Виселица

Долохов ей кости перемолол в труху и вырвал сердце из груди — без жалости и нежности. Пэнси это сердце давным-давно подарила Грейнджер, а он, кажется, об этом не знал. Или наоборот — знал. С каждым днём без неё было всё хуже и хуже. Под конец седьмого курса у Пэнси окончательно снесло тормоза. Они и до этого шатались и рвались прочь, но с каждым новым днем остатки её благоразумия угасали и стекали в канализацию вместе с рвотой. С каждым днём она умирала всё сильнее. Пэнси жевала друбблс каждые двадцать минут и выплевывала кислые зеленые жвачки на пол. Иногда они приклеивались к подошвам туфель, и она принималась отдирать налипшие комки сломанными ногтями с облупившимся черным лаком. А когда трезвела — в последнее время это случалось слишком редко, то даже стачивала ногти и красила новые. Жаль только, что потом всё шло заново. Она превратилась в натуральное чучело. Короткие прежде волосы отросли и падали на глаза, между фалангами указательного и среднего пальца проявились точные желтоватые следы от табака, челюсти ныли постоянно, а в глазах полопались капилляры, заливая белок пугающими алыми росчерками линий. Пэнси было похер, а Долохову, казалось, тоже было плевать в кого член вставлять. Лишь бы дергалась иногда и орала погромче. А орать и кричать она перестала. Наверное, устала или просто заебалась, но теперь Пэнси позволяла утянуть себя в постель только после трех сигарет и допитой бутылки с вином, иногда ложилась сама и разводила ноги. И смотрела в потолок — пусто, бессмысленно и почти безумно, пока Долохов нагло и по-хозяйски копошился на её теле. Пэнси брезгливо морщила нос, когда он трогал её грудь или небрежно целовал в шею, покалывая щетиной. Отворачивалась, когда он целовал её — его губы пахли виски и табаком, а она боялась, что её вырвет прямо на него. Вот только этого не происходило. Пэнси могла часами лежать и разглядывать трещинки на потолке, хотя она давным-давно запомнила, что их там тринадцать. Её утро начиналось по одному и тому же сценарию. Она просыпалась из-за того, что Долохов негромко шуршал рядом, почти бесшумно одеваясь, а она смотрела на него из-под полуприкрытых век. Потом он уходил на занятия, а она оставалась в кровати. Пэнси не могла нормально встать, если не выкуривала минимум две сигареты и не глотала экстази вперемешку с вином. Итогом становилась её улыбка — легкая, мягкая, удовлетворенная, но к вечеру она разлеталась вдребезги, а ей казалось, что рот идёт трещинами от искусственного фальшивого счастья. Так оно и было. Счастья не было. Была только Гермиона — тонкий полумесяц желанного образа, крошево радостных воспоминаний. Иногда Пэнси ощущала её вкус на губах, а под пальцами чувствовала тепло её тела, но стоило моргнуть — и очередное мимолётное счастье пропадало. Она снова снилась ей — и с каждой ночью эти сны были всё горячее и горячее, смех сменялся стонами, кожа соприкасалась с кожей, а Грейнджер — удивительно прекрасная и всё ещё слишком красивая, сияла, будто объятая солнцем. Дали бы Пэнси волю — она бы и нимб над кудрявой головой приделала. Воли ей не давали. Только бросали кости как собаке. А под конец года Долохов перестал рассказывать ей о новых местах, где можно было встретиться хоть на пару минут или обменяться письмами — Пэнси не видела Грейнджер так давно, что готова была шагнуть с астрономической башни, лишь бы не выносить этого одиночества. Ей было так плохо без Грейнджер. Она готова была отсосать хоть всему аврорату, если бы ей пообещали встречу, но Долохов ей ничего не обещал. Он вообще прекратил попадаться на все её уловки и даже не пытался брать её силой, как до этого. Теперь он просто дожидался, пока она напьётся до невменяемого состояния и опрокидывал её на спину, потому что она даже на четвереньках стоять не