Мама, хотел бы я стать серебром. Холодно будет, сынок. Федерико Гарсия Лорка
Матушке всегда нравились его кудри. Мой ягненочек, выпевала она, проводя рукой по вздыбленным волосам. Виаго замирал в эти мгновения, пытаясь не заскулить от счастья. Мать была ангелом во плоти. Нежный голос, мягкое золото волос и теплые ладони, волшебным образом унимающие боль в разбитой коленке. Он бы молился на нее, чтил, как чтят католики свою Мадонну, если бы не считал это грехом. В ад ему совсем не хотелось. В шесть лет еще боишься таких вещей, не понимая, что ад может настигнуть тебя уже при жизни. Он помнит. Предпоследний из пятерых детей, он единственный унаследовал кроткий нрав матери. Младшая сестра — Катерина — еще пускала пузыри в колыбели, а трое его братьев с упоением метелили уличных мальчишек-задир, расквашивая носы себе и другим, пока Виаго мечтательно глазел на драки в окошко. Мать лишь возводила очи горе, когда они возникали на пороге, неизменно побитые и счастливые донельзя. — Воинство мое явилось, — с нескрываемой гордостью произносила она, и лишь Виаго замечал усмешку в уголках еще по-девичьи розовых губ.— Ландскнехты. Янычары… И не стыдно вам? Поучились бы у брата. Примерное поведение есть благодетель, или вы забыли? Братья не обижались и не удивлялись таким цветистым сравнениям. Отец, будучи советником городского магистрата, желал видеть в супруге не только добропорядочную мать семейства, но и не стыдного для себя собеседника. Все в доме привыкли, что ленты чепца Матильды Раух ложатся на страницы книг так же часто, как и на рукоделие или кухонный стол. Виаго и не представлял, что где-то на свете живут мамы, не пересказывающие вечерами своим детям истории в переводе с греческого и латыни. — Что на этот раз? — Олаф-попрошайка кричал у ратуши, что мы не добрые лютеране, — бодро рапортует старший из братьев, Рудольф, легонько дергая притихшего Виаго за нос. Это великая честь, и Виаго мысленно ликует. Руди самый сильный и смелый, в этом нет сомнений. Задира и забияка с золотым сердцем, недосягаемое божество. А еще у него веснушки на ушах. Брату будет двадцать шесть, когда его убьют в битве при Голомбе. Почему так больно?.. Вернее, почему так больно до сих пор? Мать усмехается. — И добрые лютеране доказали, что они действительно добрые. Не стыдно? — повторяет она, осматривая ссадины на совершенно одинаковых мордашках близнецов, Йохана и Николаса. Случалось, отец смешно ворчал, не в силах различить проказников, что не просил у Создателя сыновей, которых следует подписывать. — Нет! — Николас гневно моргает одним глазом. Второй начинает заплывать. Его брат застенчиво улыбается, стараясь не слишком сверкать выбитым зубом. Виаго еще думает с сочувствием, как же это, наверное, больно, но Матильда тут же перехватывает уважительный взгляд кудрявого любимца. — Даже не вздумай, ягненочек. Не хватало мне, чтобы еще и ты начал драться!.. — Ягненочек! Бэээ! — шепеляво дразнится Йохан, на что Виаго демонстрирует ему пухлый кулачок, вызывая у братьев взрыв хохота. Это было обидно, но не слишком. Виаго знал, что он маменькин сынок, нюня, плакса, размазня, девчонка. Пока остальные устраивали уличные сражения, он возился с сестрой и помогал матери по дому. Мужественные предки, поджав пергаментные губы, с потемневших портретов сурово взирали на непутевого наследника семейства Раух. Плевать он на них хотел. — Перестань. Не дразни его. Хватит, я сказал! — прикрикивает на брата Николас, и Йохан тут же замолкает. С Ником шутки плохи, если тот не в духе. Он мог ругаться как пьяный матрос, за что частенько бывал нещадно порот отцом. Он дрался каждый раз как в последний. Говорил, что сбежит и завербуется наемником, лишь бы не морочить себе голову учебой. За это пороли вдвое сильнее, но Ник никогда не унывал. Никто не смел обидеть Виаго, пока брат был рядом. Николас Раух, гроза окрестных мальчишек, захлебнулся кровавым кашлем, не успев стать даже юношей. Иногда Виаго кажется, что он прощает Дикону все выходки лишь потому, что тот слишком похож на его брата. Наверху начинает плакать Катерина, и мать торопливо встает из кресла. — Довольно. Приведите себя в порядок. Виаго, идем со мной. — Мама?.. — Что, ягненочек? На лестнице Виаго оборачивается, глядя как братья чинно умываются, обсуждая вполголоса боевые раны, и только Йохан все никак не уймется со своим зубом. Потом, когда брат научился посылать меткие плевки сквозь образовавшуюся щель, этот злосчастный зуб стал предметом всеобщей зависти. Виаго тоже завидовал. Он в жизни ни в кого не плевал, но к тому времени уже начал догадываться, что порой оскорбление