Ведь во мне нежности чуть больше, чем во всех частях пилы
Тебе одиннадцать,
И ты ждёшь суда. Почти понимаешь, что тебя лишат свободы на десять долгих лет. Лишат свободы, которой у тебя никогда и не было.
Ведь ты был ограничен в правах на счастливое детство задолго до факта твоего рождения.
В одиночной камере, в убитой обстановке ты чертишь пальцем невидимые линии на потолке и вспоминаешь
мать.
Ты впервые осознанно видишь её глаза напротив себя, и бесконечно винишь.
Винишь за женскую слабость, за неправильный выбор отца своему ребенку и плохого мужа для себя.
Ты. Чертовски. Её. Ненавидишь.
Тебе даже не больно от того, что твоя единственная память о родной матери — ненависть.
Кара навещает тебя сначала раз в неделю, потом раз в месяц, а затем ты видишь её в зале суда, когда тебе выносят приговор.
И тебе кажется, что это последний раз, когда у тебя есть шанс увидеть любовь в её глазах, почувствовать её прикосновения.
Но это не так.
Она первая бежит к тебе навстречу, когда тебя закованного наручниками ведут в камеру для свиданий.
И ты с радостью осознаёшь, что это ваше последнее свидание на этой территории. Потом тебя переведут в место твоего «раскаяния», и ты молишься, чтобы она никогда не узнала, куда именно.
Потому что ты не раскаешься и через двадцать лет тюрьмы, а не тех жалких десяти, что тебе назначены.
А она никогда до конца не простит тебе убийство своего мужа. Даже не смотря на то, кем он стал…
А кем стали вы?
Она обнимает тебя одной рукой, как в забытом детстве, а второй пытается нащупать твою длинную косичку у затылка, которой нет.
И уже не будет.
Её сурово отрезали ножницы в чужих руках.
А ты больше не маленький ангел, чтобы отращивать её снова после освобождения.
В душе ты никогда не станешь свободным. Как и она.
Это и есть та самая боль, которая вас объединяет.
— Тебе страшно, Ян? — Она смотрит тебе прямо в душу сквозь бездну зрачков, и не верит, что ты справишься.
Ей страшно. Ей холодно от мысли, что она останется одна.
Ей кажется, что ещё не остыл труп её мужа, как она хоронит тебя.
Сына. Которому уже не пять лет, и он больше не улыбнётся.
— Нет. — Коротко, но ёмко.
Тебе не страшно. Больше нет. Тебе было страшно, когда ты слышал крики её мужа, своего дяди, вспоминал удары кнута в женскую, бледную спину, и видел красную кровь вдоль её плеча, когда закрывал глаза перед сном.
Тебе было страшно, когда в нос бил крепкий запах водки на кухне вашей маленькой квартиры потом.
Тебе всего одиннадцать, все воспоминания ещё живы, а она никак этого не поймёт.
— Мне не жаль. — Бросаешь ей ты, внутри себя глотая слёзы.
Она должна знать, а ты хочешь остаться в этом мраке один. И хочешь свободы от этого кошмара до неё.
— Я знаю. — Она не злится, когда ободряюще прижимается горячими губами к твоему лбу, что вы на секунду забываете, что вы в тюрьме.
У тебя перед глазами снова стоит уютный лес и ваш деревянный дом в окружении зелёных деревьев.
Но туда не вернуться. Этого нет. Это фикция реальности.
— Ты не виноват. — Давит вдруг из себя она. — Ты не выбирал такое детство, сын. Не должен был. Это была наша забота сделать тебя счастливым.
И ей больно это говорить. Ты это видишь по её глазам, напряжённым плечам, сжатым пальцам.
Но ты не можешь её успокоить. Ты просто напросто киваешь, пропуская рыжие пряди её клубничного блонда сквозь свои пальцы.
— Ты должна была спасти меня. Это была твоя забота. И ты спасла. — Тараторишь. — Дальше была моя забота, как мужчины, подрасти и спасти тебя.
И теперь она плачет, роняя горячие слёзы тебе в макушку, а ты терпишь, думая:
«О, боже, родная, только не плачь, детей в мире миллион. Я больше не ангел, я чудовище».
От крика боли и сожаления от её потери
тебя спасает лишь то, что время свидания вышло.
Она вновь уходит, не оглянувшись, а ты живёшь с мыслью, что это был последний раз.
Когда она приходила, трогала, обнимала.
Любила.
Тебе пятнадцать,
И тебе все ещё не жаль.
В душе ты больше не живёшь, превращаясь в робота. Ты снова становишься рабом определённой системы, но тюрьма все равно лучше, чем цыганский табор, который ты едва-едва помнишь уже.