могла. Поэтому просто лежала под ним и едва ли слюни не пускала. А запястья у неё кровоточили. Она расчесывала их так сильно, что пачкала простыни. Однажды даже пыталась перегрызть вены — Долохов наконец отлип от нее, когда кончил, откатился на бок и уснул, а она заперлась в его ванне и два часа сидела и мокла под холодным душем. Вода хлестала её по лицу, а она тряслась от холода и смотрела на свои исцарапанные руки. Кажется, до этого она выпила две бутылки вина, а Долохов щедро плеснул ей какого-то отвратительного прозрачного пойла, после которого Пэнси и вовсе едва не превратилась в овощ. Она смотрела на свои руки, а потом просто взяла и перегрызла вены. Он её, конечно, вытащил. Не наигрался ещё. Пэнси совсем прекратила с ним разговаривать и появляться на людях — она едва ли ноги носила, а сочувствующие взгляды Дафны и Драко ей нахер были не нужны. Они не понимали. Они ничего не понимали. Совсем. Пэнси могла бы объяснить им. Могла бы объяснить им всем, но не желала этого делать. Ни тогда, ни потом — она даже в суд ходила с неохотой, а на допросах и вовсе хохотала Грюму в лицо, а он был одним из немногих, кто реально её жалел. — Я знаю Долохова слишком хорошо, слизеринка, — бурчал он, цепко хватая её за локоть. Да так, что синяки оставались, но она не вырывалась, — слишком хорошо. Поверь мне, ты не первая, кому он так жизнь сломал. Не первая, слышишь? Я тебе верю. Пэнси смеялась и плакала, а потом задирала рукава мантии, показывая Грюму длинные рваные линии от собственных зубов на руках. И сдирала с себя блузку — рубцы на животе, бедрах, спине, повсюду. Долохов метил её — безжалостными ударами проклятий, черными и фиолетовыми цветами синяков, распускающихся на её коже, сломанными костями, вывернутыми суставами. Пэнси выла и плакала, пока были силы. Потом силы кончились. Об этом Грюм тоже знал. — Я тебе верю, слизеринка. Пэнси улыбалась — улыбка шла рябью по её бледному лицу. — Я бы послала вас нахуй, мистер. Но спасибо. И он отпускал её локоть из цепкой хватки, а Долохов — никогда. Когда она прекратила хоть как-то сопротивляться и реагировать на внешние раздражители, то он с утроенной силой взялся её тормошить, будто ему не доставало её дерзости. Наверное, так и было. — Соскучилась по своей грязнокровке, золотце? Пэнси передергивала обнаженными плечами, усыпанными укусами и засосами и засовывала в рот сигарету. Он помогал ей поджечь. — Безумно, — честно говорила она, — жить без неё не могу. Сдохнуть хочу. Веришь? Он не верил. Долохов не верил, что человек может по-настоящему не хотеть жить. Он говорил: — Много кто такое болтал, золотце. Говорили о бесконечной любви, о том, что жить без неё мочи нет, умру и убью ради неё, но поверь мне — когда я давал выбор, то все выбирали свою жалкую никчемную душонку, а не любовь всей жизни. В этом-то всё и дело. Пэнси надувала жвачку и лопала её. Зубы болели. Долохов просто не знал, что Грейнджер настолько хороша, что ради неё и сдохнуть не стыдно. Так она и отвечала. — А я бы за неё умерла. Долохов только смеялся. Он никогда ей не верил. — Все так говорят, золотце. Все. И все лгут. Пэнси фыркала. Долохов был старше её на целую жизнь, но иногда бывал просто непроходимым тупицей. Хотя чего вообще можно ожидать от мужчины, который насилует лесбиянку? Уж точно не проблесков разума. А ещё ему нравилось говорить ей, что он влюблён. Это было отвратительно, и он знал, как её это выводило и бесило: обычно он притягивал её к себе за волосы и касался губами виска. Или прижимался к бьющейся жилке на шее — трогал, лизал языком или утыкался носом. От волос Пэнси пахло вином, табаком и яблочной едкостью, но он даже не морщился. — Знаешь, золотце, — он проводил носом по её ключице и спускался легкими поцелуями вниз, к животу, — умереть за тебя — глупость. Но я бы за тебя убил. Пэнси била его рукой по щеке — она горела огнем, а под пальцами вился его шрам, но в такие моменты он был больше похож на хулиганистого мальчишку, а не насильника и убийцу. В такие моменты он никогда её не трогал. — Еще скажи, что любишь меня, — с насмешкой произнесла Пэнси однажды, откинувшись на локти назад. Долохов наклонился ближе и поцеловал её за ухом. Её замутило, — скажи, что жить без меня не можешь и любишь без памяти. Он усмехнулся. — А если скажу? Пэнси с жалостливой брезгливостью покачала головой, будто говорила с душевнобольным. — Мерзкий лжец. Пусти меня! И он отпускал и отступал. Ему нравилось доводить её до панического ужаса, до испуганного визга, до сдавленных полубезумных воплей о пощаде — пока она ещё могла о ней молить. А потом случилась битва за Хогвартс. О ней Пэнси вспоминала почти постоянно — тот день переломал её раз и навсегда, вывернул наизнанку и пошвырял о стены. Тогда Долохов изнасиловал её Грейнджер. Пэнси такого не ожидала. Она вообще не думала, что он решится на подобное или вздумает делать это прямо при ней — тот день размывался кровавыми тенями в её глазах, вином циркулировал по венам вместо крови и бился таблетками прямо под корнем языка. Пэнси помнила, как кто-то держал её за руки. Долохов сказал: «Держи её, Яксли», и этот Яксли держал, безжалостно выворачивая ей запястья и придерживая за волосы, чтобы не отворачивалась. Волосы Гермионы грязными каштановыми змеями вились по земле, а белоснежная кожа ярко блестела в полумраке. Она лежала на спине, раскинув руки и ноги, вся избитая, покорная, а глаза — глубокие, тёмные, оленьи, ласковые, глаза у неё были подёрнуты поволокой. Но не желания. Они не блестели возбуждением или чем-то подобным, это была узнаваемая плёнка империуса. На первых порах, когда Пэнси блевала при виде мужского члена, Долохов заставлял её отсасывать под империусом, потому что иначе она норовила либо избавить его от этой части тела, либо блевануть прямо на ноги. Его это бесило. Грейнджер лежала на земле. Она была красивая и вся светилась, хотя Пэнси мало что видела. Долохов распахнул кофту на её груди — она была очень худая, ребра торчали так, будто сейчас проткнут кожу, а по ним тонкой змейкой вился длинный узнаваемый шрам. Пэнси увидела его — на ней был точно такой же, в подарок от фамильного проклятия. Увидела — и закричала. — Ты обещал! Ты обещал! Лжец! Долохов ей не ответил. Щелкнула пряжка ремня. Пэнси рвалась из рук Яксли, будто обезумевшая — она беспрестанно кричала оскорбления, пока он не заткнул ей рот рукой в черной кожаной перчатке, вертелась ужом и кусала его за пальцы. А Гермиона молчала. Грейнджер смотрела в небо, а Пэнси тихо плакала, будто это её насиловали на мокрой влажной земле, стирая спину в кровь и оставляя синяки на распахнутых бедрах. С Пэнси делали вещи и хуже, но смотреть она не могла. А потом Грейнджер вдруг сморгнула морок с глаз и слегка повернула голову. Приподнялась на локте, но Долохов грубо пихнул её назад. Её разбитые губы дрогнули, приоткрылись, обнажая испачканные белые зубы, дернулись вновь, что-то попытались произнести, а потом она протянула руку вперед — тонко-тонко, и ломко, дрожа, выпростала её как можно дальше, хватаясь скрюченными пальцами за какую-то вещь. Это была сережка. Маленькая золотая сережка. Гермиона крепко сжала её в кулаке, а потом через силу улыбнулась снова. — Пэнси, — прохрипела она сорванным голосом, тихо, жалобно и тянуще, позвала нежностью интонации, еле двигая порванными губами с кровавой коркой сверху, — Пэнси… Пэнси… — улыбнулась снова, но Долохов не дал ей закончить, отвесив ещё одну оплеуху. Её голова безжизненно мотнулась в сторону. — Пэнси… Она вновь вскинула руку, сережка блеснула в её пальцах. И тогда Пэнси оглушительно