Ведь не монах я, не судья, чтоб у других считать грехи! У самого дела плохи. Франсуа Вийон
Дым от мерно покачивающего кадила возносился вверх, принимая форму чудовищного дракона. Святой Георгиу-Змееборец, в незапамятные времена намалеванный византийскими богомазами, внимательно следил за дымной химерой с потемневшей фрески, готовый разить извечного противника. Владиславу страшно. — Что самое главное в бою? — Убить врага. — И все? — И все. Мать даже не смотрит на него, провожая взглядом погребальную процессию. — А если… — Что «если», сын мой? — Что если враг побежден и сдается? — Тогда убей его вдвое быстрее. Трус, дрожащий за свою шкуру, не должен жить. Владислав краснеет. Он трус, потому что боится умереть. Особенно от чумы. Воевода Больдо, недавно приставленный к нему обучать сабельному бою, говорил на днях, что среди кочевников по ту сторону Дуная снова разнесся гнилой мор. Небось к нам побегут, добавил он. Владу в его коротенькой жизни еще не приходилось сталкиваться ни с кочевниками, ни с черной смертью, но он наслышан. — Но ведь противники могут опустить мечи. Стать побратимами… — мальчик осекается, когда лицо матери на миг превращается в лик демона. — Побратимами? — она кивает в сторону выхода. — Гляди, вон стоят побратимы Раду. Тоже клялись ему на крови. Думаешь, зачем они здесь? Владислав оборачивается посмотреть. Воеводы сопредельных земель стоят стеной, и свечной воск капает на тускло поблескивающие сабли и копья. Шелестит кольчуга. Все равно, чума страшнее. — Воронье. Почуяли падаль, слетелись. Не бойся. Здесь они нас не тронут. Побоятся в храме, — просто и жутко говорит мать. Больдо на пальцах, как смог, объяснил ему, почему сын господаря сам еще не господарь. Если род правителя большой, то любой из этого рода может претендовать на престол. Есть у наследника поддержка местных и войско, что прокричит его имя, — хорошо. А нет… Здесь Больдо замолчал, глядя на своего пестуна. Но Владислав понял и так. Их клан был не из маленьких. Монахи поют, обходя похоронные носилки, на которых лежит отец. Смертное полотно, накинутое на лицо, закрывает чеканный профиль. Владиславу кажется, что чего-то не хватает. Фамильного меча, понимает он. Влад привык видеть его в сильных руках или залихватски заброшенным на плечо, когда отец уезжал в бесконечные походы. Обширные владения требовали постоянного присмотра. Сейчас меч ждал нового хозяина в замке. Войдет избранный господарь, взденет меч над головой, и толпа прокричит ему здравицу. Но надо еще дойти. Там, за спиной, стоит его родня. Дядья, братья, племянники… Они наезжали в гости, качали Влада на коленях и подбрасывали вверх, дивясь его схожести с отцом. Смотри, сколько нас, смеялся отец, злой и веселый Раду Радулеску, Раду-Роща. Если выйдем в поле бить врага, то не роща нас, а целый лес! Всех загрызем, хохотал он. Владиславу неведомо, загрызут его или нет. Четыре года господареву сыну? Ну и что? Случалось, и младенцев выкидывали на копья. Кого винить, если отцовский меч и тот пока больше него ростом. Мать опускается на колени, чтобы архиерей прочитал над ней Евангелие. Она рассказывала Владиславу, что его бабка, мать отца, еще застала языческих богов, плясала на капище, видела кровавые жертвоприношения. Потом, уже когда крестилась, упрямо назвала сына Раду, не позволив выбрать имя в честь защитника-змееборца. Помни о своих корнях, добавила тогда мать. Не бойся крови, ибо из нее мы взошли, из тех дней, поучала она. Владислав не очень понял, чем те дни отличались от этих. Жизнь случалась разная. Зато он понимал, что мать, гордая Ленута Радулеску, будет биться за него до конца. Ни до, ни