Pov. Мирон
Нас разделяют высокие ворота с колючей проволокой на самом верху, и я хочу поскорее увидеть ее, но боюсь переступить порог. Вокруг все ужасно-серое. Мне холодно не только снаружи, но и внутри. Сердце сжимается от страха. Женя едва касается моего плеча, но я уворачиваюсь. Я все еще не понимаю, что они здесь делают. Я не могу простить им того, что они так долго скрывали от меня правду. Они не имели права. В каком бы состоянии я не был, я должен был кинуться спасать Алису. И почему Рудбой решил, что сам справиться с этим? Меня трясет, когда открываются ворота. — Оставайся тут, мы сами, — Ваня обращается к девушке. — Я. Сам, — перебиваю его, но он не обращает совсем внимания на меня и идет следом. Может, оно и к лучшему. Как бы я не злился на него, хорошо, что он сейчас рядом. Огромная территория почти пустая. Вдалеке, среди голых деревьев, едва можно заметить гуляющих пациентов в сопровождении санитаров. Жуткая картина. Еще больше меня пугает выбежавшая на тропинку девушка. На ней только ночная рубашка, и больше ничего. Ее взгляд переполнен страхом. Она всматривается в мои глаза, будто просит о помощи, а я ничего не могу сделать. Стою, как вкопанный. Ее быстро ловят двое массивных мужчин, заламывают ей руки, тащат внутрь. Мы с Ваней заходим в огромную скрипучую дверь, которая открывается с большим трудом. Нас останавливает охранник, но ненадолго. Благодаря знакомствам Илюхи, нам удалось получить два пропуска, и это значительно упростило задачу. Узкие длинные коридоры почти погружены во мрак, высокие лестницы кружат голову. Или это насыщенный запах лекарств? Откуда-то доносятся вопли, крики. Будто кого-то мучают, а не лечат. Кабинет главврача находится в самом конце коридора. Он совсем не соответствует тому, что за его дверью. Но и врач больше похож на пациента этой же клиники. — Меня зовут Мирон, мы договаривались о встречи, — говорю едва слышно. То ли от нервов, то ли от страха. — Помню, помню, помню, — губы мужчины искривляются в хитрой улыбке. — Вы по поводу одной из сложных пациенток. Только я так и не понял, кем вы ей приходитесь? — Я… я ее гражданский муж, — тараторю первое, что приходит в голову. — То есть, официально вы ей никто? , — странным огнем загораются его глаза. — Я хочу увидеться с ней. — С кем? , — он бросает на меня вопросительный взгляд. — С Алисой. Алиса Морозова. Мы пришли, чтобы поговорить о ее выписке! , — руки невольно сжимаются в кулаки. — Ах да, одна из сложных пациенток, — мне кажется, он действительно психованный. — Понимаете ли, мы можем дать разрешение на посещение только родным. Да и выписать не можем, потому что показатели ее психического здоровья далеки от нормы. Очень далеки, — меня бесит его монотонный голос. — Сука! , — я хватаю его за шиворот и приподнимаю с кресла. — Ты сейчас же отведешь меня к ней! — Так-так-так, у нас тут невроз на лицо… — Погодите! , — Ваня отрывает меня от этого придурка и выставляет за дверь. Я не знаю, о чем они говорят, и сколько проходит времени. Меня колотит. Я шагами измеряю расстояние между стенами. Дверь приоткрывается, и у меня сердце замирает. Они оба выходят в коридор. — Что ж можете пройти за мной, — мужчина в халате размеренно движется вперед, и мы — за ним. — Но вы же понимаете, что я пущу только одного, — я смотрю в глаза Вани и замечаю в них какую-то грусть. Мне становится стыдно, но одновременно с этим меня бесит такое его отношение к моей Алисе. К моей. — Стой, — он хватает меня за руку у самой палаты. — Когда я приезжал сюда, я видел ее мельком. У нее намного больше новых шрамов. Просто будь готов к тому, что ты можешь увидеть. Она уже не будет такой, как прежде, — его слова только подливают масла в огонь моего ужаса. Она никогда не будет прежней. Он говорил о внешности, но меня больше волнуют сейчас ее чувства. — Я жду тебя здесь. Палата просторная, светлая, но пустая. Решетки на окнах и приваренная к полу кровать. Почти тюрьма. В углу комнаты на полу сидит Алиса. На ней майка с тонкими бретельками и шорты. Сальные волосы собраны в небрежный пучок. Цвет ее кожи почти сливается с белыми стенами, только яркие алые шрамы выгодно выделяются на нем. Она полностью покрыта шрамами. Шея, плечи, руки. Мое сердце колотится, а воображение играет в страшную игру. Я буквально вижу, как она от бессилия хватается за лезвие и калечит себя. Как режет каждый сантиметр