может уязвить куда больше, чем самый сильный удар. Думал ли об этом тридцатилетний пастор Йохан, когда его вместе со всей лютеранской миссией изрубили на куски во время восстания в Малакке? По крайней мере, это все, что семье удалось узнать о его судьбе. Бывают моменты, когда лучше оставаться в неведении. — Почему мне нельзя драться? — А разве тебе так хочется? — мать смеется, и Виаго понимает, что убьет любого, кто посмеет стереть эту улыбку с ее лица. О, нельзя убить Костлявую. Можно лишь перехитрить на время, пожалуй. — Нет. Но я… — он замолкает, застеснявшись. — Но ты хочешь быть похожим на своих братьев, верно? — Пахнущая воском ладонь привычным движением приглаживает непокорные кудри. — Это хорошее желание. И ты многому научишься у них, Виаго. Но послушай меня… Послушай, сынок. Самое главное — найти себя в этом мире. Обучиться ремеслу, стать мастером в своем деле. Живи достойно. Будь добр с людьми, пусть не всегда они будут добры в ответ. Не все решается силой… Да понял ли ты меня? — она притягивает его к себе, заглядывая в восторженно округленные глаза. — Эх ты, мечтатель… Опять все пропустил мимо ушей. Ну, беги к сестре. Матильда Раух ошиблась. Он запомнил каждое слово. И помнил до конца своих дней. И даже немного после. У Катерины были удивительные глаза, голубые словно незабудки. Виаго смотрел на нее как на чудо. В его понимании такие глаза могли принадлежать только феям, что танцуют по ночам над цветущей гречихой. Но сестра была далеко не фея, увы. Однажды она, например, вгрызлась со всей страстью в неосторожно подставленный им палец только что отросшим зубом. И в целом обладала трудным характером. Настолько трудным, что пройдоха-смерть не могла подступиться к ней почти век. Возникали и распадались государства, правители сменяли друг друга, войны и эпидемии бушевали вокруг, уходили из жизни братья, мать, отец, ее собственные дети и внуки, а Катерина все жила. Это было мучительнее всего. Виаго не нашел сил признаться ей, потеряв сестру на несколько десятилетий раньше, чем мог бы. — Смотри, как она тебе радуется, — замечает мать, раздвигая ставни. Виаго с удовольствием рассматривает зареванную щекастую девчонку. Та, забыв о слезах, тянется к нему, улыбаясь во все свои два зуба. Немногим больше у нее оставалось, когда Виаго наконец решился прийти. Успел в последний момент. Ты вернулся, прошелестела она. Ягненочек, вспомнила она, и Виаго чуть не стошнило кровью, выпитой накануне у какого-то бродяги. Он орал, рыдал, умолял Катерину согласиться, а сестра лишь смеялась, как когда-то, в немыслимо далекий солнечный день. Ночной кошмар стоял перед ней на коленях, обзывая упрямой ослицей. Не завидуй, улыбнулась она в последний раз. И умерла. А Виаго остался. Ей было девяносто шесть лет. Не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться. — Осторожно, не урони. Виаго таскает сестру, втайне злясь, что та опять напускала слюней ему за воротник. Но истинным рыцарям не пристало жаловаться. Особенно когда приходит отец и отводит рыцаря к себе в кабинет для обязательной ежедневной порки. У Виаго как-то сразу не сложилось с учебой. Учителя в один голос твердили, что мальчишка способный, но ленивый и мечтательный до невозможности. Суровый Бертольд Раух любил своих детей, не считая при этом, что свет родительской любви должен сиять ярче света знаний. Учись, сынок, приговаривал он, со свистом вгоняя премудрость в зад несомненно любимого чада. Чадо внимало со всем почтением. Надобность в розгах отпала, как только Виаго освоил чтение, начав глотать книги одну за другой. Теперь отец гневно грохотал, если заставал его в темноте под одеялом, со свечой и очередным томом из своей библиотеки: — Дом хочешь спалить, балбес?! — Еще немного! — умолял Виаго, глядя своими невозможными глазами, и кудряшки взволнованно тряслись. Глава семейства смягчался, отмечая количество страниц, дозволенных к чтению на сегодня. — Но потом спать! Ослушаешься — отлучу от книг, — страшнее наказания не было. Хотя нет, было. Оно появилось много позже, когда уже не стало братьев, одного за одним. Катерину выдали замуж, далеко, слишком далеко, чтобы видеть друг друга чаще, чем раз в несколько лет. Виаго остался в родительском доме. Отец предлагал ему жениться, даже нашел хорошую партию, дочь давнего знакомого. Виаго не запомнил ее имени. Они встретились, девушка оказалась милой, настолько милой, что его сердце приготовилось растаять. Но он отказался. Что имя… В память намертво врезались темные завитки волос на белоснежной шее. Кажется, это было модно, такие вот локоны. И эти завитки до сих поражают