завизжала и рванулась вперед. Больше она ничего не помнила. На этом все и закончилось. Пэнси, как и обещала, сдала его — она сама заявилась к Грюму поздней ночью и рассказала всё, что только помнила. О бумагах, которые он хранил, о рейдах, о разговорах, обо все на свете — Пэнси ползала перед Грюмом на коленях. — Пусти меня, — просила она. — пусти в камеру. Я добью его. Слышишь? Я добью его! Грюм не пустил. Он только повторял: «Я тебе верю». Он вел какие-то допросы, таскал её по судам и даже нанял ей хорошего целителя, но Пэнси это уже не было нужно. Ей ничего не было нужно. Долохов силой взял то, что принадлежало не ему — вырвал из окровавленных рук Гермионы сердце Пэнси и разбил его на мельчайшие кусочки. Гермиона была в Мунго. Целители говорили, что он выжег ей мозг легиллеменцией и ещё куча диагнозов, но Пэнси никого не слушала — она дневала и ночевала у её койки, пока остальные за глаза называли её шлюхой и тварью. Ей было плевать, что бывшие однокурсники считали её предательницей и пособницей Ордена Феникса. Никто из них не помог ей, никто не спас, никто не оградил — она ничего не была им должна. Кроме, пожалуй, Драко и Дафны — их она поблагодарила, когда протрезвела едва ли не впервые за год. На остальных было плевать. Она курила как не в себя и таскала белый халат посетителя. Друзья Грейнджер перестали ходить к ней спустя год, а Пэнси — нет. Пэнси выла у её койки диким зверем и умоляла очнуться, но Грейнджер вновь её не слышала. Она просто сидела — такая красивая, неподвижная, с устрашающе пустым взглядом и молчала, глядя в одну точку. Пэнси на неё смотрела, не отрываясь, но боялась коснуться хоть пальцем. Ей казалось, что она грязная, что Долохов измарал её в своей мерзости с ног до головы, изувечил и сломал, бросил подыхать от рвущей сумасшедшей боли. Пэнси любила Грейнджер. А он её почти убил. Кажется, в пьяном угаре, она всё же ходила к нему в камеру — бросалась на решетку и стремилась добраться когтями до его глаз, но Долохов только хохотал и подставлял под её руки то плечи, то щеки. Мол, бей. И она била. Потом её отстраняли, запрещали приходить и даже вызвали в суд — она попыталась зарезать его во время допроса, но Грюм не дал делу хода. — Я убью тебя, слышишь?! Убью! — Пэнси выдиралась из рук охранников и скалила зубы, а Грюм принудительно запирал её в палате, чтобы она не навредила ни себе, ни кому-либо ещё. Правда, это не помешало ей отравить Корбана Яксли. На третий год Пэнси уехала. Она поскандалила со всем медперсоналом и едва не убила главного целителя в ярости, а после заплатила огромное количество денег, чтобы перевезти Грейнджер в элитную швейцарскую лечебницу, где её обещали поставить на ноги. Не поставили, хотя Пэнси платила громадные деньги — она наконец получила наследство и готова была растратить его до последней копейки, если бы это заставило Грейнджер снова жить. Это не помогло. — Привет, грязнокровка, — Пэнси, пьяная в хлам, лезла целоваться. Грейнджер даже на это не реагировала, только брезгливо морщилась, когда чужие губы, пахнущие табаком и виски, нежно касались её рук. Паркинсон сползала к ней в ноги. — Не молчи, Грейнджер. Не молчи. Пожалуйста. Говори со мной. Я так скучаю. Мне так плохо. Грейнджер упрямо молчала и смотрела в одну точку. У Пэнси сердце рвалось от боли. Она выкуривала по пачке сигарет в день и снова пила вино — то самое, школьное. Жаль только, что её больше не выворачивало, потому что изможденный организм слишком привык к таким жутким нагрузкам. Целители не раз говорили ей, что пора заканчивать с наркотиками и алкоголем, а Грюм однажды даже конфисковал у неё всё, что нашел в квартире. Пэнси это совсем не остановило. Она лечила себя так, как умела. На третий год Долохов явился снова. Это было глубокой ночью, кажется, осенью — за