Карандашные линии

В себя приходилось туго. Я упорно пыталась выплыть из мешанины образов и зацепиться за что-то. Я пыталась вспомнить, как меня зовут. И не могла этого. Меня качало на волнах условно-моей памяти от одного воспоминания к другому, но в сознании было слишком много всего, а вокруг — слишком мало, чтобы найти что-то внутри и зацепиться за что-то снаружи. Но на мой лоб вдруг опустилась рука, обдав лицо теплом. Я зацепилась за это ощущение, как за якорь. — Аглая, — позвали меня негромко, и я догадалась, что это, наверное, мое имя. Через секунду или две — время приобретало самые странные очертания — я вспомнила, что меня действительно так зовут, даже фамилию вспомнила. Я — Аглая Веремеева. Эта мысль вдруг прочно утвердилось, и волны воспоминаний, качавшие меня до этого, успокоились и я наконец осознала, где я и что я. Я лежала на полу. Рядом — Павел Вершинин. Паша. — Ты как? — спросил он у меня, как только я открыла глаза. — Нормально, — кивнула я, — Ты что-то смог узнать? Паша неопределенно покачал головой: — Ты поехала ночевать к подруге. Потом вы выпили вина и пошли в бар. Там вы познакомились со странными мужиками, у которых оказался третий друг. Вы решили что-то ему подарить и тебя на такси отправили в аэропорт, как самую трезвую, к тому же, у тебя был с собой паспорт и сменная одежда. Ты села в самолет. Проснулась утром в каком-то парке, попыталась узнать, в каком ты вообще городе и что происходит. В общем, ты была не в России. Дальше ты отправилась искать такси до аэропорта, чтобы вернуться обратно. Ты садишься в такси. На этом воспоминания как будто… обрываются. Я недоуменно моргала. Это ровным счетом ничего не объяснило. Детали, не имеющие практического применения. Разве что я влипла ещё в какую-то историю. Паша оправдал мои надежды: — После темноты я смог увидеть тебя снова. Ты выпала из воздуха недалеко от саркофага в темноте. Ты собиралась спокойно уйти из города, увидела свет фар — скорее всего ты наткнулась на джип Костенко, — побежала к нему, но тебя не заметили — джип уехал. Потом ты отправилась на выход из города. Немного заблудилась, но потом заметила мигание света, и пошла туда. Так ты вышла к нашей стоянке, но нас там не было. Ты села на бревно, чтобы нас дождаться и задремала. Когда ты проснулась, было уже светло, дальше ты, думаю, всё помнишь. — Если ты про Гошу, Настю и Леху, то да, их я помню, — кивнула я, пытаясь в голове всё уложить, — А ты не смог узнать, в каком городе я очнулась? — Там говорили на другом языке. Выглядел город как Европа, но больше ничего сказать не могу. Тебе как будто, — он замолчал, пытаясь подобрать слова, — Как будто стерли кусок воспоминаний. — Же-е-есть, — протянула я задумчиво, и начала рассуждать, — То есть это была разовая история. И обратно меня скорее всего не потянет. — Наверное, — пожал плечами Павел, — Ничего критически-нового я не узнал. Слишком всё запутанно, вернее, логично, но этот отсутствующий кусок… Меня сгребли в объятия, я пристроила голову на чужом плече, смыкая руки сзади, будто отказываясь уходить в другие миры и цепляясь за единственно нужный и важный. — Может, просто отпустить? — спросила я негромко, — Это может быть важно и всё такое, но вряд ли я уже когда-нибудь это узнаю, так что смысла переживать нет. — Хорошо, — кивнул Паша, — Но знай, что если вдруг случится так, что у тебя будет выбор — вернуться назад или остаться… Паша смолк, и, не дождавшись ответа, я выдала: — Знаешь, мне кажется, есть один способ, и он даже сработал, — и буквально почувствовала, как напряглись мышцы спины, — Но я не буду его пробовать. Никита передал мне письмо от меня из