кожи. Как острый край проникает глубоко, оставляя кровавые следы. — Алиса, — я говорю тихо. — Алиса, — повторяю громче, но она не реагирует. — Алиса! , — кричу на нее, но она все также смотрит в пустоту, будто не замечает моего присутствия. — Алиса, — подлетаю к ней, обхватываю холодное лицо руками. Беру ее на руки, переношу на кровать аккуратно. — Алиса, милая, — но она даже не смотрит на меня. Будто что-то в стене напротив гораздо интереснее. Краем руки задеваю ее майку и замечаю идеально ровный шрам на ее солнечном сплетении. Я буквально ощущаю физическую боль. Но куда больше меня пугают совсем свежие синяки на животе и ногах. Какого черта? — Алиса, посмотри на меня, — заключаю ее холодные ладони в свои, пытаюсь отогреть. — Прости. Прости за то, что меня не было рядом все это время, — целую ее руки, но она все также молчит. Только взгляд ее меняется, и слезы текут из глаз. — Алиса! , — тормошу ее за плечи, но она не реагирует больше. В этот момент в палату входит главврач. — Ну вот видите, как же я ее выпишу, если ее состояние не соответствует нормам? Пойдемте, не будем мешать девушке, у нее скоро занятия с психологом… — Нет! , — Алиса кричит и тут же начинает дрожать. — Я не хочу! Не нужно, пожалуйста! — Что случилось? , — тут же обращаюсь к ней. — Алиса, что не так? — Я не хочу к психологу, — она захлебывается слезами. — Почему? — Не слушайте ее! , — врач настойчиво пытается выгнать меня из палаты. Уже хочет схватить меня за руку, но Ваня, влетевший в распахнутую дверь, останавливает его. — Что вы творите? И почему слушаете это сумасшедшую? — Забери меня, пожалуйста, — она говорит так, будто вот-вот потеряет сознание. И синяки на ее теле так и кричат о том, что ей нельзя здесь больше оставаться. — Забери. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста! , — она повторяет все громче, почти орет, дергается, хватается за голову. — Поговорим? , — я смотрю в глаза главврачу и мы с Ваней вытаскиваем его из палаты. — О чем вы собрались со мной разговаривать, молодые люди? , — он явно нервничает. — Она не сумасшедшая! — Бросьте. Вы видели ее тело? Нормальный человек такого с собой не сделает. А то, как она себя ведет? К тому же, эта девушка не впервые пребывает у нас на лечении. — Я видел синяки на ее теле, которые сама она себе не поставила бы, — шиплю сквозь зубы. Здесь явно происходит что-то ужасное. Но я не хочу разбираться. У меня нет сил, нет смелости влезать в это. Я просто хочу вытащить Алису из этого ада. — Так что? , — друг почти перебивает меня. — Поговорим о выписке Алисы Морозовой? Или позвоним в полицию? — Пройдемте в мой кабинет, — мужчина недовольно выдыхает.Pov. Алиса
Я все слышу, все понимаю, все чувствую. Но у меня нет ни сил, ни желания реагировать. Ловлю на себе взгляды старых знакомых, но в ответ лишь отворачиваюсь в окно. Не дрожу ни от холода, ни от прикосновений горячих рук. Я не счастлива, не разочарована его приездом. Мне просто все равно. Сколько прошло времени? Целая вечность. Я больше не обижаюсь, не сержусь на него. Мне просто все равно. Я только благодарна им за то, что вытянули меня из психушки. Передергивает от одних воспоминаний. Надеялась, что больше никогда не буду переживать этот ужас, но жизнь привела меня снова к ее воротам. Это поистине врата ада. Хмурый Киев проплывает мимо нас. Необычно серое все вокруг. Ваня сворачивает в знакомый проулок и тормозит у моего подъезда. Я вижу Яну и тетю Олю, но не бросаюсь к ним. Остаюсь все такой же спокойной. У меня просто нет сил и желания. Мне хорошо здесь, в себе. Я научилась не реагировать на боль и на окружающих. Приняла единственное правильное решение: лучше оставаться одной. Оставаясь в одиночестве, больше никогда не придется никого терять. Больше не придется тело свое награждать новыми шрамами. Задыхаться от боли. Больше не придется привыкать к кому-то и делать его смыслом жизни. В квартире свежо и чисто. Нет лужи крови в коридоре, у зеркала, которая осталась в день, когда я была здесь последний раз. Вещи чистые, выглаженные. Стопкой аккуратно сложены на моей кровати. Рывком сбрасываю их на пол и сажусь на самый краешек. Кто-то что-то говорит, спрашивает. Не отвечаю. Не хочу. Да и что ответишь на вопрос «как ты»? Плохо? Они все равно ничего не сделают. А если хорошо, то можно и не отвечать. Но мне не хорошо и не плохо. Мне просто