окном лил дождь, а Пэнси мрачно курила сигарету за сигаретой и по палате плыл стойкий табачный запах. Руки у неё тряслись. Новое лечение ничего не дало — Гермиона не поддавалась никаким манипуляциям. Совсем никаким. Дома её никто не ждал, кроме уродского рыжего кота Гермионы. Сердце Пэнси было здесь, в этой больнице. Её сердце лежало сломанной куклой на хлопковых простынях и иногда улыбалось. И разбивалось — каждый божий день. — Привет, золотце. Я соскучился. А ты? Она даже головы не повернула — смотрела на него в отражении окна. Он исхудал, побледнел, на лице прибавился длинный тонкий шрам — от её когтей. Но глаза горели знакомым дьявольским огнём. — Зачем ты пришел? Он пожал плечами и подошел ближе. С ленцой шлепнул её по заднице, вынул из её дрожащих рук недокуренную сигарету и вложил себе в рот, накрыв губами ровно то место, где алели отпечатки губной помады. И издевательски провел языком по фильтру, так интимно, будто поцеловал. Пэнси поморщилась. — Соскучился. Ты всё ещё лесбиянка? Она хмыкнула. — Ты трахал меня целый год. Не переучил. Всё ещё лесбиянка и всё ещё отчаянно влюблена в Грейнджер. Долохов громко заржал, а потом повернулся и оглядел Гермиону с головы до ног. Она сидела на кровати, укрытая теплым белым пледом и перебирала в руках кольца Пэнси. Они ей жутко нравились. Он улыбнулся — многообещающе, жутко и ласково, шагнул вперед, но Пэнси перегородила ему дорогу. — Не смей, — произнесла она негромко, и её глаза блеснули не сдерживаемой бешеной яростью. Точно так же они блестели и у него когда-то. У Пэнси они тоже были зеленые. Она его не боялась. Ненавидела, презирала, желала смерти, хотела пытать и калечить, но страха в ней давно не было. Он выжег из неё способность элементарно бояться, вытравил все инстинкты и заставил преодолеть саму себя в погоне за свободой и счастьем. А потом отобрал всё, что дал, и не забыл захватить с собой ему не принадлежащее. Пэнси не боялась Долохова. Она его ненавидела настолько же сильно, насколько любила Грейнджер. — Не подходи к ней, — почти приказала Пэнси, не повышая тона. Только это звучало намного опаснее, чем самый горький крик. Его это развеселило. Долохов запрокинул голову и захохотал как безумный, но его смех прекратился так же быстро, как и начался. Он рванулся к ней, быстро и порывисто; швырнул её вперед, на подоконник, разложил на широкой поверхности и задрал подол больничного халата. Рванул вверх юбку, содрал кружево белья — и вставил как есть, быстро и насухую. Она даже не дернулась, не дрогнула. Пэнси низко зарычала и вскинулась вверх, вцепилась зубами в шею, но острые клыки соскользнули с кадыка и лишь слегка оцарапали. Жаль. Она хотела его загрызть. Долохов покрепче ухватил её за бедра и безжалостно вставил до конца. Прижал кончики пальцев к своей шее и весело присвистнул, когда увидел кровавые следы. Она прокусила ему кожу. — Ну надо же. Подточила клыки, золотце? Отрастила себе когти? А ты времени зря не теряла. Пэнси зарычала вновь, обнажая окровавленные зубы. Он понятия не имел как сильно она желает его убить. Выдрать его собственное сердце. — Зачем ты пришел? Он вжался в неё ещё сильнее. Его лицо маячило совсем близко. Долохов соприкоснулся своим лбом с её и насмешливо оскалился. — Всё просто, Пэнси. Всё очень просто. Пришел закончить то, что начал. Нихера не было просто. В жизни Пэнси после Гермионы такого слова не было и вовсе. Её жизнь стала набором сложностей, непонятных решений, недомолвок, лжи и бесконечных страданий. Она вживую горела. Жила в вечном аду. — Смотри, — он прищёлкнул языком и ласково погладил её по ноге, слегка оцарапав бедро, — это простой человеческий фактор. Ты говорила, что сдохнешь за свою грязнокровку, а я — что продашь её ради собственного благополучия… Я уверился в том, что ты