после, она не будет уже такой страшной и прекрасной, как в том храме, стоя на коленях перед мертвым мужем, и Владислав забудет почти все, но не это. Плеснув распущенными для похорон волосами, она будет прощально целовать холодное лицо, а воевода Больдо прошепчет мальчику на ухо, что малая дружина ждет снаружи, что архиерей незаметно выведет их, растянув церемонию как можно дольше. Это все мать, догадается Влад. Пока он боялся, вдова спасала его, призвав дружину. Это они привезли мертвого Раду обратно в замок. Отец уехал на восток, осматривать рубежные погранцы, и погиб, быстро и мутно. Вроде зверь напал, говорила дружина. Волк или рысь, а может, просто лесной дикарь, никто не успел понять. Они мчались, увозя тело господаря на родину, а отцово войско не поспевало за ними с востока, чтобы присягнуть наследнику. — Не спросишь, как погиб твой отец? — Ленута поднимается с колен, опершись на плечо сына. — Он не убил врага, и враг убил его. Страх захлестывает маленького Владислава с головой. Ему очень хотелось жить. Он не знал, что бояться осталось совсем недолго. Всего пять дней. На шестой вернулся мертвый отец, убитый то ли рысью, то ли волком, и божий гнев простерся над теми, кто сразу не прокричал Владислава господарем. Был большой род-лес, остались одни пеньки. Это было правильно, это было по закону, но все же… Дядья, братья, племянники. Родная кровь. Жизнь у Владислава простая — и сложная. Просто было расти, учиться рубить мечом и саблей, держаться в седле, да даже грамоту постигать у здешних монахов. Сложность заключалась в том, чего не было видно сразу. — Кто мы теперь? — О чем ты? — отец отрывает взгляд от пергамента. Глаза у него воспаленные, и Влад предпочитает думать, что они натружены чтением. — Почему не спишь? — Не хочу. Так кто мы теперь? — А ты забыл? — Нет. Мы Радулеску, господари валашские. — Что ж спрашиваешь тогда? Или не по тебе титул? — Раду ухмыляется. — В басилевсы метишь? Влад не обращает внимания на шутку. Отцу только дай повод позубоскалить. А уж сейчас-то… — Люди говорят, что теперь ты Раду-Вечерник, — набычившись, сообщает он. Раду откладывает пергамент в сторону. Огонек свечи колеблется, и написанное кажется Владиславу каплями крови, словно это отец запачкал свиток своими руками. Проклятая двусмысленность, отныне поселившаяся в доме, отравляла мальчику до того во всем приятное существование. — Кто говорит? Владислав молчит. Не потому, что боится навлечь на кого-то гнев. Три года назад, огненным смерчем пройдя по неверной родне, отец велел согнать к замку еле живой от ужаса народец. И поклялся на фамильном мече, что местных никто не тронет. Как жили, так и будут жить. Болтайте сколько влезет, добавил Раду, глядя на кукарекающих от страха монахов. И улыбнулся. Архиерей потом не выдержал, сбежал. Вместо него объявился новый, громогласный пьяница и вахлак. Этот за чарку и сатану покрестил бы, что ему оживший покойник… — Все говорят. Побратимов, кого не добили сразу, отец рассажал по кольям в поле и вдоль дороги. Чтобы гости любовались. Воеводы, что не пошли против маленького Влада, но и не пошли вместе с ним, теперь с закатом приезжали в замок отдавать себя под руку вернувшегося господаря. Кисло смотрели на встречающий их частокол, сплевывая втихаря. Владислав тоже первое время боялся ходить мимо. Потом, когда утихли вопли и стоны, ничего, привык. И местные привыкли. Человеческий лес рос рядом с играющими на дороге детьми. — Пес лает, когда ему страшно. Я думал, ты уже достаточно подрос, чтобы понять это, — видя протест в глазах сына, Раду делает предупреждающий жест рукой. — Хватит. Иди спать. Солнце скоро встанет. Солнце