Виселица

С Долоховым было больно. Очень больно, безумно больно — он не знал что такое нежность и в постели придерживался той же техники, что и во время битвы — жестко, больно, до кровавых ссадин, до чернеющих синяков, до потери сознания. Он не укладывал её в постель на раз-два, нет, совсем нет. Ему каждый раз приходилось повоевать, прежде чем Пэнси раздвигала перед ним ноги, и его это злило. Она успевала потребовать и выдрать из его рук слишком много всего, прежде чем подпустить к себе; заграбастать как можно больше обещаний. И звезду с неба, и океан в подарок, и весь мир к ногам. С Долоховым было отвратительно. Пэнси часами блевала в туалете и рвала когтями кожу запястий до жутких болящих ранок, мочалкой тёрла грудь и плечи так яростно, что оставляла длинные кровавые борозды. Пэнси заваливалась к себе в спальню и едва не пинками выгоняла однокурсниц прочь — они бросались врассыпную, стоило ей раз в неделю заявиться на порог — пьяной, растрепанной, с размазанной по лицу помадой, безумными глазами и налитыми кровью засосами по всей шее. Пэнси хохотала и швыряла в них пустыми бутылками из-под того самого дешевого вина, которое она два года цедила вместе с Гермионой — оно было кислым, невкусным и абсолютно дрянным, но её это устраивало. Казалось, её вообще всё устраивало. Она почти не появлялась на занятиях, а если и появлялась, то сидела мрачной черной тенью в одиночестве в конце класса, закутавшись в балахон и нервно скуривая одну сигарету за другой. Иногда Драко подсаживался к ней и даже совал готовые конспекты, но Пэнси с глухим смешком тушила о них окурки и забрасывала в рот пару жвачек. Жвачки были яблочно-кислые, отвратительные, ноюще-колющие, такие, что умереть хотелось. А Пэнси всё жевала и жевала, потому что образ Гермионы всё никак не исчезал из её головы. Ворох растрепанных каштановых кудрей, гладкая белая шея, широко раздвинутые длинные ноги, закушенная во время оргазма нижняя губа, рассеянный взгляд томных глаз… Гермиона отпечаталась несмываемым клеймом на сетчатке её глаз, засела в голове надоедливой мелодией, и она ничего не могла с этим поделать. Совсем ничего. И это сводило её с ума похлеще всех наркотиков, алкоголя и сигарет вместе взятых. Пэнси лежала под Долоховым, пока он её трахал и думала только об одном — как много веснушек на носу Гермионы, и что она любит закладывать кончик страницы, когда не дочитывает книгу. Долохов вжимал её лицом в подушки, а она закусывала до крови собственные пальцы, раздирала фаланги едва не до мяса, ломала ногти, когда вцеплялась в его спину и срывала голос от криков. Не от стонов, а от криков, потому что Пэнси была лесбиянкой, ненавидела Долохова, всех мужчин вместе взятых и отчаянно хотела увидеть Грейнджер хоть разочек. Долохов помог ей, как и обещал — Пэнси узнала от него даты обысков и облав, он мог выкроить десяток минут на короткую сиюминутную встречу — быстрый скользящий поцелуй и редкий обмен письмами. Она знала, что Долохов за ней не следил, потому что если бы следил, то давно бы уже убил обеих, когда узнал о том, что Пэнси засыпает с мыслями о Гермионе Грейнджер. Пэнси курила как не в себя, а Долохов выдирал сигареты из её рук и плескал полпальца виски в стакан. И улыбался. От его улыбки её тоже тянуло блевать, но она терпела до тех пор, пока оставались силы. — Ты такая напряжённая, золотце, — с насмешкой говорил он и пододвигал стакан ближе ленивым движением палочки, — выпей, полегчает. Не легчало. Пэнси всё равно умирала от боли, ненависти и отвращения, когда он её целовал. Когда его язык хозяйничал у нее во рту, а руки — в нижнем белье, то у неё было только одно желание. Снести ему голову бомбардой. Разрезать на куски и скормить свиньям. Вырвать зубами кадык, загрызть его, убить и покалечить, чтобы он и думать забыл о том, что она может быть жертвой. Потому что она не была жертвой в привычном виде этого слова. Опять же, обыватели и диванные критики в который раз решили всё за нее — уж они-то лучше знали, как, когда, в какую дырку и сколько раз её сношали; знали, что, несомненно, она виновата в пагубном внимании Долохова к ней, потому что все знают эту простою истину — плохие вещи случаются только с плохими девочками. Если так произошло, то она заслужила. Если так