– Это всё не настоящее.
Бродяга к нему привыкает непростительно быстро: к разговорам вечерним, к перепалкам шутливым, к прикосновениям. Брут тактильный до ужаса. Бродяга привыкает и сам к нему тянется, ластится почти, льнёт к рукам.
Руки у Брута настолько горячие, что Бродяга не удивится, если стальные нашивки на его куртке оплавятся во время объятий. Куртка выдерживала и не такое, а вот кости под ней плавятся совершенно точно.
Бродяга стекает Бруту на колени и меньше всего на свете хочет сопротивляться этому. Ему почти удаётся не ненавидеть себя за слабость.
– Ты не настоящий, – колючее сомнение наконец облекается в слова. – Это всё неправильно. Можешь сколько угодно приходить, помогать, улыбаться всем подряд, но на самом деле тебе же плевать. Ты ведь не чувствуешь ничего.
Брут напрягается всем телом, Бродяга не хотел бы знать этого, но он знает. Бродяга ч у в с т в у е т, в отличие от него.
– Не драматизируй, браслеты вовсе не так работают. Они глушат и уравновешивают эмоции, но не отнимают же. А у меня он вообще золотой, почти полная свобода, только самые сильные притупляет.
– Докажи! – идея так будоражит, что Бродяга даже приподнимается. В глаза Бруту смотрит умоляюще (что за глупости, всего лишь любопытно, он никогда умолять не станет). – Сними его.
Лицо Брута разрезает кривая, натянутая улыбка, больше похожая на оскал в резких вечерних тенях.
– Тебе не понравится. Потому что не изменится ничего.
– Тогда тем более нечего терять, снимай!
Бродяга сам ему рукав закатывает почти до локтя, проходится лёгкими касаниями вдоль запястья, пальцами застёжку золотую подцепляет. Медлит несколько секунд, любуясь на тёплый блеск металла, и раскрывает с негромким щелчком.
Брут всё это время забывает дышать.
– Ну что, как ощущения? – Бродяга от нетерпения буквально искрится.
Брут пожимает плечами:
– Говорил же, ничего не изменится.
– Наверное, надо подождать эффекта чуть дольше…
Облегчения не наступает, а чувство неправильности сдавливает виски сильнее обычного. Бродяга слишком поглощён своим разочарованием, чтобы заметить, что Брут сегодня уходит на несколько часов раньше обычного.
И никаких прощальных объятий.
***
Когда Брут не появляется на следующий день, Бродяга легко убеждает себя, что такое было не раз, что жизнь в Полисе требует времени и сил, а иногда отнимает их целиком.
Ещё дня три этот аргумент кажется чертовски убедительным.
На пятый холод подбирается к сердцу, а руки непроизвольно подрагивают, когда Бродяга забывает их чем-то занять. На двенадцатый приходят навязчивые мысли и бессонница.
На семнадцатый Бродяга отправляется в Полис.
***
Найти дом Брута несложно: он столько раз говорил об устройстве города и своём месте в нём, что карта Полиса словно выжжена у Бродяги где-то внутри.
Снаружи у Бродяги нелепый белый балахон, чтобы слиться с толпой браслетников и не вызвать подозрения, и ему истерически смешно, что никто из прохожих действительно не обращает внимания. Он уверен, что никакая тряпка не позволит ему вписаться в Полис.
Полис принимает его целиком и полностью, встречает пусть не распростёртыми объятиями, но приоткрытой дверью дома. Это гораздо приятнее, чем звонить или воевать с сигнализацией, думает Бродяга.
Он юркой тенью скользит внутрь и планирует обойти все комнаты в поисках хозяина, когда слышит голоса (из… гостиной? Если честно, ему плевать откуда).
– …настоящее небо, а не купол, как ты не понимаешь?
– Как можно быть таким безрассудным кретином, вот чего я по-настоящему не понимаю! – в голосе Брута звенят незнакомые ноты и неприкрытая ярость, это должно бы пугать, но Бродяга умиротворённо прикрывает глаза, ловя каждый звук. Он слишком долго его не слышал.
– Ты всегда был прагматиком, но почему нельзя поддержать меня? Это важно, это изменит всю нашу жизнь.
Бродяге кажется, что он слышит, как Брут стонет сквозь сжатые зубы.