будущего. Та Аглая решила, что если она убьется здесь, то вернется назад, и запретила мне возвращаться, если её тела не найдут, чтобы не было двух одинаковых людей в одном мире. — А Никита говорил, что твое тело не нашли, — пробормотал Паша, хмурясь, — Так что это либо сработало, и тебе действительно нельзя обратно, либо ты исчезла где-то между реальностями, чего я точно тебе не желаю. Я молча кивнула, в целом у меня были те же мысли. Говорить ни о чем не хотелось, думать о будущем тоже — зыбкий план у меня уже был, как и дорогой человек рядом. Всё было… хорошо? Дни текли лениво, было скучновато, хотя я пыталась забивать дни информацией, получаемой с ноута. Следующий день после всего Паша провел в ставшим почти родным следственном комитете с какими-то знакомыми с Костенко психологами. Вершинин вернулся хмурый и результат называть отказался, повергнув меня своим категоричным «нет» в легкое недоумение, так что я просто пожала плечами, мол, как хочешь, и продолжила копаться в ноутбуке. Паша переходил с кофе на какао, в наглую воруя у меня ополовиненные кружки. Ещё через несколько дней Костенко осчастливил нас своим посещением и выдал: — Завтра поедите на поезде в Питер. Вот билеты, — он выложил на стол папку с бумагами, — И документы на съемную квартиру, в универ и всё остальное. Ваши новые паспорта тоже там, заграничного пока нет, но к ноябрю будет. Подработку я вам нашел какую смог, тут вся информация есть. На вокзале вас встретят и довезут, квартира рядом с универом и местом работы, но 2ГИС рекомендую всё-таки установить. Если есть какие-то вещи — соберете. Мой номер у вас есть, на звонки я отвечаю всегда, но если дело не срочное, то лучше сообщением. Вопросы? Информации было много и сразу всё понять было сложно, но я попыталась спросить про главное: — Зарплата на месте работы выдается ежедневно? — В начале и середине месяца, — пояснил Костенко, уже заваривая себе кофе просто нечеловеческой крепости, — И если ты волнуешься насчет денег на первое время, то подъемные я смог организовать. Надо будет зайти в банк и оформить счет. Основные документы у вас обоих есть, так что это не проблема, но заняться этим надо будет самим. Я кивнула, подтаскивая к себе папку. Договор об аренде квартиры, паспорта, справки из больниц и школ, аттестаты, ещё какие-то бумаги, фотографии три на четыре… — Я что-то вам должна? — спросила я, осматривая то, к чему, по сути, стремилась всё это время. Костенко фыркнул: — Что хочу — не сможешь дать, а что можешь — не возьму, — таинственно ответил он, до странного угадываю фразу, которую я ранее говорила Вершинину, — Сочтемся. — Есть что-то, что мы должны знать по делу Киняева? — спросил Паша. — Всё будет в новостях. Будет что-то важное — я с вами свяжусь. — Но я расскажу моим друзьям всё, — проворчал Паша, меняя тему. Костенко только плечами пожал, мол, как хочешь. Видимо, Пашины выкрутасы его задолбали в первые же сутки, а стремление показать себя самостоятельным и сильным ничего у генерал-майора ФСБ не вызвало. — Но есть одна вещь, которую вам лучше помнить, — вспомнил Сергей, когда Паша уже потянул меня к двери в коридор, — Вас очень сильно хотели убить. И пока что мы не смогли накрыть всю сеть Киняева. Есть вероятность, что у него ещё есть люди. Кто-то, с кем он так или иначе поделился кровью, и теперь тот человек принял «бразды правления». Это лишь перестраховка, но сильно не высовывайтесь. Паша рассказал всё ребятам, пока я была в ванной, так что в тяжелом молчании мне находиться не пришлось. Уж не знаю, о чем они говорили, но атмосфера в зале не была похоронной. Ночью я ворочалась и не могла уснуть, и чем заняться