его. Девушка с незапоминающимся именем давно рассыпалась в прах, но воспоминание о ней живет вместе с ним, Виаго. У старухи с косой определенно все в порядке с чувством юмора. Он отказался. Сковал свое сердце железными обручами. Помнится, мать читала им эту сказку в детстве. Тогда были живы братья, а теперь их нет, и кто, кроме него, позаботится о родных? Глупый-глупый лягушонок Виаго. Чувство вины не отпускало его. Он жив, он может влюбиться, завести семью, стать отцом. А братья уже не смогут, так чем же он лучше их. Почему он решил, что так будет правильно?.. Лишь спустя несколько лет Виаго наконец понял, что придумал себе самое нелепое наказание на свете, пытаясь заменить родителям умерших сыновей. Тех, кем он никогда не станет. И тогда он поклялся самому себе, что не покинет родных до их последнего вздоха. Ах да, он еще и клятвопреступник. Незадолго до того, как все закончилось, мир рухнул еще раз. Виаго узнал, что его мать может быть некрасивой. Что она может перестать быть ангелом, превратившись в фурию, готовую смести все на своем пути. —…не пущу!!! — Но управляющий пишет, что надобно личное присутствие в поместье… Состояние дел плохое… — письмо дрожит у отца в руках, потому что старость беспощадна, и Виаго обмирает от жалости, словно ему не тридцать семь, а по-прежнему шесть. Железные обручи уже почти не справляются. Чтобы не выдать себя, он забирает письмо из ослабевших рук. — И в самом деле плохое. — Серая грубая бумага неприятно царапает кожу. — Пьет небось твой управляющий. Или проигрался. Подобающей бумаги и то не нашел. Мать странно смотрит на него, и Виаго впервые не может понять, что значит ее взгляд. — Пишет, волки у них там объявились, что ли… Людей режут, а те и разбегаются… Виаго задумчиво тянет себя за нос. Неистребимая с детства привычка, привет от веселого Руди. Тот бы не задумываясь намотал всех волков в округе на свою саблю. У него бы крестьяне не разбегались. А он, Виаго, так сможет? — Я поеду. Разберусь на месте, что и как… — он не успевает договорить, когда мать срывается с места, налетая на него. — Не пущу! Не смей!!! — Матушка, обычная поездка. И недели не займет. Не буду я с теми волками целоваться, обещаю вам, — Виаго все еще пытается обратить беду в шутку. Бесполезно. Кажется, не он один держал свое сердце в плену все эти годы. — Ты один у меня остался! Слышишь?! Не пущу!!! — кричит она, вцепившись в его по-щегольски аккуратный камзол. — Да пусть сгорит в аду это поместье!!! Я не его рожала, а тебя!!! Сукно трещало под бешеным напором пальцев, которые больше не пахли воском. Они пахли старостью и страхом. Виаго тогда застыл, контуженный не столько ее словами, сколько злобой, с которой они были брошены. Когда наконец вбежала прислуга, помогая хозяину унять забившуюся в падучей жену, он так и остался стоять, вцепившись побелевшими пальцами в горло. Пытаясь принять то, что увидел и услышал. Потому что жизнь, прошедшая в дреме чувств, заканчивалась. Пора было просыпаться. Была ли она безумна? Или правда почувствовала что-то? Он уехал ночью, один, не попрощавшись ни с кем. И это было так глупо и так по-детски, что Виаго даже не удивился, когда на рассвете в роще его вышибли из седла и вцепились в горло. Он так и не понял, кто это был: мужчина, женщина? Ребенок? Уж точно не волк. Хорошо, что Руди здесь нет. Его брат не заслужил быть сожранным какой-то непонятной адской тварью. А Виаго в самый раз. Ягненочек. Жертвенный. Когда его бросили лицом в грязь, кровь все еще продолжала вырываться из артерии толчками, и это было больно, очень больно, и еще немного щекотно. Йохан, брат мой, ты испытывал ту же обжигающую тоску в последние мгновения своей жизни? А Николас любил всяких паучков. Чем-то они его завораживали. Виаго, кажется, понимает, чем именно, когда пускает кровавую пену прямо в лужу перед носом. В луже бегает водомерка, беззаботная ко всем горестям мира. Рядом с ней умирает человек, рядом с ней шумят города, ведутся войны, рядом целая вселенная, о которой она и не подозревает. Виаго не знает, утешило бы это размышление Ника, когда перед смертью кровь хлынула у него горлом. Да, вот теперь он похож на своих братьев. И тогда он начинает смеяться. Как может, разорванным горлом, остатками воздуха. Тварь, липко чавкающая где-то у него над ухом, замирает. — Смеешься?.. Это хорошо. Это правильно. Нам такие нужны. Иди сюда… ягненочек… С дерева в лужу, спугнув водомерку, падает сухой сморщенный лист. Дальше не интересно.***
Говорят, что у вампиров сердца мертвые и холодные. Мертвые? Несомненно. Но я не знаю. Мне кажется, я еще все-таки что-то чувствую.