Может, голова моя не туда вставлена… Аквариум
O'кей, Гугл, покажи мне стрижа.***
— Чого золотушный такой? — черенок трубки больно стучит по раздутому животу, но Дикон слишком ослабел, чтобы возмутиться или хотя бы отползти в сторону. Во рту у него неприятно, словно траву жевал. Он знает каково это — когда жуешь траву. — Кормить нечем, дядьку… — прежде времени постаревшая мать иссохшей рукой поправляет на сыне овчинный кожух. Местные не побрезговали, отдали. Когда его привезли, молодая тетка из ближайшей хаты, любопытствуя, заглянула в телегу. Отшатнулась. Постояла, пожевала губами, потом подозвала вертящегося рядом чернявого подростка и что-то клекотнула ему на местном наречии. Подросток мигом слетал в хату, вернувшись с кожухом, который тетка накинула на то, что от Дикона осталось. Перекрестила. Он лежал на спине и смотрел в небо, не на тетку. Там, высоко-высоко, стрижи резали холодный горный воздух. — И в вошах весь… Живете хуже собак. — Хуже… Спаси, дядьку! Помрет он. Уже помирает, вишь… Дикон не боится. Он видел, как ушли его младшие сестры. Рождались одна за одной, до поры скрипели в люльке, раздувались, потом помирали. Мать их хоронила. Все. Ничего особенного. Были — словно и не были. — Батька его где? Тоже помер? — Вкусный запах табака окуривает мальчика, и он съел бы этот запах, если бы только мог. Мать молчит. Тоже смотрит, только не на стрижей, а на хаты, деревья, горы. На дядьку. По дороге сюда она все рассказывала Дикону, что их семья родом из этих мест. Что тут много еды. Что сметаны хоть залейся. И яблок. И хлеба. Он плохо запомнил, даже про хлеб. Только дотерпи, сынку, только доживи, молилась мать над ним ночами. Дикон дотерпел и дожил. — Не знаю. Сказал, пойду батрачить. — Батрачить… Черт такой, — ехидный до того голос пронизывают жилки гнева, и Дикон наконец поворачивает голову, чтобы увидеть обладателя прокуренного баса. Много позже он будет лишь смеяться про себя над теми, кто бьет лбы в храмах у икон в дрожащих огонечках свечей. Все они дураки, потому что Дикон еще в детстве узнал, как выглядит бог. У бога седые вислые усы, ехидное выражение лица и огромные, разбитые работой ладони. Бог немилосердно дымит длинной трубкой. Бога зовут Ласло Брух. Бог сделает то, чего для Дикона не смог сделать тот, другой, с лампадных икон. Будь здрав, дядьку. — Будь здрав, племяш, — дядькины морщины сочувственно пляшут на загорелом лице. — Ох и страшон же ты. Ох и отощал… Одни глаза в тебе хороши. Лешачьи зенки-то. Если не помрешь — взрастешь девкам на погибель… Дикон не понимает, похвалили его или нет. Мать вроде говорила, что он красивый. И сильный. Что он ее первыш, потому и сумел выжить. — Возьми его к себе, богом заклинаю! Не сдюжит он в городе. Не было б голода… — мать осекается. — Деньги отдам, все, что есть. И потом еще пришлю. Мне б только устроиться… Дядьку?.. Тот, словно не слыша, все рассматривает скукоженное, как у старичка, лицо мальчика. — Славенка, а сколько ж ему годов? — На восьмой повернул. — Сколько?! — трубка валится из дядькиных рук. Дикон похож на пятилетнего. Он неслышно опустил ресницы, утомившись слушать взрослых. Не потому что хотелось спать. Ему уже ничего не хотелось. Разве только чтобы унялась страшная тупая боль в желудке. Охала стоящая поодаль тетка, что не пожалела для Дикона кожуха. А стрижи все кричали в вышине, оплакивая уходящий день. — Матка боска… Оставь ты себе эти деньги. А впрочем, слышь, присылай. Если не помрет, скоплю для него. Не стыдно будет перед людьми. Ну, чого ревешь? Неси малого, — слышно, как дядька шарит под телегой в поисках ускакавшей трубки. Мать роняла на него слезы всю дорогу до хаты. Она сдержала слово, еще несколько лет высылая им с дядькой денег. Потом пропала бесследно во время одной из полицейских облав. Ласло попробовал отыскать ее, но никто ничего не смог рассказать о Славенке Брух, двадцати пяти лет от роду, ни