Она хотя бы не притворяется свободой. И в ней ты свободнее, чем в лесах и полях табора. И ты улыбаешься этой мысли.
Отброс общества. Малолетний преступник.
Ты единственный, кого здесь не трогают эти слова. Потому что ты их не понимаешь. Ты никогда не жил в
нормальном обществе, чтобы знать, какого это, так взрослеть.
Тебе все ещё не жаль Дана. Не жаль того, что ты сделал. Но в пятнадцать ты начинаешь сожалеть о том, что не выстрелил из пистолета на поражение раньше.
Ты ночью вспоминаешь отца. От которого у тебя только образ в собственной голове. Ты не помнишь ни имени, ни фамилии, ни светлых мгновений с ним.
Тебе начинает казаться, что твой монстр-отец сейчас ближе, чем никогда. Что он в тебе. Что это
ты.
Ты начинаешь хрустеть пальцами, скрипеть зубами от сожаления, что ты его не убил.
Ты мог спасти
родную мать, но предпочёл ничего не делать.
Малыш, тебе было шесть, хорошо, что ты спас вторую.
Тебе снится Дан. Он смеётся над тобой, говорит, что ты всё проебал — табор, власть, красивую цыганскую жену, себя самого.
И ты почти веришь, хоть и не понимаешь и половины его слов. Ведь ты был совсем ребенком, когда носил
«корону» сынка барона.
Но когда ты просыпаешься, то говоришь пустоте, что в тебе не было ничего святого, кроме её улыбки и её смеха, когда она играла с тобой в машинки и города на одеяле.
Спасая одну из любимейших женщин твоей жизни, разве жалко что-то отдать?
Ты вытряхиваешь из головы Дана. Говоришь сам себе, что не цыган.
Тебе пятнадцать. Твой мир не начнёт строиться заново, если ты будешь за прошлое хвататься.
Но ты хватаешься. Когда не отпускаешь её.
Ждёшь дня свиданий. Рисуешь ей нелепые картинки в свободное время под взглядом надзирателя.
Потому что ты в тюрьме. Ты не можешь просто так утащить карандаш, заточку, зубную щётку...
Но тебе наплевать. Ведь ты просто её
любишь. И рисуешь намного лучше, чем в детстве.
Ты видишь, как сильно она стареет, и это печалит тебя.
Ты пишешь её портрет, и все замечают, какая у тебя обсессия с ней.
— Красивая у тебя мама. — Говорит надзиратель. Один из, которых ты видишь каждый день. В отличие от других детей здесь, ты не запоминаешь ни их имён, ни выражения лиц.
— Я помню её, когда ей не было ещё тридцати. — Зачем-то говоришь мужчине ты.
Он грустно кивает тебе, более не мешая вырисовывать черты её лица на акварельной бумаге.
На портрете ей и есть тридцать. В жизни ты чертовски её боишься. Боишься её возраста.
Если бы она старела на расстоянии вытянутой руки от тебя, на расстоянии одного звонка, ты бы держался, ты бы не плакал.
Но теперь, когда она приходит в твой мир три раза в год, ты страдаешь по ней
прежней.
Одиночество уничтожает её сильней.
Ты заканчиваешь. Вытираешь руки. Её клубничный блонд, нарисованный твоими руками, слепит глаза, и ты мысленно прячешься в полумраке закрытых глаз.
Пока не слышишь грубый, мужской голос над ухом.
Пока тебе не говорят:
— Она пришла.
Ты идёшь к ней, как на эшафот. И клянёшься сам себе, что не хотел бы её больше видеть. Потому что тебе чертовски её жаль.
Но когда она вновь прижимает тебя к себе, говоря, как ты вырос, как ты повзрослел, ты расслабляешься, с болью отмечая, какая дряблая у неё становится кожа на руках.
Материнская любовь — навсегда твой дом.
Ты даришь ей её портрет. И она улыбается, расцеловывая тебя всего. И ты не отталкиваешь её, говоря, что больше не маленький мальчик. Ваши встречи так редки, что тебе все равно. Только бы она потом не плакала. Пусть трогает, пусть целует. Главное смеётся.
Потому что ей больно от того, что она не видит, как ты растёшь, как делаешь успехи, как убиваешь себя.
Ты лишь глупо надеешься, что она никогда не умрёт. Тебе нужна мать.
А ей нужен сын.
Тебе восемнадцать,
И она приносит тебе торт.
Ей разрешают принести тебе торт, и даже остаться на ночь.
В комнате для свиданий молодожёнов.
Ты удивляешься, что есть люди, которые женятся в тюрьме, но потом ты смотришь на свою мать, совсем старушку (в твоих глазах), и понимаешь, что она одна из таких. Она смогла бы.
