разобьётся на сотню острых осколков. — мне и так кажется, что я тебя выдумал, потому что не может же по-настоящему существовать такой, — он скользит по марку долгим тягучим взглядом и, кажется, задыхается. — такой как ты. — я существую, — бормочет марк и кивает для убедительности. — меня же не только ты видишь. есть ещё юта-хён, а, значит, я существую. или юта тоже выдуманный? — юта-хён выдуманный в первую очередь, — слабо улыбается донхёк. — он совсем не похож на настоящего полицейского. он же почти два дэ, — марк неопределённо хмыкает. донхёк смотрит на него и молчит: чёрные вьющиеся из-за влаги волосы, жёваный шнурок худи, по-мальчишески острые колени, родинка на правой щеке, прямо под скулой, разрез глаз, покрасневших из-за бессонницы и постоянного ношения контактных линз, и этот особенный мужской запах — и марк весь такой нескладный, но красивый до беспомощной нежности, что донхёк снова задыхается. — в общем, я это к тому, что мне так страшно, что ты исчезнешь и просто растворишься в токийском воздухе, что, — он снова прячет лицо в ладонях и собирается с мыслями. — что я не знаю что. понимаешь, поэтому для меня так важно встречать эти чёртовы рассветы. они напоминают мне о ней, несомненно, но ещё, когда я вижу, как встаёт солнце — одно на всю планету — я чувствую себя менее одиноким, потому что где-то обязательно есть кто-то, кто тоже встречает этот рассвет сейчас, и вот я уже не один. а когда ты рядом, у меня есть физическое доказательство того, что я не один, потому что, — донхёк убирает руки от лица, тянется к марку и дотрагивается до родинки на его щеке указательным пальцем. — потому что я могу до тебя дотронуться, — он подсаживается ближе, хотя ближе только под кожу по вене, мнёт мягкое зелёное покрывало ногами и невесомо целует. — могу тебя поцеловать и сказать тебе что-то, и ты обязательно ответишь. и мне всё ещё страшно, потому что, откуда это всё успело взяться? но, — он роняет голову марку на плечо, утыкается в изгиб шеи лбом и оглушительно тихо дышит. — понимаешь, она тоже не сказала мне, что собирается, — он запинается. — уезжать. и теперь я совсем один. и я боюсь, что с тобой будет то же самое. — я не собираюсь умирать, — бормочет марк. — ты сам только что сказал, что тебя не покидает чувство, что ты не доживёшь до конца мая, — донхёк выпрямляется и смотрит на марка как-то умоляюще. марк не понимает его беззвучную просьбу: то ли «не уезжай», то ли «давай не доживём до конца мая вместе». — я знаю, в канаде твой дом, блинчики с кленовым сиропом, семья и всё такое, просто, — он снова запинается и кусает губы, сильно и до боли. — это кринж, конечно, но что, если мой дом и семья — это ты? ты мои блинчики с кленовым сиропом, марк. — это правда кринж, — марк хмурится и старается не улыбаться. донхёк выглядит беспомощно — беспомощно нежно. — я могу попробовать перевестись в токай в следующем году. у них есть годовая программа обмена. а потом, — марк отводит взгляд. — а потом придумаем что-нибудь. — придумаем что-нибудь, — одними губами повторяет донхёк. — марк, я правда, — лампа на прикроватной тумбочке тускло мигает. донхёк вздрагивает. — я правда что-то чувствую, и, наверное, это звучит глупо и надуманно, но мне кажется, что ты мой соулмэйт, и всё такое, — марк насмешливо вскидывает бровь. — да, я четырнадцатилетняя девочка-подросток, не смотри на меня так осуждающе, иначе я сделаю из тебя коллаж для своей странички на tumblr, — донхёк наигранно обиженно дует губы. — ты мне нравишься, марк, окей? ты не строишь планов — ладно. живём сегодняшним днём, без проблем. просто помни, что ты мне нравишься сегодня, сейчас, в начале апреля, и я почему-то уверен, что ты не разонравишься мне к концу мая. — окей, — марк смотрит на него серьёзно и внимательно. — тогда ты просто помни о том, что ты не один, окей? я не собираюсь исчезать. — окей, — донхёк слабо улыбается и оттягивает ворот растянутой футболки указательным пальцем так, будто бы он его душит. — я не один, — его улыбка становится шире. — останешься у меня сегодня? ну, для разнообразия. марк кивает и смотрит на него беспомощно нежно — клише, от которого почему-то горчит на кончике языка, так, словно марк разгрыз лимонный леденец от простуды. донхёк зачем-то кивает ему в ответ, тянется навстречу и