хорошего, ни плохого. А он тогда так и не открыл глаза. — Зенки-то отвори, рожа твоя немытая!!! — Тетка Ядринка загоняет Дикона в угол двора, нахлестывая крапивой, которую в гневе выдрала вместе с корнем. Рубаха у него разорвалась, отчего яблоки с деревянным стуком катятся Ядринке прямо под ноги. Дикон, зажмурившись, с визгом закрывается от жгучих ударов, но помогает это слабо. Прислонившийся к соседскому плетню Ласло ухмыляется в усы, наблюдая за теткиной расправой. — А ты чого гогочешь, черт старый? — плюется огнем Ядринка. — Чого ты не всыпешь ему?! Долго ль мне еще это терпеть?! Видя, что тетка отвлеклась, Дикон пытается нырнуть в густо растущий у плетня бурьян, однако цепкие теткины пальцы клещами впиваются в ухо, да так, что чуть не отрывают его. — А-а-а-а!!! — Чого воюешь, соседка? Смотри, отвинтишь малому ухо, девки любить не станут. — Дядька наблюдает не столько за карающей дланью, сколько за своим приемышом. Заплачет или нет? Дикон никогда не плакал. — Кому он нужен! — тетка выкручивает многострадальное ухо, отчего Дикон верещит как порося в загоне. — А ты не вой, не вой. Не тот молодец, кто обжулил, а тот, кто не попался, — хохочет Ласло Брух. — Чого?.. Ты чому его учишь?! — от возмущения Ядринка выпускает Дикона, и тот опасливо трет огненно-красное ухо. — Да разве ж мне жалко тех яблок? Приди и попроси, я те дам! На кой ты воруешь?! Волчонок! Ну, чого молчишь?.. Дикон смотрит на тетку искоса: мешают нестриженные еще с зимы лохмы. Он знал, что устроен как-то неправильно. Соседка выхаживала его наравне с Ласло, а порой и забирала к себе, когда дядьке выходил жребий гнать отары на дальний выпас. Дикон не мог нормально есть еще месяц, и Ядринка без жалости перерезала своих кур на спасительный бульон для полумертвого пришлого мальца, обделяя родных детей. Таскала ему молоко, бурно ругаясь с дядькой, что тот развел бардак в доме. И Дикон скорее бы вывернулся наизнанку, чем смог объяснить, почему регулярно обносит именно теткин сад. Любовь — она завсегда проявится, говаривал мудрый горный бог Ласло. Дикон бросает привычный взгляд на небо. Стрижам скоро улетать — с гор уже пахнуло осенним холодом. — И смотрит, и смотрит… Лешак, — Ядринка вытирает ему нос передником. — А за яблоками приходи, и за чем еще. Только не воруй, слышь? Воровать грех великий, за это руки отсохнут. И в кого ты только такой? — Ни в кого. В себя. — Дикон поддергивает штаны и гордо уходит со двора, шмыгнув пару раз обтертым носом. Дядька у плетня попыхивает неизменной трубкой, переглядываясь с Ядринкой. — А, чтоб вас всех! — в сердцах отбрасывает она измочаленную крапиву. А может, все дело было в том овчинном кожухе, в котором два года назад его внесли в дядькину хату. Весь в латках, тяжко пахнущий овчарней, он согревал Дикона первыми, самыми страшными ночами, когда смерть, уже свившая себе гнездо в тенях под глазами, звала его с собой. Тихий и неподвижный, он лежал, глядя в темноту. И лохматый, как и его новый хозяин, кожух, надежно хранил то тепло, которое еще оставалось в вымороченном голодом теле. Ядринка сняла этот кожух со своего старшего сына, и тот проходил всю зиму в каких-то обносках, обвесившись соплями. Дикон сидит на пороге хаты, посматривая на соседний двор. Соседка собирает раскатившиеся яблоки и уходит, напоследок погрозив ему кулаком. В сгустившихся сумерках тлеет огонек дядькиной трубки. Когда через несколько лет теткина дочь удачно выйдет замуж за сына старосты из селения в долине, Ядринка уедет к ней, помочь с родившимся раньше срока внуком. Всю семью, от мала до велика, перевешают за то, что укрыли у себя семью, бегущую от повсеместно прокатившихся тогда погромов. Ласло, поехавший туда, чтобы привезти Ядринку и положить на местном кладбище, рядом с дедами-прадедами, вернулся один. Нечего тебе на это смотреть, отрезал он. Сколько горя может вместить одно сердце? — Ставни закрой, дурень. И