вставало, и отец исчезал до заката. Чумазым людишкам дела не было, правит ли господарь по ночам или при свете дня. Может, причуда у него такая, а так — в округе тихо, и ладно. Только потом Владислав поймет, чего стоила его отцу эта тишина. А слухи можно было и потерпеть. Лучше бы ты и правда сдох, шепчет он, идя по холодному замку, и злые стыдные слезы выжигают ему глаза. От таких мыслей Владиславу хочется выбежать на наружную стену и спрыгнуть вниз. В семь его неполных лет жизнь дала первую трещину, вынудив любить и ненавидеть одновременно. Ненависть проживет еще три года, до тех пор, пока из степей через заставы в отцовские владения не прорвется две сотни кочевников. Жуткая слава Раду-Вечерника охраняла эти земли чуть ли не лучше него самого, соседи и думать боялись сунуться, пограбить богатого господаря, — а с немытых язычников что взять. Кочевники разорят все на своем пути и встретят смерть под стенами замка, когда Раду выйдет им навстречу с небольшим отрядом, оставив дружину охранять жену и сына. Вырвавшись из рук верного Больдо, Владислав со стены будет смотреть — но не на холмы, куда отец с остатками изрубленного отряда погонит то, что осталось от нечеловечески воющих дикарей. Он будет смотреть на алую полоску зари, что загорелась в небе мгновением раньше. Отец не успеет вернуться. Он заставит себя досмотреть до конца. Камешек с костяным треском отскакивает от мертвеца, угодив Владу прямо в лоб. — Очумел?! — Не вели казнить, господарь мой, — ржет как конь Пали, друг заклятый. У него и зубы лошадиные, желтые и крепкие. Крепость их Влад уже успел проверить на себе. — Смотри, дошутишься. Велю, — скучно говорит Владислав, потирая ушибленное место. Пали ничуть не пугается. — Айда за вишнями? — Не могу. Князь-рус с востока приедет, помощи просить, — Влад со злостью пинает кол, и покойник с навершия мстительно обдает его вяленой трухой. — Вот радость-то! — Пали снова заходится от смеха, глядя как его друг с воплем вытряхивает из буйной шевелюры насыпавшуюся пакость. — Вместо вишен на рожу его постную смотреть. Ну да ничего, мне же больше достанется. Человек это такая скотина, что ко всему привыкает, любил повторять архиерей-пропойца, не побоявшийся служить мертвому господарю. Знать бы еще, что делает нас людьми, добавлял он, наблюдая как ватага мальчишек под предводительством Владислава носится среди кольев, на которых висели остатки рода Радулеску. Пали поднимает еще один камешек, и Владу отчего-то становится неприятно. — Прекращай. — А что? Родственничка пожалел? — друг подкидывает камешек на заскорузлой ладони. Он младше Владислава на одну зиму и выше почти на целую голову. Почему я вообще это помню?! — Замолкни! — во Владе просыпается что-то, чего он в себе очень не любит. Это что-то хватает его за горло, вынуждая втягивать ртом ставший горьким воздух. Кажется, это зовется ненавистью. Камешек летит в мертвеца, и в следующее мгновение по земле катается орущий и отчаянно дерущийся клубок. Десятилетний господарь валашский Владислав Радулеску и его девятилетний побратим Пали Бырцой убивают друг друга до тех пор, пока не приходит воевода Больдо и, наподдав обоим, не уводит Влада на встречу с неведомым князем-русом. Пали? Маленький?! Владислав хохотал над незнакомым долговязым мальчишкой, что с утра вертелся у конюшни, а потом уже не хохотал, сидя в пыли и вытирая кровавые сопли, брызнувшие из носа при встрече с твердым кулаком. Ай, волчата, смеялся Раду, когда они с отцом Пали, новым ловчим, растаскивали насмерть сцепившихся сыновей. Как посмел ты бить сына господаря, смерд, спросил он, поднимая факел над макушками драчунов. И