Когда этот кошмар закончится?

[Вот такие, брат, бывают в жизни перемены. В каждом подъезде свои примеры, Судите сами, что вам с ним делать — Простить или высшая мера.]

Янко взрослеет слишком быстро на ваших глазах, теперь уже трезво рассуждая о поступках, но не о прошлом. Он уверен, что один из вас должен был взять на себя ответственность за такую кардинальную перемену жизни, как уход из табора. Кто-то, но не ты. Потому что это было не твое решение. Но почему-то твой муж упорно считает иначе. Ян грызет ручку, за кухонным столом доделывая свою домашнюю работу, и ты поражаешься, как сильно он меняется. Теперь перед тобой больше не нежный мальчик, а почти одиннадцатилетний подросток, который слишком уверен в своих размышлениях. Ты завариваешь чай, опускаясь на стул напротив него, и задумчиво смотришь в его тетрадь, пока он переписывает в ее задания из интернета, а ты даже не делаешь ему замечания, отрешенно думая о другом. Янко поднимает на тебя глаза, когда замечает твое состояние, и немой вопрос во взгляде так и остается его привычкой из детства.  — Он не придет домой сегодня, как не пришел и вчера, — вдруг мягким тоном говорит тебе Ян, накрывая твою ладонь своей, — давай уйдем от него? Я вижу, что ты несчастлива. Не стоит идти на такую жертву ради меня. Проницательным твой мальчик был всегда, но сейчас он поражает тебя, потому что с возрастом он видит ваши с мужем конфликты все острее. И хотя Дан держит данное тебе слово и за почти еще пять лет тебя ни разу больше не ударил, твой брак едва ли можно назвать счастливым. Жизнь умело дает тебе понять, что кнут это не самое страшное. Самое страшное — равнодушие.  — Ян, что ты такое говоришь? — с усталостью в голосе спрашиваешь ты, растирая переносицу свободной рукой. Не можешь сказать, что Янко не прав, но и не хочешь признаваться себе самой, что он прав.  — Я знаю, с какой компанией он связался, и ты это знаешь тоже, — резко обрывает тебя ребенок, захлопывая учебник и тетрадь. — И мне надоело слышать, как ты постоянно плачешь, если он все-таки приходит домой, как он кричит на тебя!  — Янко, хватит! — ты не выдерживаешь слов мальчика, шумно опуская ладонь на стол, проявляя хоть какую-то твердость, которая в тебе еще осталась. — Он твой дядя!  — Который убил мою мать и избил тебя, когда я был еще ребенком! — вдруг повышает голос Янко, собираясь покинуть кухню. Он видит, что давит на тебя, но не может больше молчать, гадая, что из раза в раз за стенкой делает с тобой твой муж, когда он все же возвращается домой, и отчего ты потом плачешь. Он очень остро надеется, что Дан тебя больше не бьет. — В отличие от тебя, я его не простил. Без шума закрывая дверь на кухню, Янко ясно дает тебе понять, что разговор окончен и продолжения спектакля не будет. И это его личное признание тебе, ответ на немой вопрос, что он думает обо всем вашем фарсе, которым вы именуете свой брак. Ты на автомате начинаешь пить свой уже остывший чай, мысленно ужасаясь факту, что даже Янко знает, с какой компанией работает твой муж. Тебе давят небо этого маленького города, куда вы переехали слишком стремительно и обманчиво просто, и слишком близкая граница с Венгрией, под которым и за которой Дан несуществующими мостами провозит в Румынию оружие и наркоту. Когда он бросал табор, ты же не ожидала, что он бросит там же и свое «я»? Что он отречется ото всех своих обетов? Что он сможет сломать темную сущность в себе? Твой муж цыганом родился, цыганом и умрет, именно поэтому в его глазах его жизнь сломана исключительно тобой, поэтому он работает с одним из венгерских баронов и находит с ним общий язык, поэтому он приходит домой только для того, чтобы напомнить тебе, что в его потеряности есть только тонна твоей вины. И больше ничьей. За мыслями о нем, ты не слышишь, как он вдруг возвращается, легко открывая замок входной двери и твердой походкой заходя на кухню вашей квартиры. Ты вздрагиваешь от неожиданности, когда видишь мужа, и не знаешь, что сказать. Последние полгода вы просто молчите в присутствии друг друга или Дан в одиночку кричит на тебя.  — Янко дома? — равнодушно интересуется вдруг он, опускаясь на кухонный стул. Твой муж задает тебе прямой вопрос не просто так. Он давно уже не решается устраивать сцены в присутствии ребенка, который взрослеет слишком опасно быстро. Слишком привязанным к тебе. Слишком правильным и с понятиями.  — Да, — ровно отвечаешь ты, не собираясь специально прикрываться Янко. Те времена давно ушли. А муж перед тобой сидит слишком привычно-расслабленным и спокойным, что ты решаешь сыграть еще раз в эту игру «мы нормальная семья», поэтому ты спрашиваешь, — есть будешь? Несколько секунд он молча смотрит на тебя, а ты считываешь состояние его моральных проблем, жалея, что уже давно не в курсе всех его дел. Он словно мысленно в Венгрии и за пределами вашей квартиры. Не с тобой.  — Я буду водку, — спокойным тоном отказывается от ужина твой муж, заставляя тебя вспыхнуть, но промолчать. Ты сама встаешь ему за водкой, доставая ее из морозильника и задумываешься на секунду.  — Ты не ночевал дома две ночи, от тебя несет женскими духами и наркотой, но единственное, чего ты хочешь сейчас — это водка? — внятно, четко проговаривая каждое слово, спрашиваешь ты мужа, сжимая ледяную бутылку водки в пальцах. Ты даже не хочешь знать, где он был, и какая цыганка «приворожила» и ворожит его уже четыре года, давно выплакав все свои слезы по семейному счастью с мужем. Тебя не устраивает только то, что он не может принять решение уйти от тебя, но при этом считает, что ты загубила его жизнь.  — Закрой рот, — жестко приказывает он тебе, — не буди соседей. Какая тебе разница, где я, если единственное, что тебя всегда волновало — Янко? Ведь ради него ты пошла против моего мнения и вынудила меня уйти из табора! Сегодня Дан многословен, но ты наоборот хочешь, чтобы он замолчал. Потому что он только переступает порог вашего дома, как тут же напоминает тебе о вине. И это тяжело выносить даже спустя почти пять лет и одиннадцатилетнего Янко. Вы не можете жить вместе даже по привычке, вы просто не выдерживаете всей ответственности, бросая ее друг другу, как мяч. Ты внимательно и с вызовом смотришь мужу в глаза, медленно откручивая крышку русского стандарта, а затем резко переворачиваешь бутылку вниз, и прозрачная холодная стуя бьется в осколки брызг о железно раковины, едва получает выход из узкого пространства стекла. Заканчивая спектакль, ты комментируешь:  — Лучше в Венгрии выпей, Дан, зачем тебе водка с моей виной за твое собственное решение? Когда он поднимается на ноги, ты бесстрашно ставишь бутылку на мрамор столешницы и не отводишь от мужа взгляда. Он медленно приближается к тебе, поражаясь твоим словам и водке, что утекает в небытие кристальной чистотой. Ее резкий запах бьет тебе в нос, и ты едва не чихаешь, за закрытыми глазами не замечая мужа, что стоит уже опасно близко к тебе.  — Видимо мне все-таки стоило пороть тебя кнутом, когда мы жили в таборе, может быть я бы и научил тебя покорности, — Дан не кричит, помня о присутствии Яна дома и существовании полиции, что ты невольно снова спрашиваешь себя — он не бьет тебя, потому что сам этого не хочет или потому что вы больше не в таборе и у него есть шанс за такое законно ответить?  — А сейчас не хочешь рискнуть? — в запале спрашиваешь ты, сжимая пальцы на бутылке, — или смелости не хватит? Ты не провоцируешь его, ты защищаешься, не зная, как еще не подставить свое нутро под его слова-пули.  — А у тебя хватает смелости? — все-таки повышает голос твой муж, сильно сжимая пальцы на твоих тонких плечах. Дан резко встряхивает тебя несколько раз, заставляя замолчать и слушать. — Тебе хватает смелости увидеть, что ты со мной сделала? Посмотри мне в глаза и скажи, что ты не виновата в том, что я потерял все, что у меня было! Твой муж заставляет тебя найти в себе мужество поднять на него глаза, в которых уже плывет мир из-за подступающих слез. Однако ты берешь себя в руки и говоришь:  — Я не возьму на себя вину за твое неверное решение! Я не виновата в том, что ты разрушил свою жизнь, наш брак и все свои жизненные принципы! Я не виновата в том, что ты трус и боишься взять на себя отвественность за свои действия, ежедневно скидывая ее на женщину… Твой запал быстро гаснет сгоревшей спичкой, и сейчас ты едва тлеешь, договаривая свое «оправдание» в слезах, что все же срываются с ресниц. И ты надеешься на презумпцию невиновности, вдруг решившись сказать то, что поняла очень давно. Обычная Румыния ломает твоего мужа, и он слабеет, и он становится трусом, избегая принятие произошедшего, как собственный проеб. Ты решаешься разозлить его, сказав правду. Ты больше не молчишь, выслушивая его обвинения в тишине и плаче. А Янко растет, и к тебе возвращается прежний голос — своеволия и отваги. И одно не вырастает без другого, хоть ты и осознаешь, что ребенок тебя не защитит. И больше не должен. Твой муж все еще сжимает пальцами твои плечи, теперь впиваясь в них до боли, почти ногтями, не рискуя ударить тебя в простой городской квартире с хуевой звукоизоляцией. Но тебе все равно дискомфортно, и ты, глотая слезы, пытаешься отстраниться от Дана, но он не отпускает тебя, впиваясь в твое тело глазами и пальцами словно в кости.  — Никогда не смей со мной так разговаривать, Кара! — перекрикивает тебя твой муж, снова грубо встряхивая, потому что это единственная физическая сила, которую он еще может себе позволить. Хотя и от его хватки сейчас, наверняка останутся синяки. Ты закусываешь губу до крови, чтобы молчать, а он объясняет тебе, что будет, если ты еще хоть раз бросишь ему свое справедливое обвинение, — Иначе я разведусь с тобой и заберу у тебя племянника!  — Не раньше, чем я посажу тебя за торговлю волшебным порошком, — слишком тихо огрызаешься ты, не собираясь в очередной раз подставлять свое сердце под удар и слушать угрозы мужа, которые, в принципе, не меняются с годами, месяцами, неделями и днями. Ты по-прежнему сжимаешь ледяные пальцы на такой же ледяной бутылке русского стандарта, но это не придает тебе уверенности в собственной безопасности. Дан резким движений отбирает у тебя эту стекляшку и с силой бросает на хрукий кафель. Бутылка бьется о камень со слишком громким стуком, что ты невольно сжимаешься и закрываешь уши, пытаясь стряхнуть из них звон, вызванный смертью стекла и плитки. Осколки под ногами расплываются у тебя в зрачках из-за слез, но последний крик Дана ты слышишь даже сквозь плотно прижатые к ушам ладони. Он говорит:  — Еще хоть слово, и получишь уже ты! Ты даже не успеваешь элементарно кивнуть, пытаясь прекратить ваш очередной скандал, как Янко снимает с головы наушники в своей комнате, слышит смерть водки на полу и стремительно врывается в кухню. Каким-то шестым