чесночку, чесночку навесь, — дядька неспешно ковыряет шилом кусок промасленной кожи, пока воспитанник мухой носится по хате. — То зачем, дядьку? — Затем, что навоз вытряхни, — Ласло невозмутим, словно древний идол. Он и похож на него в неверном пляшущем свете лучины. — С чоботов? — Дикон поспешно осматривает подошвы. — С башки своей лохматой! — в противоположность сказанному, дядька не выглядит рассерженным. — Говорено же: если к ночи туман с гор приходит, закройся и сиди себе помалкивай, да богу молись. Распятие на тебе? Дикон хлопает себя по рубашке. — На мне… Дядьку, я козу привязать забыл. Сбегать? — Нет. Теперь уж и ни к чому. — Но коза ведь!.. — он не может поверить своим ушам. Дядька Ласло лучший из пастухов по эту сторону перевала. Да он за вшивого ягненка волку горло перегрызет. А тут целая коза, молочная, словно корова какая.— Я мигом! — А ну сидеть! — повышает голос Ласло, и Дикон против воли плюхается обратно на лавку. — Сбегает он. Ты сынок богоданный, за тебя мне на том свете вдвойне спросится. И чого я отвечу? За козой племяша послал? Нехай, и без нее проживем. Все же Дикон не понимал. В такие деревеньки, как их, разбойники нос не совали. Налетишь, а местные тебя на чеканах в пропасть скинут. Это тебе не лапотников из долины обирать, здесь каждый второй — сам разбойник почище прочих. Дядько Ласло по молодости тоже в ватаге ходил по горам, сам как-то проговорился. А тут… Чуть только туман, так все по домам сидят, распевают псалмы. Скотину тоже закрывают. Которую не спрячут, та исчезнет к утру. Откупаются они так, что ли? Похоже на то, потому что в дома никто никогда не ломился. Но все равно, что-то тут было не так. Оказывается, дядька наблюдает за ним какое-то время. — Чого очи свои хитрые жмуришь? Если задумал пакость какую, сразу скажи. — Да я… — Ладно. Все равно ведь не утерпишь, сунешься, — Ласло откладывает шило в сторону. — Можешь посмотреть, когда свет погасим. Вот тогда и думай, бежать тебе до козы или нет. Дикон боится поверить в такую удачу. В прошлый раз за попытку глянуть в окно на странных разбойников дядька перетянул его кнутовищем поперек спины. Кнутовище разломалось на куски, а Дикон на время забыл и думать о тумане. …дядька тогда выждал порядком. Подумав, набросил на мальчика еще одно распятие. Дал в руки головку чеснока. Дикон покорно сносил все приготовления. В душе крепла непонятная уверенность, что там, за окном, в тумане кроются все ответы. Сейчас Дикон готов поспорить, что хитрая смерть не отказалась от мелкого заморыша. Так, обняла на мгновение голодными крыльями и отступила на шаг. Но не ушла. И порой напоминала о себе. Когда в тумане мимо окна кто-то прошел, мальчик чуть не заревел от разочарования. Все же разбойники. И чего дядька выделывался? Дикон обернулся. Ласло Брух вглядывался в темноту, играя желваками, острыми, как лезвие его пастушьего топорика. Не глядя кивнул приемышу. — Гляди, сынку. Гляди один раз, больше не позволю. Дикон всмотрелся снова. Мелькнула еще одна тень, и еще несколько. Что-то мимолетно-неправильное крылось в их движениях, но он никак не мог уловить, что же именно. Пока не понял, что неправильным было все. Люди так не ходят. Люди?.. Смерть стояла у него за спиной. — Дядьку, — выдохнул он. — Дядьку… Кто это?! — Теперь уже никто, — припечатал Ласло. И без предупреждения за ухо отдернул Дикона от окна. Они никогда не заговорят о том, что увидели. Дядька из своих соображений, а Дикон… Он бы ни за какие пряники не признался, что почувствовал тогда, глядя на ЭТИХ. Ему захотелось выйти к ним. Они были неправильными, они были дикими, изломанными, не похожими ни на что вообще — и свободными. Даже его детский умишко мог понять, что за такой свободой кроется бездна, но Дикон ничего не мог с собой поделать. В тут ночь он осознал, чего хочет больше всего на свете. По крайней мере, Владислав уверен, что это точно был не зов. Не похоже, говорит. И