Пали, задрав голову и глядя в глаза Раду-Вечерника, чей взгляд мало кто выдерживал, ответил, что ему хоть сын господаря, хоть сам черт — разницы никакой. Отец тогда чуть факел не выронил от смеха. А потом подтолкнул насупившегося Владислава ближе. Что же ты стоишь, спросил он. Обними побратима. Отца не станет меньше чем через год, но он словно успел, дотянулся с того света, оставив сыну вместо себя верного друга, почти что брата, того, кто скорее умрет, чем предаст. Побратима, хоть Влад и разлюбил это слово еще в раннем детстве. Но тут уж так: бывает, увидишь кого-то и понимаешь — и убьете вместе, и умрете вместе, другого не дано. Больдо когда-то тоже возил Раду лицом по земле, а теперь ходит за его сыном, словно тот ему родной. …одно только еще долго будет не давать ему покоя. Рукавом вытирая кровавую юшку под расквашенным носом, Владислав на миг поймает на себе отцовский взгляд. Внимательный, голодный. И вспомнит, что это такое — смертный страх. А с князем вышло совсем неинтересно. Огромный, беловолосый, он стоял перед ним в просторном зале со своей дружиной, просил помощи отразить участившиеся набеги кочевников. Влад слушал вполуха, пробегая взглядом по князевым людям. Вот воеводы, вот советники, а это воины, стоят, держатся за рукоятки странно коротких мечей. Где же его сыновья, удивится Владислав вслух, и сидящая рядом мать неприятно усмехнется. А нет у него сыновей, бросит она. Всех вырезал, чтобы престол не отняли. Влада тогда поразила даже не жестокость (и не такое случалось!), а глупость содеянного. Кто же режет наследников? Они отцу в беде первая подмога, каждый со своей дружиной. И вот теперь князь-рус разъезжает по окрестным землям, просит защиты от степного врага. Ох и дурак. — Не дадим ему людей. Выслушаем, отдарим по закону и пусть катится, — еле слышно шепчет мальчик стоящему за спиной Больдо. Воевода улыбается, гордый своим воспитанником. Словно Раду вернулся из небытия, говорит его взгляд, брошенный в сторону Ленуты Радулеску, все еще носящей траур по мужу. И вдова согласно кивнет в ответ. Владиславу же нет дела ни до их перемигиваний, ни до унылого князя. Мыслями он далеко, уплетает сочные теплые вишни и колотит упертого Пали за что-нибудь. Мало ли причин для драки? Эх Пали, друг верный! Жизнь была короткой и сладкой, и они жили взахлеб, на разрыв, торопясь и любить и воевать. Сколько раз выходили они на врага бок и бок, и враг бежал, услышав только, что Маленький и Роща будут биться сегодня в поле. Девиц тоже вниманием не обделяли, да еще как не обделяли. Мать ворчала и грозилась женить обоих разом, чтобы угомонились уже. А побратимы хохотали в ответ, и были схватки, был бешеный конский галоп, были любовь и юность, и называлось это — счастье. Пали погибнет глупо и страшно, как только вообще возможно в двадцать с небольшим лет. Поедет однажды один через глухую деревню и увидит как местные селяне жгут девку, потому что неурожай. Древняя вера предков не желала уходить, тлея жертвенными кострами в дальних селениях, и Владислав смотрел на это сквозь пальцы. Хотят смерды таскать своих детей старым богам, чтобы те послали дождь или сняли порчу? На здоровье, с него, господаря, не убудет. Но то ли девка была красивая, то ли еще что… Побратим вступится за жертву, бросившись на толпу, и его схватят и привяжут к двум согнутым деревьям, а потом деревья разогнутся, и Влад долго будет глядеть на то, что осталось от Пали Бырцоя, когда того привезут и положат во дворе замка. Я же не знал, что он побратим, орал староста занюханной деревни, где сложил свою буйную голову друг Пали. Теперь знаешь, отвечал Владислав, вешая старосту на