не знала. Все вещи поместились в мой рюкзак и небольшую спортивную сумку. Утро было сонным. Ребята ещё спали, пока мы завтракали тем, что осталось с ужина. — Знаешь, я не хочу молчать, — сказала я, продолжая ковыряться в тарелке. Одновременно хотелось есть и не моглось, голова болела от недосыпа, — Я хочу рассказать, чем всё кончилось в сериале. Паша, такой же сонный, недоуменно моргнул, пытаясь осознать, отпил немного кофе и кивнул: — Если тебе от этого станет легче. Извини, конечно, но сейчас я не в кино, и жить так, как мне скажет сериал, не буду, — и пробормотал почти для себя, — Я в этом фильме главный актер, я сценарист в нем и я режиссер. — Просто сейчас ещё есть возможность остановиться и остаться. Я пойму и… держать не буду. Паша покачал головой: — Я же тебе сердце разобью. — Срастется, — мотнула головой я, — В жизни есть не только любовь и отношения, но и куча всего интересного. Не сразу, но привыкну и отпущу, а против воли держать — уж извините, для меня это слишком. Я в тебе не раба вижу, а личность. И люблю в тебе не слепую покорность, а личность. Паша чуть улыбнулся, кажется, смущаясь. — Так что я на этой чаше весов не настолько тяжелая, ладно? Давай ты просто послушаешь, а дальше… Дальше посмотрим. Время ещё есть. И я рассказала, чем должен был закончится второй сезон и чем продолжался третий. Паша всё это время смотрел чуть удивленно, вспоминая и самолет, и США, и Киняева. Все те моменты, которые я изменяла и всё, что делала — всё выстраивалось в логичную картину. — Последний сезон обещали как три полнометражных фильма с совершенно разными финалами, — подошел к концу мой рассказ, — Но по сути там ничего не менялось, кроме мелких деталей. То есть у Рябова собака, то нет, то выживает Сергей, то нет, но на сюжет в целом это не влияет. Я бы куда больше беспокоилась, если бы в одной концовке переместились в прошлое вы как в каноне, в другой переместился Сорокин в день аварии, а в третьей — Костенко, тоже в день аварии, и повез бы вас в Москву, а не в камерах запер. Или ещё что-то. Однако всё оказалось чуть проще. У тебя всегда остается Аня, и вся эта история тебя не меняет — вы просто возвращаетесь в день, когда всё началось. Паша вздохнул: — Не знаю, что сказал бы тебе, расскажи ты мне об этом раньше или вообще в первый же день, — пробормотал он, потирая виски руками, — Мне надо всё это переварить. Одно я тебе могут сказать точно — моего решения уехать это не отменяет. Я мог цепляться за Аню, как за человека, которого знал, но чем больше я сейчас обо всем этом думаю, тем больше мне кажется, что она не совсем та, кого я знал и кого полюбил. Я всё ещё еду с тобой в Питер. Я облегченно выдохнула. Паша всё ещё мог заблуждаться в отношении Ани, но… это не тот момент, когда я полностью владею информацией и не тот случай, когда я хочу что-то отстаивать и доказывать. Проснулись ребята. Прощались недолго, обещая списываться и созваниваться. Перед выходом все крепко-крепко обнялись, пожелали друг другу удачи, пошутили немного, но в целом мне хотелось уже быстрее со всем этим закончить. Подъезд многоэтажки, до странного незнакомый. Плечо Паши рядом, тяжесть рюкзака на плечах и какое-то смутное непонимание. Это всё? В том смысле, что у меня получилось? Меня никто не хочет убить и риск исчезнуть как нестабильной переменной вместе с прибором уничтожен? В лифте было зеркало. Это не стало для меня открытием, но пока Паша изучал кнопки этажей, я смотрела на свое лицо. Будто впервые его видела. Аккуратные, небольшие черты лица, брови, если их не подкрашивать, тонковатые и бледноватые на мой вкус, выпирающие ключицы — как по мне, так даже