невесомо касается его губ своими. он непривычно привычно близко. марк замечает румянец смущения на его щеках, нежный как цветущая вишня, розовые тени на кафеле и что-то сладкое-сладкое. руки донхёка где-то под тканью худи марка соединяют его родинки на бледной коже пальцами. марк думает о том, что заработает тахикардию, потому что сердце пропускает удар, а потом ещё один, когда донхёк шепчет что-то на японском прямо ему в губы. марк уверен, что это что-то до глупого влюблённое — что-то, на что, будь оно сообщением в kakaotalk, марк ответил бы зелёным из-за тошноты эмодзи. после поцелуя марк отворачивается и зажмуривается, потому что внутри у него гроза, как те грозы, которые донхёк фотографирует из окна его спальни весь март, пока в токио в начале апреля штиль и чистое небо. донхёк аккуратно касается спины марка рукой, прижимается лбом к плечу, шумно выдыхает и закрывает глаза так, будто бы собирается умирать. — ты в порядке? — спрашивает шёпотом, слабо и еле слышно. — да, — марк чувствует тепло его непривычно тёмной для японии кожи сквозь ткань худи. донхёк дышит спокойно и размеренно, как во сне. — я в порядке. марк врёт. ему страшно, потому что, «откуда это всё успело взяться?».—
марк просыпается на рассвете из-за забравшейся под ткань футболки утренней прохлады и долго не может понять, где находится. он под мягким зелёным покрывалом, которое не греет, один. марк медленно моргает, воссоздавая предыдущий вечер в памяти по обрывкам каких-то ощущений, невыветренных из головы за ночь, пока долго лежит на спине и смотрит в потолок, на котором плавится сливочное масло поднимающегося из-за горизонта солнца. в спальне донхёка оглушительно тихо. марк приподнимается на локтях и тянется к оставленному на прикроватной тумбочке телефону. «4:09». семь пропущенных звонков от юты и уведомление о сообщении в kakaotalk от донхёка: «я убежал встречать рассвет. скоро вернусь. извини, что не разбудил, ты выглядел таким умиротворённым, не хотелось тебя тревожить. если вдруг проснёшься и будешь голоден, в морозилке есть мороженое из коричневого сахара. люблю». марк нервно сглатывает и садится на край кровати. «убийства на рассвете — это классика». солнечный свет путается в чёрных спутанных волосах и оставляет лёгкие поцелуи на висках и скулах. марк проводит ладонью по лицу. его худи одиноко лежит на кафеле. в спальне донхёка оглушительно тихо, как в открытом космосе, и непривычно холодно. марк встаёт с края кровати. гостиная залита светом. солнце будто бы специально поднимается прямо напротив высокого окна апартаментов донхёка и окрашивает тонкие белые стены из гипсокартона жёлтой краской: акрилом или гуашью — марк не понимает, но пачкается. на его бледной коже и ткани футболки остаются солнечные жёлтые следы. марк прячет телефон в карман брюк и подходит к окну, открывая его нараспашку. в лицо бьёт холодный утренний воздух, который пахнет какой-то лимонной свежестью и жвачкой без сахара. лёгкий ветер заправляет чёрную вьющуюся прядь волос марку за ухо. марк наклоняется и почти выпадает из окна, опираясь на подоконник и щурясь из-за слепящего солнечного света, отражающегося в стеклянных окнах многоэтажных зданий в спальном районе. небо голубое, как банки из-под сомнительной виноградной газировки, носки донхёка, торчащие из-под тяжёлых ботинок с разноцветными шнурками, и размазанная по альбомному листу акварель. облака цепляются за шпили высоток в центре токио. под окнами проезжает полицейская машина с выключенной мигалкой. марк тянется к телефону в кармане брюк. восемь пропущенных звонков от юты. марк зажмуривается и мысленно считает до десяти на английском. потом на корейском. потом на японском, но запинается на семи, и открывает глаза. входящий звонок от юты. марк подносит телефон к уху дрожащими руками. — наконец-то, — юта в помехах звучит отчаянно. марк старается не обращать на это внимания. — ты дома? марк окидывает залитую солнечным светом комнату взглядом. пахнет горьким розовым мылом и донхёком. — да, я дома, хён. — включи новости, — на другой стороне провода слышен вой сирены скорой помощи. марк пытается убедить себя в том, что ему только кажется. — и никуда не уходи. просто посмотри новости и не дёргайся, слышишь? марк кивает, забывая о том, что юта его не видит, и