Ведь она вышла замуж за свою несвободу, ушла в лес, отреклась от всего мирского.
Любовь нельзя заковать в оковы.
И ты лишь хмыкаешь, осознавая это.
Вы сидите на кровати в этой душной семейной камере, и ты с болью думаешь, сколько жён тут плакали на рассвете, понимая, что их время с мужем подходит к концу.
И это не те мысли, о которых тебе нужно сейчас размышлять. Ведь на рассвете от тебя уйдёт мать.
— На днях меня переведут в колонию для взрослых. — Сообщаешь ты ей, уплетая «Красный Бархат», который она пекла для тебя сама.
Она умиляется тебе. Тому, какой ты красивый парень. Но одновременно с этим радуется, что в тебе нет ничего от Дана, иначе она бы задыхалась, смотря на тебя.
Она грустно кивает, уставшей рукой убирая крошки с твоего подбородка.
Как раньше.
— Кара, не приходи туда. — Вдруг абсолютно серьёзно просишь ты. — Не надо тебе это видеть. Мне осталось совсем чуть-чуть, и я приду к тебе насовсем.
Ты видишь, как в её глазах вскипают слёзы. Но двадцать один — это такое же совершеннолетие, как и восемнадцать. Вы отпразднуете его дома.
Ты говоришь ей это, а она еле держится, укладывая твою голову на свое плечо.
Ты смотришь на неё, запрокидывая голову, снизу-вверх, и улыбаешься ободряюще.
— Мам, поешь торт. — В восемнадцать называть её мамой выходит легко и просто.
Само собой.
Она тянется пластиковой ложкой к торту, и вдруг с болью говорит:
— Я так скучаю по твоим длинным волосам. Давай, отрастим их назад, когда.?
Она не договаривает. Но все ясно и так. Когда ты освободишься. То есть никогда.
Тебя ранит её — «давай». Но ты молчишь.
А после даёшь суровый мужской ответ:
— Нет. Мои любимые волосы, моя сила — это плата за
его убийство. И я буду платить её до конца.
Ты напоминаешь ей о том, что она и так не забыла, и она вздрагивает, на секунду сжимая тебя в руках сильнее.
Между вами висит тишина. И ты почти жалеешь, что напомнил ей, что тебе не жаль.
Она знает это. Она видит это. Но ей всё равно.
Она любила мужа, и всегда будет, но она никогда не отречется от сына.
Муж не был святым. Сын 'есть' единственный.
— Ты скучаешь по нему? — Спрашиваешь ты, считая важным этой ночью поговорить о нём.
— Я скучаю по пяти годам счастья. Но я не уверена, что по нему.
Правда коробит её, съедает изнутри, но ты её спасение.
Она прячет лицо в твоей макушке, и даже не плачет. Просто дышит тобой.
И именно в этот момент, засыпает тюрьма — просыпается правда.
— Я тоже скучаю по вашему счастью. — Вдруг выдаёшь ты, считая, что ей нужно это знать.
И сейчас ты снова маленький мальчик, а не жёсткий молодой парень. Хотя уже взрослым умом понимаешь, что в их союзе не было счастья.
Ты бы никогда не позволил себе ударить жену, накричать на жену, угрожать жене, бить водку в осколки под ноги жене.
И наверное, ты будешь держать свою ярость в себе, потому что ты в душе не цыган, потому что ты видел смерть матери, потому что хочешь доказать себе, что ты лучше них.
Но так ли это? Ты разрешил себе убить человека, Ян…
Но тут же понимаешь, что тот, кого ты убил, уже не был человеком. А его счастье с Карой было лишь затишьем перед очередным скандалом, перед очередной изменой, перед очередной болью, которую она бы терпела ради тебя.
— Ты не винишь меня в том, что я у тебя забрал?
Тебе важно знать это. Теперь, когда ты совершеннолетний, когда она ничего тебе не должна.
Она понимает тебя правильно.
— Нет. Если счастье и доброту Дана так легко сломал малыш, то ничего из этого и не было вовсе.
Он просто держался, чтобы что-то доказать себе, и не смог.
А ты, Ян, сдержал слово, и защитил её.
Но вашим судьбам этого мало, поэтому вам вновь предстоит разлука. На этот раз на три долгих года, пока ты не отбудешь свое наказание перед Государством полностью.
А перед ней тебе отбывать его и вовсе не нужно.
Когда твой отец забивал до смерти твою мать, Государство закрывало на это глаза.
Когда муж твоей второй матери угрожал ей Социальной Службой По Защите Детей, изменяя ей и применяя силу к ней, Государство ничего не видело.