никак. Пусто, холодно. Уезжая из Питера, я оставила все свои чувства там. И нет, я никого не виню, это было мое решение. Просто Алисы больше нет. Есть Я. Пустая оболочка без смысла жизни и без желания существовать. Вокруг все суетятся пытаются поговорить со мной, накормить меня. Я даже не шевелюсь. Всматриваюсь в фотографию на своем столе. В глаза женщины, изображенной на ней. Она единственная вызывает во мне хоть какие-то скупые чувства. Я люблю ее. Я хочу к ней. Она всегда говорила, что во мне ее больше, чем в ней самой, но когда я пыталась найти поддержку внутри себя, натыкалась на пустоту и боль. Там нет ничего прекрасного. А сколько прекрасного было в маме. Она всегда улыбалась, она находила прекрасное в мелочах. Она была сильной. Она заботилась обо мне, когда сама нуждалась в заботе. Она соврала. Во мне нет ничего от нее. Только карие глаза, вьющиеся волосы и фотография на столе. — Алиса, — он, наконец, решается подойти. Почти выбивает меня из ступора резким прикосновением, но мне хватает сил сдержаться. — Алиса, ответь хоть что-то, — его глаза полны боли, но мне не жаль его. И мне даже не стыдно за свое безразличие. — Хочешь есть? Хочешь воды? Я купил твой любимый зефир. Хочешь, наберу тебе полную ванную воды? , — все тараторит без умолку. А я просто хочу, чтобы он заткнулся. Болит голова. Сознание мутнеет. Мне становится не по себе. Почти дрожу. Посторонние звуки врываются в сознание. Его голос становится все громче и четче. Задыхаюсь. Мне тяжело вдохнуть воздух в легкие. Просто посчитай, блять, до десяти. Не паникуй. Но организм работает отдельно от мозга. Не слушается. Вокруг все темнеет. Я проваливаюсь в глубокую яму сознания. Лето. Непривычно холодное, дождливое лето. Я одна в пустой квартире. Да и жизнь моя такая же пустая. На повторе одна и та же мелодия. Мне блевать от нее хочется, но не переключаю. Открываю новую бутылку вина. Мне никто пить до утра не запрещает, да и с утра до ночи — тоже. Сколько прошло времени? Неделя? Две? Я сбилась со счета, потеряла ощущение реальности. Я хочу к нему, но что-то меня не пускает. Не могу позвонить или написать… Не хватает смелости? Или гордость одержала победу? А, может, обида? Но на что обижаться, я знала, на что иду, я должна была догадаться. Все так и закончилось бы рано или поздно. Все закончилось слишком рано. И общий мир остался обломками на краю вселенной. Нет больше нас. И меня нет. От меня тоже ничего не осталось. Вернее, все осталось с ним, в Питере. Вся искренность, вся любовь, все чувства. Я отдала ему все, хоть и знаю, ему это нахрен не нужно. Как и я не была нужна. Несмотря на все слова, клятвы. Ему поистине дорог только он сам. Он привык таким быть. Ему так легче. И я не имела права требовать. У меня не было повода надеяться. Я сама создала себе иллюзию, в которой жила. О чем я вообще? Ненавижу. Питер, отца, его и свою проклятую жизнь. Все, что привело меня к нему. Все, что связывало нас. Я хочу стереть себе память, чтобы напрочь забыть о его существовании. Мирон. Мирон. Мирон. Его имя, образ, голос, его повадки — мелькают в голове назойливо, не дают покоя. Мирон. Беру красную помаду, пишу на зеркале его имя. Мирон. Ору от бессилия, глядя в свое отражение сквозь неровные линии, выведенные дрожащей рукой. Мирон. Во что я вообще превратилась? Кто я? Пустая оболочка, ничем не наполнена. С нулевым содержанием и повышенным градусом. Понимаю, что мне даже дышать больно. Грудь сдавливает. Снова ору. Нащупываю лезвие. Тусклый желтый свет старой лампочки с трудом освещает весь коридор, но я могу в зеркале рассмотреть свое лицо. Идеальная бледная кожа, разбавлена синяками под глазами. Это не эстетика. Это не красиво — только больно и страшно. Закрываю глаза. Пытаюсь перестать реветь, до боли сжимая лезвие в кулаке. Становится горячо, что-то печет. Сжимаю сильнее. Все внимание переключается на физическую боль, и мне становится легче дышать. Поднимаю руку, всматриваюсь в идеально ровную линию на ладони, из которой сочится алая кровь. Капли стекают вниз и падают на пол. Внутри меня что-то происходит. Я замечаю, как глаза мои загораются бесовским огнем. Тут же крепко сжимаю лезвие и провожу острым углом по руке вниз, от плеча до локтевого изгиба. Мне нравится это чувство. Совсем не больно — только тепло и легко. Оставляю линию вдоль ключицы, надавливая сильнее, чтобы лезвие вошло глубже в