послушно ищет пульт по комнате, пока юта переговаривается с кем-то на японском где-то в другой части шибуи. марк старается не вслушиваться в его реплики, потому что японский внезапно становится самым понятным языком во вселенной. пульт находится под стопкой постиранных футболок донхёка. марк на секунду замирает, чувствуя знакомый запах кондиционера для белья, и пытается успокоить дрожь в пальцах. он щёлкает кнопкой, и экран телевизора на стене загорается электрически-белым, таким неуместным в естественном солнечном густом жёлтом освещении. марк листает каналы и громко дышит. — марк, ты там? — я тут, — марк чувствует, как ему не хватает кислорода, хотя окно открыто нараспашку и впускает в комнату свежий весенний утренний воздух. только запах горького розового мыла всё равно душит. он невыветриваемый. — я тут. марк без контактных линз и очков щурится, всматриваясь в помехи на экране. полицейские ходят по тротуару совсем недалеко от автобусной остановки, на которой донхёк с холщовой сумкой на плече обычно садится в мини-автобус и доезжает до университета аоями по утрам в будние дни. кто-то в форме протягивает жёлтую ленту «crime scene do not cross» от остановки до края тротуара. оператор трясущимися руками снимает тело на сухом колючем асфальте. лицо замазано для конфиденциальности, но марк знает, кто это. из-под расстёгнутой нелепой куртки видна фиолетовая растянутая футболка на несколько размеров больше нужного, и марк не уверен, кому эта футболка принадлежит изначально: ему или донхёку. брюки в пятнах краски: акрила или гуаши. тяжёлые ботинки с разноцветными шнурками: зелёные в жёлтую клетку на левом и блестящие фиолетовые на правом. непривычно тёмная для японии кожа. марка тошнит. — марк? — марк уверен, что вой сирены скорой помощи на другой стороне провода ему вовсе не кажется. — скажи что-нибудь, марк, — он неопределённо мычит что-то в ответ, но юту это, кажется, удовлетворяет. — послушай меня внимательно, марк, окей? выключи телевизор и не делай глупостей. выпей воды. ляг спать. прими свои таблетки, только не выходи из дома. закрой все окна. просто ляг куда-нибудь, замотайся в одеяло и не делай глупостей, слышишь? — марку кажется, что слова юты доносятся до него так, будто бы марк находится под водой. будто бы марк — карп кои в бирюзовом аквариуме, а юта разговаривает с ним из-за двойного стекла. — я приеду, как только смогу. пожалуйста, просто не дёргайся. позвони маме. сходи в душ, только аккуратно, и не выходи из квартиры, я тебя умоляю. всё будет в порядке, слышишь? марк? — марк смотрит на полосу крови на шее под замазанным в наскоро смонтированном для срочных новостей видео и задыхается. — марк? — марк снова издаёт какой-то булькающий странный звук, который никогда не ожидал от себя услышать, и чувствует, как шипы роз царапают лёгкие изнутри, до крови. — ты понял меня? скажи: «да, юта-хён, я всё понял. я не наделаю глупостей». — у меня нет энергии на глупости, — едва размыкая губы, говорит марк, чувствует головокружение и сползает по креслу, стоящему в гостиной, куда-то на пол. в метре от него лежит палитра с засохшей жёлтой краской. — скажи, — требовательно повторяет юта и снова говорит что-то на японском кому-то, вероятно протягивающему жёлтую ленту «crime scene do not cross» вокруг тела донхёка. — марк. — я всё понял, хён. я не наделаю глупостей. — хорошо, — юта говорит кому-то имя донхёка на другом конце провода. марк безэмоционально смотрит на экран, мигающий разноцветными полосами. — я приеду к тебе. просто будь в порядке, окей? — я в порядке. — ладно, я отключаюсь. звони, если что, — юта в помехах, кажется, звякает колёсиком зажигалки и делает затяжку. — всё будет хорошо. «мы обязаны встретить рассвет». марк случайно роняет телефон на пол и не поднимает, пока не видит, что юта отключился. на экране репортёрша с длинными блестящими светлыми волосами, усталым взглядом и микрофоном в руках, почему-то марку знакомая — он не помнит откуда — стоит на сухом колючем асфальте и говорит что-то на японском. марк тянется к телефону на кафеле и открывает диалог в kakaotalk. «я убежал встречать рассвет. скоро вернусь. извини, что не разбудил, ты выглядел таким умиротворённым, не хотелось тебя тревожить. если вдруг проснёшься и будешь голоден, в морозилке есть мороженое из коричневого сахара. люблю». марк чувствует себя зелёным из-за тошноты эмодзи, пытается мысленно оправдать это боязнью крови, но ему почему-то кажется, что его вывернет наизнанку совсем не из-за этого. марк задерживает дыхание, чтобы не чувствовать запах розового мыла, но он уже давно где-то внутри, в лёгких, невыветриваемый. хочется рыдать. выть, как сирена машины скорой помощи. пальцы дрожат. за высоким окном встаёт солнце — одно на всю планету — и где-то обязательно есть кто-то, кто тоже встречает этот рассвет. марк глубоко вздыхает и набирает короткое: «я тоже тебя люблю».—