его же собственных кишках. Горела деревня, горели селения по соседству, и пришлось вырубить ближайший лесок, чтобы кольев хватило на всех, кому было положено на них сидеть. Новые трещины бороздили жизнь, и сквозь них можно было заметить, как внутри, на самом донышке души, начинает просыпаться нечто темное и страшное, не знавшее выхода до этого дня. Месть помогала, но слабо. Главное, девку ту все равно сожгли. Обидно! Никто ему и слова не сказал. Господарь имел право карать и миловать подданных своих по закону чести. Мать, воеводы, дружина — все сочли его поступок само собой разумеющимся. Только Больдо посмотрел как-то странно, но смолчал тоже. Заговорил он позже, когда по землям пополз слушок, что сын Раду-Вечерника удался в отца больше, чем думали. Владислав правил справедливо, казня по-прежнему лишь по закону, — вот только казни раз от раза становились все изощреннее и мучительнее. — Зачем лютуешь? — воевода выглядывает из окна, рассматривая дорогу, утыканную колесованными вчера ворами. — Народишко бояться начинает. — Вот и хорошо. Меньше будут тащить добро хозяйское. — Владислав сидит рядом, обтачивая саблю. Фамильный меч хорош, но рубить в бою им не слишком удобно. А вот головы в самый раз. — За курицу поганую руки-ноги резать… — Больдо не осуждает, но не знает, что пугает его больше: сходство отца с сыном, или тот черный огонь, что горит в глазах бешеного Владислава. — Думаешь, не по чести казнь такая? — Ты господарь, ты и думай. Мое дело тебя беречь. — Ай, хорошо ответил, воевода. Все верно, править мне, и казнить тоже мне, — Владислав любуется сабельной заточкой на свет. — Да то ладно… Невесту пора искать, слышал ли? Наследника нет. Отец в мои годы уже меня заимел. А я все сижу, куриных воров гоняю. Это было не совсем справедливо. Владислав грозно держал границы отцовских владений в неприкосновенности, водя войско в набеги на ненавистных кочевников. Дружина на него разве что не молилась. Но да, жениться и в самом деле было пора. — Ну и ищи. — Да не понимаю я в них. Все на одно лицо, — молодой господарь жалобно выгибает густые брови, и воевода еле удерживается от смеха. Грозный Владислав Радулеску превращается в маленького Влада, что так любил задавать вопросы и получать на них честные ответы. До сих пор любит. — Мать попроси. Она-то уж понимает, надо думать, — холостой Больдо разводит руками. Готовый помочь господину советом в бою, насчет девиц он пасовал. — Попрошу… Пусть найдет покрепче, чтобы рожала легко. Сыновей хочу, много. Иногда, самым краешком, становится жаль, что отец с матерью не успели родить ему братьев и сестер. Потом отпускает. — В добрый час, — Больдо, усмехнувшись, встает, чтобы уйти. И уже у самого выхода его догоняет вопрос, предполагающий честный ответ. — Ты сказал, что люди меня боятся. Что, небось уже и прозвали как-то? — Прозвали. — И как же? Воевода молчит целую минуту. Ему неприятно. — Дрэкул. Дракон. — Или дьявол, — Владислав усмехается деликатности Больдо. — Мне нравится. Иди. Рассказать кому — не поверят. Воевода и жены-то себе не взял из-за него, Влада, и детьми не обзавелся. Дневал и ночевал под дверью наследника рода, учил держать саблю и скакать на коне, толковал военное дело. За успехи скупо хвалил, за ошибки нещадно ругал. И верен был не столько клятве, данной Раду, сколько своему сердцу, когда восставшая степь разбила господарей одного за одним, вплотную подойдя к родным границам. Дружина сражалась и умирала, а Владислав, раненный стрелой в бок, не помнил, почему лошади вынесли их из гущи боя прямо к противнику. Знаешь ли ты, что такое стоять в поле против целого тумена? Не знаешь, а я и не