кожу. Запах металла наполняет помещение. Бьет в голову, дурманит. Провожу лезвием вдоль языка. Вкус крови наполняет мой рот. Нет, я совсем не получаю удовольствия, но не могу перестать это делать, потому что знаю, когда пройдет эта боль, я снова вспомню о Мироне. Я снова думаю о случившемся. О нашем с ним ребенке, который никогда не родится. Мне становится противно от самой себя. Стаскиваю футболку, разглядываю выпирающие ребра. Сердце стучит быстро, почти выскакивает. И я хочу его освободить. Край окровавленного лезвия упирается туда, где еще ощущается бешеный стук. Я дергаю руку вниз и провожу ровную линию вдоль солнечного сплетения. И больше не могу терпеть боль. Чувствую, как подкашиваются ноги, как как дыхание замедляется. Мирон. Снова смотрю на зеркало. На его имя, выведенное неровными линиями. Задыхаюсь, кричу. — Алиса, очнись, пожалуйста! , — я сижу в холодной. Он брызгает водой на мое лицо, легкими пощечинами пытается привести в чувства. — Ты меня напугала, — дрожит, смотрит на меня щенячьими глазами. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — нормально. Я привыкла к этому слову. Привыкла отвечать так врачам и медсестрам, Яне и тете Оле. Со мной все нормально. Всегда. Нет, не больно. И так тоже. Больше нигде не болит. Все нормально. И почему психиатр решил, что нет? Для него моя нормальность показалась слишком странной. А дальше все, как когда-то. «Тебе там помогут», «Так надо», «В этом же нет ничего страшного» и куча других стандартных фраз. А я что? Моего мнения никто не спрашивал. Меня просто признали невменяемой. Опасна для себя и общества. Ко мне никого больше не пускали, потом забрали в психушку. Последний раз я пыталась вырваться у самых ее ворот, но не вышло. Меня быстро накачали снотворным, и очнулась я уже привязана к кровати. — Как ты себя чувствуешь? , — он нежно касается щеки, все-таки прорывается в мое сознание, выбивает из ступора. Его запах остается мурашками по коже. — Я скучала, — не моргаю совсем, жадно всматриваюсь в его глаза. Как же мне их не хватало. — Правда, скучала. Я много думала, много вспоминала. Я хотела позвонить, написать, просто сил не хватало, — тараторю залпом, на одном дыхании, но вместе с тем — почти безразлично звучит мой голос. — Я так не хотела уезжать. Потерять тебя было так же больно, как потерять маму. Ты так быстро стал родным мне. Таким близким. Мне было с тобой с тобой хорошо, — вот оно: стоило ему оказаться рядом, как оболочка наполнилась чувствами. Что-то живое заныло внутри. — Все будет хорошо, — перебивает меня шепотом, гладит волосы мои, целует ладони. Это как умереть, но попасть в Рай. Вроде как, все — хуже некуда, но на душе спокойно. — Будет, конечно, будет, — все еще не отвожу взгляд, будто не могу надышаться им. Мне все мало. — Сколько прошло времени? Целая вечность. Мне было плохо. Я не выдержала, сорвалась. Прости. Прости, что не пришла на твой концерт. — Все хорошо, Лисенок. Это я должен просить у тебя прощения за то, что тебе пришлось пережить. — Мирон, — меня вдруг снова перемкнуло. А нужно ли все это? Я ведь так хорошо держалась. Ведь я приняла единственное правильное решение — оставаться одной и больше никогда никого не делать смыслом жизни. — Ты победил? Победил, я знаю. Ты не мог проиграть, — я понимаю, какой бред несу, лишь бы не выдать свои истинные мысли и чувства. — Ты помогла мне. Знаешь, я все время вспоминал твои слова, я был уверен, что ты посмотришь батл, и что придешь на концерт. Я старался только для тебя, поэтому у меня и получалось все. — Я знала, что у тебя получится. Ты у меня самый лучший, — только когда соленые капли касаются губ, понимаю, что на самом деле плачу. — Зачем ты сделала это с собой? , — он проводит кончиками пальцев вдоль шрама на ключице. Неужели ты хотела умереть? — Это отвлекло меня от мыслей о тебе. Совсем не надолго, но мне было легче. Мне нравилось дышать спокойно, пока я ощущала физическую боль. — Черт, что я натворил. Я все исправлю, клянусь, я все исправлю, — он заключает мое лицо в свои ладони. — Не нужно, не обещай ничего, — аккуратно касаюсь его пальцев, сжимаю их настолько, насколько позволяют жалкие остатки моих сил. — Алиса… — Мирон, я скучала. Правда, скучала. Я столько раз хотела позвонить тебе, написать. Но мне просто не хватало сил и смелости. Я не знала, как сказать… — Что ска… — Я больше тебя не люблю.