добавляет, что Дикон тот еще извращенец. Хрен его знает. Владиславу виднее. Каким-то чудом он живет потом с этим желанием долгие годы. — Может, в ксендзы тебя определить? — дядька давится дымом, когда щепка отлетает ему чуть ли не в глаз. Дикон оборачивается, блестя мокрыми плечами. — Звиняй! — и хохочет, стервец. Ласло смотрит на него, понимая, что нет, в ксендзы жалко. Девки местные руки на себя тогда наложат. Он отодвигается в тень, чтобы полуденное солнце не жгло его и без того сивые усы. А племяшу все нипочем, второй час рубит дрова на самом солнцепеке себе и соседям заодно. Сила есть, ума не надо… — А то хошь, оженю тебя. На бондаревой дочке. Вот уж кого бог не обидел… — дядька показывает руками, в каких именно местах бог не обидел Боженку-бондариху. Дикон небрежно роняет топор, и тот с приятным чмоканьем впивается в колоду. Ласло Брух думает о том, что немного понадобилось годов, чтобы откормить смертника. Всего-то тринадцать. То, что Дикон до сих пор таскал корки со стола и прятал их где попало, дядька тоже знал, но не ругался. Сытый голодного не поймет. — Чого я у нее не видел, — Дикон пытается смотреть на солнце, после чего смешно моргает. Но дядьку, козла старого, так просто не обманешь. — Чого, не дает? А ты и скис сразу. — На самом деле, дядька знает, почему кобенится красивая как грех и — словно назло! — высокая дочка бондаря. Дикон так и не вырос. Он отъелся ровно настолько, чтобы окрестная пацанва не бегала смотреть на него как на чудище, когда он шел купаться. Его даже не били, когда он в первый раз на дрожащих слабых ногах выполз на дорогу, где мальчишки швыряли в пыль ножи. Просто молча приняли в игру. Дикон дорого заплатил за свое желание жить. Однажды, почти через год после того, как он начал есть и ходить, у него отказали ноги. Он упал прямо во дворе у тетки Ядринки, помогая ей в огороде. Ласло, плюнув на знахарок, сумел привезти из города настоящего доктора, и тот, честно осмотрев деревянного от ужаса мальчика, сказал, что это пройдет. Или не пройдет. Организм потратил все ресурсы на то, чтобы просто выжить, а на большее сил не осталось. Когда доктор уехал, Дикон попросил вынести себя во двор и целый день лежал там, как мертвый. Стрижи безбоязненно проносились над ним, почти задевая крыльями по лицу. Где-то тут у них было гнездо. Ласло Брух выходил племянника, и тот пошел, и даже побежал, став грозой ядринкиного сада. Но почти перестал расти. Дурень, убеждал он Дикона, зато в рекруты не забреют. И так всех парней повымели из села. Живя на стыке трех империй, ведущих непрерывные войны со всеми разом, трудно не порадоваться такой удаче. Дикон соглашался, но падал лицом, едва видел Боженку. Ей он доставал едва ли до переносицы. — Дядьку, не лезь, — Дикон потягивается, вкусно похрустев суставами. — Мы сами разберемся. И он разбирается так, что однажды в хату влетает бондарь, волоча за собой отчаянно ревущую дочь. — Женись, сынку, чтоб тебе сгореть! — и швыряет Боженку прямо в руки красному как пожар Дикону. — Женись, не то отволоку дурищу в монастырь! Ласло спокойно набивал трубку, сидя за столом. Только и спросил — было что у вас? Было, не стал отпираться Дикон. И на том спасибо. — Женись, сынку. Благословляю, — словно эхо повторяет за бондарем дядька. — Или не хочешь? Дикона пробирает до печенок. До сих пор сыном дядька Ласло называл его лишь дважды за все время. В первый раз той давней ночью, подарившей ему запретное знание, а второй раз случился, когда они с мальчишками на выпасе напугали отару Будимиров, и та, рванув за обезумевшим вожаком, на глазах у онемевшего Дикона сорвалась в пропасть. А у Будимиров в хате семь голодных ртов, да в люльке восьмой орет. Без отары — смерть! Дядька сек его не как обычно, розгами, а пастушьим кнутом. Когда Дикон, едва живой, сполз со скамьи, дядька поинтересовался — ты понял, сынку, за что я тебя так? И Дикон ответил, что