вышло, то она сама виновата, потому что она плохая. Он просто увидел в ней грязь, разврат и внутреннюю темную сторону, подобное липнет к подобному, зараза к заразе, каждой твари по паре — кажется, так назывались все те статьи после войны, в которых фигурировала Пэнси. Плохие вещи случаются только с плохими девочками. Хорошие этого не заслуживают. По мнению Пэнси, всё это было полной хуйнёй. Гермиона была хорошей девочкой. Очень-очень хорошей девочкой — отлично училась, дружила с хорошими ребятами и пила исключительно теплый какао, не прогуливала уроки, не опаздывала и не занималась всякими мерзкими непотребствами. Вот только это её тоже не спасло. Она себя просто ломала. Раз за разом, каждый день находилась в сплошном замкнутом круге из боли, алкоголя и криков до содранного горла, умирала каждую ночь, а пару раз едва не захлебнулась собственной рвотой, потому что совсем перестала считать дозы алкоголя и экстази. Таблетки и вино мешались в одном стакане, а Пэнси пила их залпом, как утреннее лекарство. После пары таблеток ей немножко легчало, и утро уже не казалось таким дрянным и мерзким. И даже умирать не хотелось. Хотелось петь, танцевать и липнуть поближе к Грейнджер, ощущать теплый бок рядом и помогать ей расчесывать волосы. Вот только рядом её не было. Пэнси не была влюблена в Грейнджер. Она просто заводилась от одного лишь прикосновения и была готова часами слушать её болтовню, красила ей ногти и постоянно лезла целоваться, потому что ей этого хотелось. Грейнджер была хорошей девочкой, идеальной, доброй, ласковой. Самой лучшей во всем мире. Именно поэтому Паркинсон глотала экстази с одной-единой мыслью: «Я по тебе скучаю. Я пиздец как по тебе скучаю, грязнокровка, мне так плохо без тебя. Пожалуйста. Я без тебя умираю». Грейнджер не отзывалась. — Все ещё страдаешь по своей грязнокровке? — спросил её однажды Долохов. Пэнси оторвалась от разглядывания жидкости на дне стакана и удивленно вскинула брови. Она терпеть не могла с ним разговаривать, потому что ей хотелось огрызаться и дерзить, нарываться и делать всё, чтобы попасть под горячую руку, но делать этого было нельзя. Хотя запреты, которые она сама же и придумала, тоже очень-очень утомляли. — Какое твое дело? Он равнодушно пожал плечами и положил подбородок на сплетенные пальцы, глядя на неё с искренним интересом из-под полуопущенных век. Это показное умиротворение почему-то насторожило её куда сильнее, чем самая бешеная ярость. Его шепот пугал сильнее крика. — Что ты задумал? — спросила Пэнси напряженно. Долохов оскалился. Улыбкой эту гримасу было очень сложно назвать. — Ничего особенного, золотце. Не ревнуй. Я ведь обещал не трогать твою грязнокровку пока ты хорошо себя ведешь, помнишь? Пэнси осторожно кивнула, а в сердце ей словно вонзили ледяной шип. Она нутром чуяла, что Долохов ей лгал. И она не ошиблась. Сначала он просто интересовался её именем, потом — внешностью, иногда пытался добиться возраста, места проживания или ещё чего-нибудь. Пэнси это нервировало и пугало гораздо сильнее, чем секс с ним — по крайней мере во время секса ей просто нужно было лежать на спине, пялиться в потолок и выть от боли, а не прятать от него самое сокровенное. Как Грейнджер стала тем самым сокровенным, за что Пэнси ради нее легла с мужчиной и позволила превратить себя в безотказную подстилку, понять она никак не могла. Просто р-раз — и мир замкнулся на чужом имени. Прошило насквозь и целиком. Будто Грейнджер вырвала ей сердце и забрала себе, проглотила душу и навеки поселилась мягким нежным образом на периферии мозга, на грани реальности. Прекрасная и далекая настолько, что плакать хотелось. Когда же Долохов понял, что добровольных слов от Пэнси не добиться, то попробовал разговорить силой, но и это не вышло — Пэнси бесстрашно скалилась, глядя безумным жестким взглядом снизу вверх, даже когда стояла на коленях и сплевывала кровь на его начищенные ботинки. «Я тебе не позволю. Не позволю, не позволю, не позволю. Она моя. Слышишь, поганый ублюдок? Она только моя». И он почему-то отступил. Затаился ненадолго, оставил её в покое и разрешил зализать раны. А Пэнси в ту ночь напилась так сильно, что едва не перерезала Дафне Гринграсс глотку розочкой от бутылки. Гринграсс просто полезла под