Когда ты убил, чтобы защитить слабую женщину, оно вдруг раскрыло глаза.
Оно лишило эту женщину покоя на десять лет. И ты злишься.
Ты чертовски злишься на Румынию, когда Кара засыпает у тебя на коленках, как девочка, и ты сидишь так с ней до самого утра.
С рассветом понимая, что сердце болит. А оно разве так болит?
— Мам, жди меня. Мам, только люби меня.
Единственное, что ты находишь в себе прежде, чем замолчишь для неё на три года.
Тебе двадцать один,
И ты взрослый мужчина.
Ты больше не рисуешь для неё портреты, по-прежнему помня её молодой и свежей.
Ты просишь не писать ей письмо из тюрьмы, не слать извещение, что ты свободен. Подписывая бумаги в кабинете какого-то мужчины с погонами, ты забираешь свой новый паспорт и свои детские вещи.
Прижимаешь к груди футболку, в которой все закончилось для тебя, и искренне улыбаешься. Скучаешь по себе маленькому.
Но мамин коловрат на шею не вешаешь. Просто напросто сжимаешь его в кулаке, наматывая верёвку на запястье, и молишься про себя.
Мужчина в погонах непристойно шутит, что после стольких лет тебе непременно срочно нужна женщина, а ты только улыбаешься ему, обрывая:
— Да. Мне нужна моя мать.
Ведь никакой другой женщины у тебя в этой жизни уже не будет.
Он удивляется такому ответу, но только жмёт тебе руку на прощанье, словно не знает, что ты был осуждён за убийство.
Но он всё прекрасно понимает. Он не идиот. И в какой-то мере, он даже считает, что ты невиновен. Но вслух этого никто не озвучивает.
Ты выходишь на свободу и глубоко дышишь. Воздух пахнет полем и дождём.
И ты впервые за «вечность» чувствуешь искреннюю радость.
Радость от того, что ты, наконец, останешься с ней до самого конца.
Будешь мужать на её глазах. А она на твоих стареть. И это ваша самая большая благодать.
Ты до сих пор хранишь в себе обиду на Румынию за несколько долгих лет молчания, и это заставляет тебя сделать первый шаг.
Ты не зря работал в тюрьме последние года три. Ты работал, чтобы вернуть мать домой.
Когда ты берёшь такси и едешь к ней домой, по пути покупая букет белых лилий, ты готов расцеловать жизнь.
Она ждала тебя со дня на день, каждый вечер накрывая на стол вкусный, домашний ужин.
И сегодня ты, наконец, появляешься на пороге её квартиры, раскидывая руки в сторону, будто приглашая её
домой — в объятия взрослого сына.
Она такая красивая, когда ахает от радости, и прижимается к твоей груди, прячась лицом в сильном и надёжном мужчине, как и ты тогда в ней.
Ты даришь ей лилии, и осыпаешь поцелуями материнские щёки, видя, как три года горя и одиночество её состарили.
Но это больше не имеет значения, когда ты рядом.
Она не может тебя отпустить.
И вы стоите в проходе добрые полчаса, пока ужин стынет, пока ты не говоришь ей глаза в глаза:
— Мама, я люблю тебя!
Она светится, слыша это. И ей кажется, что все эти горечи и печали не стоили ничего, ведь ты, наконец, пришёл к её огоньку.
Она абсолютно точно не жалеет, что переехала. Она абсолютно точно не винит страну.
Ты проходишь на кухню, моешь руки, ощущаешь домашнее тепло. И это греет душу. И это придаёт тебе уверенности.
Что делать дальше в этом мире, ты не понимаешь. Но понимаешь одно, ты сделаешь её счастливой. Любой ценой.
Ты все решил. Ты увезёшь её отсюда прямо завтра.
— Мам, эта страна принесла нам столько боли, давай уедем туда, где ты родилась, и росла счастливой. Мама, пожалуйста, давай сбережём тебя.
Кара потрясенно кивает в ответ, не до конца тебя понимая.
Теперь она полагается лишь на тебя. Теперь ей нужна защита. Теперь ей нужна спасительная рука.
Она уедет с тобой, куда угодно, если ты готов защищать её
так.
А в это время ты слышишь голос родной матери в последний раз. Он глухо звучит у тебя в голове прощанием. И прощением с твоей стороны. Ты больше не ненавидишь её. Ты отпускаешь с миром.
Она говорит:
— Я бы не уходила.
Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки — но не в лицо.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.
И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.
И ты осознаёшь, что призрак Майрены больше не побеспокоит никого из вас.
Вы свободны.
Ваш с Карой союз вечен.
Любовь победила. Она смогла.