чуством он обходит россыпь битого стекла под вашими ногами и отталкивает Дана от тебя. Ему уже хватает сил и навыков грамотно сдвинуть с места твоего мужа болевым ударом в плечо, чтобы спасти тебя. Янко закрывает тебя собой, грубо выкрикивая дяде:  — Иди нахуй отсюда, Дан! Разводись с ней, меня все равно не заберешь, мне уже не шесть лет! Ты не вмешиваешься, хоть тебя и пугает подобная перспектива. Больше всего тебя настораживает возможность, что твои мужчины все-таки подерутся из-за тебя. Твой муж медлит, но молчит, удивляясь резкому скачку в силе у племянника.  — Съебывай! — твердо требует Янко, решая спасать тебя от тебя же самой самоятоятельно. — Иди к своим цыганским шлюхам, а к ней даже не подходи! Если ты еще раз вернешься сюда, еще раз накричишь на нее, я тебя зарежу, как цыган… и только попробуй ее тронуть, дядя. И твой муж сдается Яну, может быть, и не пугаясь его угроз, но все-таки сдается. Потому что ваш ребенок выглядит очень решительно, выпроваживая его прочь из квартиры, поступью совести ступая по полу с осколками стандарта и бойцовской твердостью во взгляде. Янко закрывает собой проход в кухню, оставляя твоему мужу только узкое пространство коридора, где тот вмерзает в свою черную грубую куртку, игнорируя ярость в глазах уже не ребенка. И этот скандал напоминает советщину, когда граненные стаканы летели на пол, падала штукатурка со стен, а дети стояли в узких пространствах стен в белых простых майках без рукавов. У тебя нет никаких сил, чтобы сделать хотя бы шаг, остановить Янко от роковой ошибки, склеить вашу семью, потому что здравый смысл оставляет тебя на месте, мешая дернуться. Ты только всхлипываешь, едва не задыхаясь.  — Подрастешь, поймешь. — Что-то в голосе Дана мешает ему поверить. Сомнения, наверное.  — Пошел на хер со своими рассуждениями! — опять повторяет Янко, не планируя слушать никаких оправданий от дяди наркобарона и убийцы своей матери. Он был готов простить его в свои шесть лет, ибо твой муж не ведал, что творил, когда выдавал его мать Драгомиру назад. Но затем Дан стал таким же с тобой, и этот грех Ян отпустить не в состоянии. Дан замирает на пороге, упираясь лопатками во входную дверь, словно в стенку для расстрела, не спеша уходить навсегда. Он тяжело дышит, всматриваясь в племянника, и улыбается, подмечая, что и Янко такой же, как все они. Бесчеловечный. Кровь водой не разбавить. Однако твой муж все же делает шаг за порог, спиной открывая себе дверь, и та за ним захлопывается подозрительно бесшумно. Ты падаешь коленями в пол и рыдаешь уже в истерике, не видя в освобождении освобождения. Ты видишь лишь боль. Ян возвращается к тебе снова нежным, совсем не таким, каким он был с твоим мужем тридцать секунд назад. Он обхватывает тебя неожиданно сильными руками, поднимая с пола, доводит до дивана, гладит по голове, целует в лоб, не давая тебе шанса вырваться из его рук. Он сжимает тебя кольцом объятий, как спасательным кругом. Держит тебя на плаву до тех пор, пока твои рыдания и попытки вырваться не прекращаются, и ты не затихаешь в его руках в забытье и простых слезах. Ему безумно больно смотреть на твой потухший взгляд, но он не жалеет о том, что сделал. Он взрослый мальчик и сможет заботиться о тебе сам. Янко в атмосфере траура заваривает тебе ромашку и вкладывает тяжелую теплую чашку в твои холодные дрожащие руки, прибираясь на кухне, пока ты сидишь и думаешь, что разучилась говорить. Ты так и засыпаешь на этом диване в слезах, пока Янко сметает осколки в мусорку веником и мрачно думает о мести, думает в теории. А затем раздается звонок в вашу входную дверь. И он звучит ему в сердце выстрелом. И теперь месть уже цель. Ян не дает тебе встать, самостоятельно тяжелыми пальцами дотрагиваясь до ключа, долго не решаясь его провернуть в замочной скважине. Он знает, что тянет время зря, поэтому набирая в легкие воздуха, в конце концов, открывает дверь. Ты вростаешь в плед и стену гостиной, вслушиваясь в румынский за ней.  — Милош, папа дома? — добродушно спрашивает Янко женский голос, и ты, холодея, догадываешься, кто это может быть.  — Нет, — врет социальной службе Янко, делая каменное лицо. Он не пускает их в квартиру, чем настроживает.  — А мама?  — На работе. Ты поражена его собранности, когда тяжело дышишь, не понимая, что делать дальше и как вам быть. Но Янко похоже понимает, а ты снова плачешь, затыкая себе рот рукой, чтобы подавить резкие всхлипы, что рвут тебе грудную клетку.  — Пусть они заедут к нам завтра, — наигранно ласково просит женщина из соц службы, поглаживая Яна по извечным его длинным волосам, — вот адрес, — она вручает ему визитку, всматриваясь сквозь десткое плечо в квартиру, — а то нам придется вернуться, милош, за тобой… Она выдерживает драматическую паузу, а ты не выдерживаешь, вновь доводя себя до неконтролируемой паники. И тебе везет, что Янко растет настоящим мужчиной, сдержанно прощаясь с официальными органами, не впадая в страх и не позволяя впадать в него тебе. Ты не помнишь, как он укладывает тебя в постель, давая тебе успокоительное, как сидит рядом и вытирает тебе слезы пальцами. Но ты четко помнишь два его горящих глаза в темноте, когда он на границе твоего сна и яви вдруг спрашивает тебя со страхом:  — Ты всегда будешь меня любить, чтобы я не сделал? Янко принимает одно решение, которое он не изменит, но ему нужно твое одобрение. И хоть тебя полощет холодок от его вопроса, но ты отвечаешь, что да. Ты его не разлюбишь. И он в благодарность за это целует тебя в лоб, усыпляя. А после встает с постели, идет к двери, одевает куртку. И понимает, что сегодня у него ничего не дрогнет. Янко находит тебя в привычном для незаконных сходок месте, замирая в черноте своей теплой куртки за чьим-то огромным джипом. Он наблюдает, как ты выпускаешь в темноту неба дым ментоловых сигарет и возводишь воздушные мосты в своей голове, ожидая кого-то, кто подвезет тебе очередные деньги за товар. Янко видит, как тебе наплевать на рухнувший в момент брак, но не видит, что ошибается, и это не так. Тебе не плевать, тебе просто похуй. Потому что ты правда винишь жену во всем, хоть и понимаешь, что винишь ее в собственной слабости. Ты докуриваешь, не ожидая опасности, полагая, что Ян действительно поймет тебя, когда вырастет. И ты прочно отлетаешь в воздух вслед за дымом, полагая, что вернуться в табор, хоть и чужой, забрав с собой племянника, будет лучшем решением ошибки прошлого. И лучшей версией тебя. И это такая кривая фиксация жизни, за которую хватается утопающий, что тебе самому смешно. Из раздумий и самокопания тебя выводит внезапная человеческая тень на асфальте, возникающая в сфете уличных фонарей перед тобой, а затем ты слышишь четкий сэмпл перезаряжаемого пистолета. Ты поднимаешь глаза и видишь перед собой своего собственного племянника, и его лицо — одна лишь жесткая маска, когда в тебя с двух метров упирается дуло. Равнодушно отмечаешь, что это даже не серебрянный кольт твоей жены, это твой же макаров со сбитыми номерами. Усмехаешься, глядя в бесстрашные голубые глаза собственной сестры, рассматривая радужку глаз ее сына, и понимаешь, что — Вырастил свою смерть. Щелчком пальцев отбрасываешь окурок в сторону, не поднимаясь на ноги с бордюра. Просто-напросто говоришь малолетке напротив себя:  — Думаешь, тебе от этого легче станет? Лицо Янко не меняет своего выражения даже после этих твоих слов. Он весь словно каменное изваяние, а тебе все равно, что будет дальше.  — Нет, но зато она свободна будет, — дергая плечом расчетливо овечает Янко, опуская палец на курок. Бокс идет ему на пользу. И ломает судьбу. Место силы — спорт зал, взращивает в нем страшного бойца с известной дорогой. В никуда.  — А ты? — риторически уточняешь, больше не усмехаясь. Твой племянник медлит, давая тебе время мысленно исповедоваться, но ты не веришь в жизнь после смерти, поэтому трезво, жестко, без возможности отказать, продолжаешь:  — Тогда стреляй! Стреляй, заяц… Используешь Карино «заяц», но не сбиваешь его с толку, и Янко в свете фонарей даже не дрожит, целясь в тебя. Однако его срывает, потому что кровь взрывает к крови, а ты его родной человек. Он вдруг начинает плакать, не опуская макара, не упирая его дулом вниз. Янко рыдает перед тобой снова впервые за много лет. Слишком на эмоциональном срыве, но с твердыми руками. Слезы падают с его лица на асфальт и бьются об него не хуже бутылки водки, отчего ты в отчаянии вскидываешь руки, прижимая ладони к вискам, и ждешь.  — Простишь? Или высшая мера? Тебе похуй на варианты, но ты даешь племяннику шанс. И Янко делает этот выбор, нажимая на курок, который подозрительно легко поддается детской руке. Он помнит отточеную с годами схему: Один в сердце. Второй контрольный в голову. В его голове пустота, и он даже не слышит выстрелов, только видит, как пули влетают в тело его дяди, отбирая у того жизнь, но оставляя после себя надежду. Темнота забирает в себя чужую кровь, и Янко не видит ужаса всей этой многолетней войны, оглушая сам себя сделанным. А потом звук включается, а вместе с ним — полиция, наручники, конец. Ты последний раз видишь Кару, когда она в ночи берет трубку с незнакомого номера, а ей говорят, что ты убил человека. Потом ты сам говоришь ей, что убил ее мужа, чтобы освободить ее, а она обнимает тебя так же, как раньше в тесной душной камере для свиданий в румынской детской тюрьме. Ты понимаешь, что она просто делает вид, что не винит тебя, когда роняет слезы тебе на стриженную макушку, и видит в этом иронию. Спустя пять лет ты все-таки состригаешь любимые волосы не по своей воле, а по воле закона, а ей по тому же закону приходится тебя отдать. И вы ничего не можете с этим сделать. И здесь даже нет ее мужа, который мог что-то сделать. Она же не может ничего тебе сказать, оплакивая и мужа, и тебя. Ей жаль, что цыганская кровь все-таки свое взяла. А тебе не жаль, что ты убил его. Она целует тебя в лоб, не в состоянии выдержать ваше прощание, задерживаясь губами на твоей коже, как на похоронах, словно ты уже остыл. И не может уйти. Даже когда ей говорят уйти, а ты одобряюще киваешь ей, возвращая своему взгляду жесткость трудного подростка. Ты потеряный, но только не с ней. Открываешь своим выстрелом ей путь домой и ты готов за это заплатить всем, потому что с нее уже хватает страданий из-за тебя.  — Прощай, заяц, — говорит она, без сил отворачиваясь от тебя навсегда, а потом вдруг вспоминает ваш ночной разговор и успокаивает тебя, говорит, стоя к тебе спиной, — я помню, что ты спросил ночью, Ян. Я все еще люблю тебя, даже не смотря на то, что ты сделал. А потом она уходит, и ты смотришь ей вслед, смотришь, как решетка режет рыжую волну ее волос для твоих глаз, и понимаешь, что — Все сделал правильно. А вокруг тебя без нее незаметно сжимается клетка.