— мне дали месяц оплачиваемого отпуска, представляешь? — юта слабо улыбается и тушит сигарету о гладкую стену международного аэропорта ханэда в районе ота, совсем не как настоящий полицейский. марк улыбается ему в ответ и почти забывает о том, что улетает в ванкувер уже через два часа. к концу мая в токио на клумбах у входов в многоэтажные жилые здания и высотки бизнес-центров начинают цвести садовые розы. марк фотографирует их на камеру мобильного телефона каждый раз, когда идёт от метро до университета токай пешком, и отправляет маме сообщениями. она отвечает восхищённым «вау», и марк чувствует себя хорошим сыном. к концу мая сезон дождей в токио прекращается, хотя метеорологи обещают дождливый июнь, марк покупает себе кроссовки с разноцветными шнурками, потому что в ботинках ходить тяжело и жарко, и внезапно бросает курить. — чем собираешься заняться в таком случае? — марк облокачивается на ручку чемодана. он везёт в канаду больше, чем привёз в японию три месяца назад: чертежи, сделанные в токай за весенний семестр, украденную из съёмной квартиры керамическую манэки-нэко, незаконченные картины, среди которых есть кроваво-красные розы, футболку со стёршейся надписью «save the bees» и футболку с коржиком из «улицы сезам», и упаковку розового мыла. — не знаю, — юта выбрасывает окурок в ближайшую урну у входа в аэропорт. в футболке тай-дай на несколько размеров больше нужного он ещё меньше похож на настоящего полицейского, чем обычно. к концу мая юта стрижёт волосы и начинает зачёсывать их назад: тёмные натуральные корни отрастают почти на половину длины, но, на удивление, это выглядит по-настоящему красиво. — высплюсь наконец, может быть. навещу родителей. я «код гиас» давно хотел посмотреть, но руки никак не доходили, а теперь у меня есть целый месяц на аниме, сон и походы к хорошему психотерапевту. — звучит потрясающе, — хмыкает марк и поправляет лямку рюкзака на плече. к концу мая начинается астрологический сезон близнецов, и марк нездорово часто об этом думает — даже чаще, чем о том, что ему тоже стоит сходить к хорошему психотерапевту. — надеюсь, у тебя правда получится отдохнуть. ты много работал последние месяцы. — это стоило того, — тихо замечает юта и подхватывает чемодан марка под его ненастойчивые возмущения. они идут к входу в аэропорт, и юта по привычке вежливо кивает каждому встречному полицейскому в форме. — мы же поймали его. к концу мая серийные убийства в специальном районе шибуя прекращаются так же, как сезон дождей. убийцу ловят на месте преступления во время четырнадцатого убийства — молодой студент токийского медицинского и стоматологического университета с активной социальной позицией, желанием доказать окружающим что-то, что доказывать совсем необязательно, и внушительной коллекцией ножей, сидящий на тех же таблетках, что и марк. после этого марк на всякий случай сокращает дозу и ловит себя на мысли о том, что почему-то совсем на этого парня не злится, кем бы он там ни был, и даже не следит за судебным процессом. возле здания суда проходят митинги, на которые, в основном, приходят друзья и родственники жертв, но марк и на них не появляется. теория юты оказывается верна. мотивация студента-убийцы вытекает из трагической предыстории, которая до смешного похожа на историю донхёка: в его случае это не подруга, а сестра. марк смотрит новости после вынесения вердикта один раз и понимает, что ему всё равно на монументальную идею, которую убийца в свои действия вкладывает, и всё равно на волну пикетов против виктимблейминга, и всё равно на то, что юту показывают по кабельному. марку всё равно, кто убил его, потому что он уже мёртв. и от этого страшно и