Позвольте мне жить

Было холодно и снова болела голова. Лиля сморщилась, прежде чем распахнуть глаза, потому что она привыкла — яркий свет сделает ей еще больнее. Но света не было. А мигрень все равно не отступала. Лиля глухо простонала, снова зажмурившись. Лицо почему-то горело, дышать было тяжело, а вокруг — темно. И на грудь … давило что-то очень сильно. Так, что не сдвинуться на миллиметр. Лиле хотелось позвать кого-нибудь из врачей или медсестер. Хотя бы соседку по палате, кто-то должен был ей помочь, может, это аллергия на то новое лекарство, которое ей дали? Лиля открыла рот, попыталась выдавить из горла звуки, но вышло лишь едва слышимое хриплое:  — Помогите… Помо… Помогите… Нужно позвать… Позвать… А потом она вдруг с пугающей ясностью осознала: она не в больнице. Это пансионат для благородных Омег. Омег, как Этьен, которого спихнул на обучение с глаз долой дорогой отец. И Лиля — это Этьен. То есть… Она вдруг поняла, что помнит чужую жизнь так, будто прожила ее сама. Малыш Этьен, рождение которого принесло смерть его папе-омеге, старший брат Дмитрий, которого боготворил отец-альфа. То, как Этьен плакал, когда не мог добиться любви отца, капризничал, когда не мог добиться его похвалы, в то время как старшего брата хвалили и баловали за каждую мелочь. Чем больше Этьен рос, тем больше он начинал ненавидеть брата-альфу. Он ненавидел то, что сам родился омегой. Он мечтал никогда не выйти замуж, ему претила сама идея омеги-хранителя очага, он ненавидел положение омег в обществе, сбился в кучку таких же, как он, омег, боровшихся за свои права, сбегал с уроков домоводства и вышивания, этикета и танцев — все это казалось ему дикостью. Он саботировал свое обучение, высказывал отцу свои кардинальные идеи по изменению порядка в обществе, и так достал этим поведением отца, что тот, недолго посомневавшись, отослал его учиться уму-разуму в Институт Благородных Омег за сотни километров от родной Москвы. Этьену едва исполнилось четырнадцать. Этьен такого не ожидал. Он не знал, сколько денег пришлось заплатить отцу, чтобы его приняли в таком возрасте, но это произошло, и он оказался зачислен. Ему предстояло безвылазно находиться в учебном заведении ближайшие пять лет. Ученики Института были до дикости похожи на идеал его отца — тихие, молчаливые, трепетные лани, способные только вышивать, готовить, музицировать и воспитывать детей. Им была неведома никакая литература, кроме «домостроя» и Библии, и эти две книги читались на занятиях снова и снова, почти заучивались наизусть. Это сводило Этьена с ума, поэтому он сбежал. Попытался. Далеко не ушел — отловили через два часа, и посадили в карцер с коркой хлеба и чашкой воды на сутки. Тогда Этьен вдруг узнал, что даже не имеет права писать писем, чтобы их не досматривали воспитатели, которые не допустят, чтобы кто-то увидел его жалобы. Еще Этьен узнал, что не увидит родственников ближайшие пять лет. И его отец с этим согласился. Тогда Этьен по-настоящему возненавидел отца. Детей с ранних лет учили быть «правильными», а за проступки морили голодом в маленькой комнате, в которой не было даже кровати — только матрац на холодном жёстком полу, и тонкое одеяло. Детей учили никому не рассказывать о том, как проходило их обучение. Им внушали не рассказывать о наказаниях — значит, боялись. Этьен, как только понял это, решил — все расскажет. Вся столица будет греметь о том, как на самом деле обучаются драгоценные дворянские дети. Нужно только… дожить. Позже он узнал, что в Институт этот не отправляли любимых детей. Кто-то был пятым-шестым-седьмым сыном-бесприданницей. Кто-то — племянником, оставшимся на попечении родственников после смерти родителей. Кто-то — приемышами. Кто-то — бастардами. Предпоследних и последних было больше всего. Этьен не был ни тем, ни другим, ни третьим, ни четвертым, но основную мысль он уловил — он не был нужен отцу также, как все остальные здешние обитатели. Тогда он возненавидел отца еще сильнее. Этьен прожил в пансионате без связи со внешним миром четыре года. Ему было восемнадцать — оставался год до тех пор, когда за ним должны были приехать из… дома. Он сомневался, мог ли еще называть то место своим домом. Он научился скрывать свой норов и избегать наказаний только к пятнадцати. Он делал вид, что он «правильный, совершенный», такой, каким учили быть, чтобы больше ни один мучитель не посмел его тронуть. Он научился держать спину так ровно, словно тело его создано из дерева или камня, научился не дерзить и отвечать вежливо, даже если воспитатель сравнивает тебя с грязью под своими ногами. Он научился терпеть. Только это ему и оставалось. А потом случился обвал. Взрыв, землетрясение, что это было? Этьен толком так и не понял. Он проснулся среди ночи от громкого грохота, вскочил в панике, не понимая, что происходит, и что делать, и увидел, как однокурсники так же подхватываются с кроватей — сонные, ничего не понимающие, и бегут к выходу, словно чувствуя, что самое время спасать свои жизни. Он хотел побежать тоже за всеми, а потом вдруг увидел, что Матвей с соседней кровати никак не проснется, и