объясню, рассказывал ему Больдо. Это надо увидеть и почувствовать. Владислав почувствовал. Голая выжженная степь, ни травинки, чтобы укрыться. Тумен — от горизонта до горизонта. Страх, старый знакомый, почему-то опаздывал. Сейчас я умру, понял тогда Влад. Ложись на землю, скажет воевода, вытащив подопечного из седла. Владислав, весь ватный от раны, послушно ляжет, и рядом упадет его конь с перерубленным горлом. Больдо спрячет Владислава за тушей, после чего снимет с господаря знаки отличия, наденет на себя и поскачет в противоположную от Влада сторону. Господарь, да еще живой — богатая добыча, половина тумена повернет за ним. Владислав будет лежать на больно бьющей в лицо каменной земле, трясущейся от грохота десятков тысяч копыт, понимая, что вставать нельзя, если жизнь дорога. А она была дорога, она кипела в нем, не позволяя кинуться вслед за воеводой. Степняков развеют как раз вовремя подошедшие князья-русы, забывшие на время о междоусобицах и взятые в союзники за обещание породниться в будущем. Больдо затопчут в самой свалке, и даже следа его не отыщется. Хорошая смерть. И больше не вспомнить ничего. Только перед самым концом, как вспышка — косы, глаза. Родинка на смуглой, почти черной щеке. И голос. — Что такое, господин мой? — у нее был странный выговор, Владислав никогда такого раньше не слышал. Он молчал. С утра во двор вкатилась толпа галдящих мальчишек, за ними двигались хмурые селяне. Чингенэ пришли, орали дети, и господарь поморщился. Чингенэ никто не любил, некоторые из его соседей даже травили пришлый народ, убивая почем зря. Влад же ими брезговал, предпочитая не связываться лишний раз. Он их не понимал. Скитаются по земле хуже кочевников, не желая найти себе дом… Ну их. Но местные терпеть не станут, а это значит — бунт и резня. Оно ему надо? Чингенэ стояли в холмах, где когда-то отец добивал остатки кочевников, и от этого стало совсем погано. Владислав даже спешиваться не стал, объезжая кибитки по кругу. Малая дружина осталась чуть поодаль, готовая рвать и гнать по его приказу. Она появилась внезапно, из-за дерева. Подошла без всякой боязни, тронула за стремя. — Что такое, господин мой? Мы старые, злые и циничные. Даже Виаго, последний романтик. Даже Дикон, вечный ребенок. Мы такие старые, и не верится, что это все было на самом деле. — Надолго вы тут? — Насколько захотим. А что, господин хочет нас прогнать? Владислав понял, что не будет ни долгих разговоров, ни чего-либо еще. Мать, простудившись, умерла прошлой зимой, и он оплакивал ее столько, сколько позволяло покрытое черными трещинами сердце. Обещанная князьями невеста подрастала далеко на востоке, но ждать надо было еще долго. Никто так и не занял место Больдо. Владислав-Дракон устал быть один. И она тоже все поняла. — Господин может вечером прийти к бедным чингенэ. Я спою для него, — сказала и поклонилась, но не слишком. — Господин придет, — Влад развернул коня, затылком ощущая холодные мурашки. И он приходит. Песни ему не запомнились, запомнилось другое, жаркое. Ночью он откинул тяжелый полог, чтобы посмотреть, сколько осталось до рассвета, — и увидел их, стоящих в стороне и ждущих его пробуждения. Владислав спокойно поднялся, потянувшись. А ты не удивлен, засмеялась она за спиной, вставая рядом. Зачем, только и спросил Влад. Ведь ты же человек. Зачем ходишь с ними? Просто так, господин мой, положила она голову ему на плечо, и Владислав Радулеску в этот миг ощутил себя живым настолько, насколько это возможно. Трещины разрослись, и жизнь хлынула в них, сметая все на своем пути. И это оказалось совсем не страшно.***
Когда я только стал вампиром, я был жуткий тиран.