действительно её любишь, но... Нас здесь трое. Ты, я и она. Я пришел убить одну из вас, закончить начатое. Скажи мне, золотце, — он хохотнул и поцеловал её в щеку, — скажи, кого я убью? Тебя или её? Тебя или её? Он неожиданно отстранился от неё и швырнул на пол. У Пэнси весь воздух из груди выбило. Она дернулась встать, но Долохов вновь опрокинул её и для пущей уверенности наступил ногой на волосы, чтобы она далеко не сбежала. Боялся, что будет жульничать. Правильно боялся, в честность Пэнси играть разучилась слишком давно. — Ну же, золотце. Решай скорее. Кого я убью? Ты только посмотри на неё, — он пренебрежительно махнул рукой на Гермиона, и Пэнси проследила взглядом за этим жестом. — Разве она стоит таких жертв?.. Гермиона молча сидела на постели. Исхудавшая, бледная, изможденная, с серым лицом и пустыми глазами и грустно изогнутым ртом. Пустая оболочка, безжизненная тень прежней себя, бесполезный кусок мяса. Ходячий труп — умирающая, пустая, искалеченная. И над кудрявой головой — сияющий ангельский нимб. Пэнси посмотрела на нее — жадно, безотрывно, отчаянно. И оторваться никак не могла, потому что даже сейчас Грейнджер оставалась для нее самой красивой женщиной в мире. Пэнси любила бы её, даже если бы Долохов снял с нее кожу и переломал все кости в труху. Она бы её даже мертвой любила. Иначе никак нельзя. Пэнси перевела взгляд на Долохова, и он ей улыбнулся так понимающе, будто знал, о чем она думает. Нихера он не знал. Он никогда не мог поверить в то, что она готова умереть ради кого-то. Слизеринцы так не делают, но Паркинсон больше не чувствовала себя слизеринкой. Она была искалеченной версией самой себя, стоящей на коленях пред больной грязнокровкой. В ней ничего не осталось. — Она уже овощ, ни на что не годна. А ты всё ещё можешь жить, Пэнси. Просто выбери правильный вариант, и я обещаю, что больше никогда тебя не обижу. Лжец. Долохов всегда ей лгал. Он слишком часто не сдерживал свои обещания, чтобы она поверила ему вновь. Если бы она выбрала Грейнджер, то он убил обеих. Она это знала. Пэнси приподнялась на локтях и снова улыбнулась — лениво и страшно. Сердце в её груди давно уже не билось. — Убей меня. Долохов изумлённо моргнул и приподнял брови. Шрам на его щеке дернулся, а Пэнси улыбнулась ещё шире. Он всегда ошибался на её счет. Думал, что знает её лучше всех, но это было не так. Она саму себя не знала, и никто не знал. Седьмой курс, одержимая влюбленность в Грейнджер, война, систематическое насилие — всё это перемололо Пэнси. Сломало её раз и навсегда, без возможности склеить. Поздно было ей протягивать руку, слишком поздно. Она уже умерла. Долохов их обеих сломал — искалечил, забил, изнасиловал, довел до грани и уничтожил. Разрушил до основания, выпил, выжрал, но главного так и не понял. Иногда Долохов бывал непроходимым тупицей в своей упрямой твердолобости. Не понимал или не хотел понимать, что слишком сильно ошибся в ней. Он её покалечил, а теперь удивлялся. Пэнси ударила его по ноге, и он сошел с её волос. Она плавно и быстро поднялась на ноги, ведь делала так тысячу раз — Долохов не раз ставил её на колени, но он снова ошибся. Она помнила самый важный из его уроков — монстров нельзя жалеть. Их нужно убивать безо всякого сострадания и милосердия. По его милости ни милосердия, ни сострадания, ни жалости в ней давно не было. В Пэнси ничего не было — только пустота и бесконечная тоска по Грейнджер. Она посмотрела на неё снова. Гермиона поглядывала на неё равнодушным темным прищуром из-под густых длинных ресниц, а потом неожиданно улыбнулась — впервые за три года. Эта тонкая острая полуулыбка полоснула Пэнси больнее, чем все пытки Долохова. Она шагнула вперед, ближе к нему. — Ты снова не прав. Нас здесь трое, но отсюда никто не выйдет. В её руке блеснул нож.