бросился к нему. Он видел, рядом с выходом тоже кого-то пытались разбудить — у них в комнате было шесть кроватей. Он подбежал к Матвею, и над головой послышался треск. Голову он поднять не успел — коснулся мальчика на кровати только, а потом потолок рухнул. Вот почему было так сложно дышать. Вот почему было темно, и на грудь давило. Не только на грудь — Лиля… Этьен едва смог пошевелить правой рукой, левую защемило, и ноги болели очень сильно, но шевелились. Это хорошо. Значит, он под завалом. Что случилось с Институтом? Почему здание рухнуло? Этьен подумал об этом мимолетно, и в голове тут же замелькали другие мысли. Сколько людей погибло? Сколько выжило, как он… он выжил? Лиля чувствовала себя странно. Она одновременно была Этьеном и собой, помнила обе жизни так, будто обе их прожила, и не знала, кем теперь себя считать. Она решила считать себя Этьеном, если сейчас была им. Стоило закончить обдумывать это, как мысли снова рассыпались. Сколько людей выжило? Под завалами есть дети, пришедшие в себя, как она?.. Как он? Он вдруг вспомнил, что рядом должен быть Матвей, и прислушался. Вся боль будто разом отошла на второй план. Ни звука. Он ничего не услышал, кроме собственного дыхания. Нужно было сосредоточиться. Защемило как раз ту руку, которой он пытался коснуться мальчика. У Этьена перед глазами встало его улыбчивое лицо, темные вихрастые волосы и мягкий взгляд карих глаз. На кончике носа Матвея были крохотные веснушки, которые выдавали в нем примесь крестьянской крови. Матвей был одним из тех, кто учился здесь с шести лет, и он тоже за все время обучения ни разу не видел родственников, которые жили в другом городе. Но он хотя-бы писал им письма. Матвей был из примерных учеников — таким, каким Этьен только притворялся. Матвей вырос идеальным омегой — каким принято в обществе. Это совсем не претило его натуре. И хотя Этьена откровенно раздражал подобный уклад вещей, против Матвея он на самом деле ничего не имел. Мальчик был добрый и наивный, но не глупый. К тому же за четыре года он стал Этьену ближе всех здешних обитателей — он даже мог назвать его другом, может быть. Пришлось сделать огромное усилие, чтобы потянуться придавленной рукой вперед, к тому месту, в котором предположительно должен был быть Матвей. Но чем больше Тьен тянулся, тем сильнее грудь сдавливало частью потолка, обрушившейся на него. Этьен попытался сдвинуть тело в сторону, к которой тянулась рука, и в ответ сверху на него просыпалась пыль, забившись в глаза, рот и нос. Этьен закашлялся и одновременно чихнул. Каким-то образом это немного помогло ему — плита, сдавливающая грудь, чуть сдвинулось, и дышать стало легче, но весь торс охватывала ломящая боль. А потом он вдруг понял, что дотянулся — липкая рука коснулась жёстких волос. У Матвея волосы раньше были почти шёлковые. Кожа под волосами была холодной.  — Пожалуйста… Пожалуйста, Матвей, — позвал Этьен умоляющим шёпотом. Горло пересохло, внезапно захотелось пить, и поднять голос не получалось — становилось больно. — Ты слышишь? Слышишь, Матвей? Он звал, звал, пытался тянуть за волосы слабо слушающейся рукой, тормошил, но ни разу за долгое время голова под его рукой не шевельнулась сама. И ни единого звука не послышалось из щели с той стороны завала. Этьен заплакал.  — Пожалуйста… Матвей… Мальчик так и не отозвался. Этьен не знал, сколько времени он лежал под бетонной плитой. Или куском потолка, из чего бы он ни был сделан. Было очень холодно, ноги мерзли — он был босой, когда встал с кровати. Было страшно. Он так и умрёт здесь? Так же, как бедный Матвей, чья голова все ещё была в паре сантиметров от его руки, которую не было никаких сил вытянуть обратно? Он снова умрёт, только пережив смерть, будучи Лилей? В этот раз все гораздо страшнее, чем тогда. Тогда рядом хотя-бы были Лилины родные. Этьен думал о них, изредка провалился в сон, снова просыпался и вспоминал. Он должен был выбираться. Чего бы это ни стоило, он должен был, он не мог просто лежать и жалеть себя, дети бы никогда этого не поняли… Дети. Настя, Игорек, Маша… Этьен вспомнил о них и заплакал еще сильнее, чем раньше. Как они? Они справляются, когда Лиля умерла? Они ведь справятся? Этьен думал о них, чтобы отвлечься от мысли о том, что в метре от него лежит мертвец. Он вспоминал улыбку Маши, когда она целовала Лилю в щеку, чтобы поблагодарить за завтрак. Он вспоминал, как Игорь возмущенно кричал из комнаты, что он уже десять лет не ребенок, и хватит относиться к нему, как к детсадовцу, когда Лиля звала «детей» обедать. А Маша смеялась и говорила, что Лиля может называть ее ребенком даже тогда, когда ей исполнится сорок — она никогда не будет против. Настя в его воспоминаниях плакала от волнения перед собственной свадьбой, а Лиля утирала ей слезы, пытаясь развеселить. А Маша судорожно бегала по комнате, пытаясь найти в многочисленных ящиках подводку или тушь, чтобы подправить невесте макияж. Плиту сдвинуть не получалось, на голову сыпалась пыль, слезы душили, а грудь все еще была сдавлена, хоть и слабее, чем раньше, когда Этьен услышал шум где-то далеко. Люди.