понял. Он, сам едва не умерший от голода, обрек на голодную смерть целую семью. Иди, сказал ему Ласло. Ты знаешь, что надо делать. Дикон отдал Будимирам почти все деньги, что мать успела ему прислать. Как раз хватило. — Так что, сынку? — Хочу, — твердо отвечает он, глядя в глаза человеку, научившему его отличать озорство от настоящей подлости. Ничего, они с Боженкой хорошо жили. Бондарь на радостях выкатил им хату, и Дикон исправно запирал двери, когда с гор по ночам наползал туман. Ему больше не хотелось выйти в темноту, к изломанным теням. Были люди, ради которых стоило остаться. Смерть улыбнулась краешком черного рта. Дядька захворал, и Дикон, скрепя сердце, отпустил Боженку одну приложиться к святым мощам, что возили тогда по округе. Всего-то спуститься вниз, в долину, с толпой односельчан. На богомолье же, не на войну, смеялась дочка бондаря. Со святостью все было в порядке, беда притаилась в воде. Когда, спустя почти два месяца, оборванные и похудевшие, люди вернулись из карантина в деревню, Боженка уже лежала в холерной яме, закиданная известью и песком. Не дали даже снять на память крест с шеи и были правы, конечно. Холера прилипчива. Не хватало еще занести болезнь в горы. Идите с богом. Детей у них не было. Теплый летний дождь обнимал хату, и очумевшие стрижи бешено стелились у самой земли, стремясь напиться впрок. Дикон вышел на порог, подставляя лицо каплям. Пусть хоть они стекают по лицу, раз уж зарыдать не получается. Может, голод был таким сильным, что иссушил все его запасы. Или это из-за того, что ему никогда не давали возможности попрощаться? Своей рукой закрыть глаза, оплакать? Не проси у бога того, о чем не имеешь понятия, поучала его Ядринка. Боженька добрый, он подаст, а вот снесешь ли ты такое благо? Ласло Брух, горный идол, понял, что ему нельзя умирать, когда увидел знакомые землистые тени на лице своего приемыша. Смерть глядела на него шальными глазами, смерть смеялась знакомым хриплым голосом. Фигу с маслом тебе, а не моего племяша, решил дядька. И упрямо жил еще пятнадцать лет. И Дикон жил вместе с ним. Работал, пел и гулял на свадьбах, угрюмо молчал на похоронах, крестил детей, которые потом пачками пошли у друзей босоногого детства… Но это все было уже не то. Он понимал, что ждет, проматывает дни в ожидании момента, когда смерти надоест старый упрямый дядька, что никак не хочет умирать. Пока она выжидала, но терпение ее было на исходе. Девки ждать не любят, смеялся когда-то Ласло Брух, выгоняя испуганного и взъерошенного воспитанника на уличную гулянку. Смерть похлопала Ласло по плечу, когда тот крикнул Дикону, что пора перестилать в хате крышу. Когда Дикон обернулся с ответом, кажется, он сумел увидеть тень ее в гаснущих дядькиных глазах. Скоро, кивнет она. Не сейчас, но скоро. Дикон смог протянуть еще почти два года. Или три? Здесь обычно острая память начинает подводить, и что с нее взять, ведь она всего лишь человеческая. Чтобы ходить по округе, не привлекая внимания, он стал бродячим торговцем. С непривычки получалось плохо, да это и не важно было. Он искал покупателя, которому сможет предложить главный товар — свою жизнь. Подойдет, решил он, когда наткнулся на развалины замка уже где-то в предгорьях. Вечерело. Пряди тумана вкрадчиво обвивали придорожные колючки, и Дикон еще подумал — все, хватит. Можно подождать и здесь. И он сидел на своей перевернутой корзине, свистел неприличную песенку про пастуха и двух пастушек и смотрел, как высоко-высоко в небе над ним проплывают быстрые черные точки. Надо запомнить на случай, если больше не придется увидеть. Скорее всего не придется. Стрижи не летают после заката. Дикон не обернулся, когда тьма навалилась на него со спины. Она была очень-очень голодная. Да что ты можешь знать о голоде, только и засмеется он в ответ.***
— Значит, если я хочу найти, то надо написать вот здесь, в Гугл? — Да. — O'кей, Гугл…