руку, просто была рядом, а Пэнси почему-то увидела в ней Долохова. После этого она зареклась пить в спальне, потому что боялась навредить собственным однокурсницам. Только Дафна не обиделась. Она тоже её жалела, как и Драко. Пэнси была почти благодарна ей за это. Наверное, из-за затишья Долохова она временно расслабилась. Он начал подолгу отсутствовать в школе и реже трахать её, иногда просто заваливался рядом, прижимал к себе и принимался храпеть над ухом, пока Пэнси лежала и бессмысленно смотрела в потолок тоскливым уставшим взглядом. Она очень хотела умереть. Ей часто снились сны про Гермиону — обрывки прошлого в туманном алкогольном мареве воспоминаний, влажные горячие фантазии, вырванные фразы из мимолетных разговоров куда она попала по наводке Долохова, вкус её губ, широко распахнутые глаза, мягкая понимающая улыбка, томный смешок, отпечатки родинок на худой спине, росчерки длинных царапин после секса, тягучий стон, капли пота на виске. И её губы на губах Пэнси — на вкус как счастье. Хоть ненадолго и во снах они были вместе, и Пэнси была счастлива в такие моменты: в подобные дни она просыпалась счастливой и довольной, забывала о наркотиках и даже посещала занятия, если сон был особенно хорошим. Жаль только, что к вечеру ей становилось ещё хуже. А потом пришла беда. — Значит, Гермиона. Надо же. Я и не знал, что тебе нравятся хорошие девочки, Пэнси. Она, встревоженная со сна, рванулась из кольца его рук. Ей только что снилось, как Гермиона чертила пальцами руны на её животе и целовала теплыми мягкими губами разведенные бедра, пока Пэнси сходила с ума из-за дурацких розовых бабочек перед глазами. Но в реальности именно Долохов лежал рядом, его голова покоилась на соседней подушке, а между пальцев он задумчиво крутил палочку. На нее он даже не смотрел. Пэнси нервно выдохнула. Горло пережало страхом. — Откуда ты?.. Он наконец повернулся к ней лицом, и она вздрогнула как от удара. Хищный мрачный взгляд наполнился странной тяжестью, заледенел и рассеялся, будто он сильно о чем-то задумался. Это было не к добру. — Ты звала её во сне. Вот оно что. Видимо, Долохова всё же бесила её сильная привязанность к хорошенькой грязнокровке с добрым сердцем — бедняга и в страшном сне не мог представить, что в постели с ним будут стонать чужие имена. А она стонала и не забывала уведомить его о том, что все равно представляет на его месте свою первую и последнюю любовь. Насчет любви она шутила, а насчет фантазий и представлений — нет; и он это знал. Пэнси не понимала почему, но женщины его обожали, а её собственные однокурсницы томно вздыхали на его уроках, пока она сама морщилась от презрения и ненависти, стоило увидеть его рядом. Им даже этот уродливый шрам поперек ехидной звериной морды нравился. Тупые ограниченные идиотки. Бесстрашные, глупые и совсем-совсем сумасшедшие, без проблеска разума. Монстрами нельзя восхищаться, этот урок Пэнси выучила первее всех прочих. Монстров надо убивать. Без жалости и сострадания, они этого не заслуживают. Долохов взглянул на нее вновь, усмехнулся — кривовато и цинично, и сердце Пэнси дрогнуло с какой-то поражённой пугающей ясностью. Он явно задумал что-то очень нехорошее. И она чувствовала, что это будет больнее простого секса под экстази. Именно поэтому она, сама не зная что творит, рискуя лишиться головы и всего остального (даже этой глупой переписки на расстоянии), дернулась вперед и вцепилась обломанными когтями ему в лицо. Этого он не ждал, поэтому в первый момент даже палочку в руку не взял. Удивился только, что она посмела. — Только тронь её, — брызжа слюной, прорычала она и клацнула зубами, будто разъяренный бешеный зверь, попавший в капкан; если бы он вздумал ей перечить, она бы загрызла его в тот же момент, но он лишь улыбнулся и склонил голову в бок, соприкасаясь с ней лбом и прислушался к ней, — только тронь её, Долохов. И я тебя сдам. Кому угодно сдам, превращу твою жизнь в ад. Снесу тебе голову. Член отрежу. Кадык вырву. Если тронешь её хоть пальцем — я тебя убью. Не знаю как, но я убью тебя. Понял? В ответ он захохотал и небрежной больной пощечиной швырнул её на пол. — Потише, золотце. Веди себя хорошо и не зли меня. Пэнси привычно сплюнула на пол кровь. Как жаль, что он не поверил ей на слово.