беспомощно, и одиноко. марк пропускает две недели занятий в университете и лежит на мягком зелёном покрывале на протяжении всего этого времени, глотая слёзы и бессильно выползая из комнаты только для того, чтобы поесть или встретиться с ютой, который привозит ему продукты, успокаивающе гладит по голове и для сохранения хотя бы минимального порядка протирает пыль со всех горизонтальных поверхностей, включая самого марка. марк даёт показания всего один раз и выглядит при этом, как ему самому кажется, жалко и беспомощно. после этого правоохранительные органы его не трогают. юта звонит ему, чтобы сказать о том, что родители донхёка приехали в токио из сеула и хотят встретиться с ним, но марк лишь бессмысленно мычит усталое «угу» в ответ и не встречается ни с чьими родителями, заставляя юту выдумывать какие-то глупые оправдания, которые, в прочем, срабатывают. марк две недели смотрит в потолок и не отвечает на звонки напуганной матери, которая в отчаянии звонит и так загруженному работой юте, а потом снова начинает ходить на лекции в токай так, будто бы ничего не произошло. но произошло многое. и к концу мая марк так и не понимает, откуда это всё могло взяться? — эй, — юта несильно сжимает плечо марка пальцами, когда они проходят через металлодетекторную рамку на входе в аэропорт. — ты как? — всё в порядке, — марк встряхивает головой, выгоняя из неё рой навязчивых мыслей. — просто задумался. — окей, — юта отпускает плечо марка и откатывает чемодан к зоне ожидания. — ты рад, что возвращаешься в ванкувер? — не знаю, — марк слабо пожимает плечами. — хотя, наверное, это к лучшему. здесь многое заставляет меня думать о, — марк запинается. — ну. — я понял, — понимающе кивает юта. — я понял, — он снимает свой рюкзак с плеча и звякает металлической молнией. — у меня есть кое-что для тебя, кстати, — он запускает руку в карман и прикусывает кончик языка от усердия. — я знаю, я должен был отдать раньше, но, — он не договаривает, достаёт аккуратно сложенную фиолетовую растянутую футболку из рюкзака и протягивает её марку. марк не помнит, кому она принадлежала изначально: ему или донхёку. — я стащил её как только, — юта запинается и отводит взгляд. — в общем, она была у меня какое-то время после вскрытия. я постирал её, и кровь легко вывелась, но там остался какой-то красный след. похоже на след акрила для ткани или чего-то в этом роде, я не разбираюсь. в общем, — марк неуверенно забирает футболку из рук юты. — я правда должен был отдать её раньше. извини. — всё окей, — марк смотрит на фиолетовую ткань и думает о том, как хорошо было бы запереться в общественном туалете международного аэропорта ханэда и прорыдаться. юта смотрит сочувствующее и снова несильно сжимает его плечо пальцами. — спасибо, хён, — откуда это всё успело взяться? — спасибо. марк отворачивается, потому что боится, что заплачет, и юта это увидит. несколько минут он просто стоит, сжимая футболку в руках. вокруг мелькают люди, спешащие на свои международные рейсы, а в голове мелькают кадры, как в быстро переключающейся презентации в powerpoint в университете, на которых донхёк дышит, молчит и улыбается своей детской искренней улыбкой, кормит марка рисом с ложки, как ребёнка, рисует розы, сидя на выложенном плиткой полу, прижимается губами к родинке на щеке, зарывается в спутанные чёрные волосы пальцами и говорит что-то на японском, глядя в глаза. говорит что-то, марку непонятное, но точно влюблённо глупое, потому что взгляд у донхёка беспомощно нежный, как цветущая вишня, розовые тени на кафеле и что-то сладкое-сладкое. марк думает о том, что теперь понимает, о каком одиночестве донхёк говорил. — марк, — марк оборачивается, шмыгая носом, и юта настойчиво хватает его за подбородок, заставляя взглянуть на себя. он смотрит серьёзно и внимательно. — ты же помнишь, что ты не один, да? марк смотрит ему в глаза, видит в них своё отражение: чёрные вьющиеся из-за влаги волосы, жёваный шнурок худи, родинка на правой щеке, прямо под скулой, разрез глаз, покрасневших из-за бессонницы и постоянного ношения контактных линз, — фокусирует взгляд на лице юты, которому, кажется, правда не всё равно, и кивает, на удивление уверенно, потому что, внезапно понимает, что он точно не один. к концу мая в токио начинают цвести розы.