слишком. Зато волосы красивые, этот цвет называется «лесной орех», но мне почему-то отчасти напоминает молочный шоколад. И глаза темно-синие, с хитринкой, так сразу и не разберешь, какого цвета, то ли серые, то ли синие. Родинка на правой щеке, как у мамы. — Первый этаж, — объявил металлический голос в кабине лифта, и двери открылись. Постояли немного под козырьком подъезда, молчаливо прощаясь с многоэтажкой за спиной и парком рядом. Августовское утро свежее после прохладной ночи и горячее от утренних лучей, оно всегда такое — в тени зябко, на солнце моментально становится жарко. По короткой аллее к автобусной остановке. Паша зевнул, прищуриваясь и прикрывая рот рукой, за ним подхватили немногочисленные ожидающие. Мне тоже захотелось зевнуть, но я только головой помотала, прогоняя это желание. Не сработало — зевнуть пришлось. — Как думаешь, он скоро подойдет? — спросила я, прикидывая свои шансы на то, чтобы успеть зарисовать улицу. — Давай поспорим, — вдруг оживился Паша, — думаю, он придет раньше, чем через пять минут. — Ну, я тогда думаю, что он придет как минимум через шесть, — хмыкнула я, — И на что спорим? — На поцелуй, — хмыкнул Паша, — Если я выиграю — то я целую тебя. А если ты — то ты меня. — По рукам! — улыбнулась я, пожимая по подставленную ладонь. Пока автобус не показывался, я успела придумать, что делать с улицей. Доставать скетчбук долго, а вот телефон у меня прямо в кармане, так что меньше через минуту он пополнился снимками остановки напротив и всего проспекта, лентой уходящего к горизонту. Когда пришел автобус — было непонятно, мы оба забыли засечь время отчета, так что сошлись на ничьей, то есть, что мы оба выиграли. Набежали облака, скрывшие солнце и мрачно обещавшие дождь ближе к обеду. Благо в переполненном автобусе плохо понятно, чем люди занимаются. На вокзале идем мимо билетных касс и охранников сразу к выходам. На перроне — много людей, поезда ещё нет. Выглянувшее из-за ставших ещё более густыми облаков, люди, то и дело поглядывающие на время, женщина, от которой постоянно убегал ребенок, а мать твердой рукой возвращала на место, каждый раз объясняя, почему перрон не место для игр и беготни, приводя весомые аргументы в виде тяжелого поезда. Ребенок, правда, слушался мало, но далеко не убегал. — Ты когда-нибудь был в Петербурге? — спросила я вдруг, — Вроде он недалеко от Москвы. — Был пару раз, не дольше недели, — припомнил он, — Так что я мало знаю этот город. Устроишь мне экскурсию? — Почему бы и не попробовать, — улыбнулась я, — Не уверена, что все места, которые я помню, там есть, но вряд ли город невероятно изменился за это время. Разговор как-то плавно свернул к учебе, от неё — к бытовым мелочам, которые нужно будет сделать, от них ещё куда-то. Объявили поезд, он подошел, стуча колесами. Красивый «Сапсан», я на таких ещё не ездила. Паша взял меня за руку, потянул к дверям нашего вагона. Я промедлила секунду перед тем как зайти в тамбур, оглянулась на вокзал позади, на высотки за спиной и людей, но вот сзади уже идут люди, и ноги сами идут вперед. Паша уступает мне место у окна, хотя я предлагала сделать наоборот, потому что собиралась порисовать, пока есть время. Поезд тронулся, набирая скорость, остался позади вокзал. Мелькали серые улочки столицы за окном, взгляд не успевал за них зацепиться. — Всё, — тихо пробормотала я. — Наконец с этим покончено, — облегченно выдохнул Паша, будто его до этого могли остановить, потащить куда-то снова, — Прибор уничтожен, Киняев мертв, а мы наконец-то можем просто жить. Москва кончалась постепенно — улочки плавно перешли в деревенские — подмосковские — и потом пропали и они.