– Да, я прагматик. И именно поэтому вижу, что твои действия р а з р у ш а т всю нашу жизнь. Что для тебя поддержка? Я наизнанку перед Правителем вывернулся, чтобы тебе грант дали, я крылья с тобой конструировал днями и ночами. Если бы не ограничения, твоя идея убила бы нас месяцы назад. Но тебя же это не волнует, правда? Даже Лия твоих заскоков терпеть не стала и ушла, а я с тобой за купол потащился, к твоим драгоценным изгоям. Хотя у тебя там только одна драгоценная была, жаль, я сразу не понял.
Голоса приближаются к двери, и Бродяга спешит сдвинуться в сторону, чтобы не выдать себя раньше времени. Он слышит уверенные, широкие шаги Брута по гладкому паркету и лёгкую походку Икара, который, судя по всему, пятится под напором когда-то лучшего друга. Или всё ещё? Бродяга никогда не вникал в тонкости их отношений.
– Слышать такие претензии просто смешно, – бормочет Икар. – Особенно от тебя. Как будто ты сам любишь их всех одинаково.
– К-конечно, не люблю, – Брут словно спотыкается на слове. – Но знаешь, сколько я времени убил, чтобы им нормальную жизнь показать и примирить с Полисом, пока ты на звёзды смотреть бегал? Они же только от своих идей революционных отказались, как тебя осенило – а давайте все летать! Не думал, что Музе твоей дорогой в первую очередь достанется? Если на нас обоих тебе плевать, хоть о ней позаботься.
– Ты, наверное, и не мечтал ни о чём никогда, тебе не понять, а она...
– Я мечтаю, чтобы в тебе здравый смысл проснулся. Компромиссы, Икар, ком-про-мис-сы, слышал про такое? Оставь Полису игрушки высотой в два метра, а сам летай сколько угодно, но
за куполом. Не надо людям насильно счастье и свободу в руки заталкивать, они не готовы.
– Я не узнаю тебя в последнее время, Брут, – тихо выдыхает Икар перед тем, как скрыться за дверью и всё-таки захлопнуть её, отрезая Бродяге пути отступления.
Бродяга медлит и не хочет-не хочет-не хочет думать обо всём, что услышал сейчас, но чужие слова эхом вбиваются в память. Он делает глубокий вдох и выходит из тени.
Брут не реагирует. Брут сидит на диване, уронив голову на руки, и не обращает внимания буквально ни на что.
Бродяга сбрасывает свой дурацкий балахон куда-то на пол и останавливается в паре метров от Брута. Нахохливается. Снова глубоко вздыхает.
– Давно не виделись.
Брут вскидывает неверящий взгляд и тянется к нему, встаёт с дивана, но тут же отшатывается на шаг.
– Я работал, – Брут скрещивает руки на груди, пытается нацепить привычную расслабленную маску, но та слишком мала становится и трещинами идёт.
– Поработал над тем, чтобы бунтарей-революционеров за куполом успокоить, и решил, что можно больше не возвращаться? – ирония в голосе звучит непозволительно горько. – Только избавь меня от оправданий, я прекрасно слышал, что ты нас не любишь. Глупо было надеяться, что эта ебаная дружба тебе хоть немного нужна.
Бродяга зажмуривается и хочет выгнать пёстрые картинки из подсознания, которые атакуют его безжалостно. Прикосновения, мягкий голос, искры в тёплых глазах Брута, его надёжные (ха!) и не менее тёплые руки, его рваная улыбка в тот-самый-последний-день. И щелчок металлической застёжки.
– Что, без браслета не получается притворяться, что мы для тебя что-то значим? (
я для тебя что-то значу)
Брут поднимает глаза – красные, больные, невольно отмечает Бродяга, т у с к л ы е – и неотрывно смотрит на него. Секунды растягиваются в вечность.
Ухмыляется измождённо и безумно, хрипит:
– Да, без браслета больше не получается притворяться твоим другом.
И делает шаг вперёд.
Его губы горячие, сухие и искусанные нервно – Бродяга задыхается и думает, что они буквально везде.
Наглая ложь, ничего он не думает, он просто плавится, чувствуя, как язык Брута настойчиво проходится по его зубам и врывается дальше-глубже-
блять-да.
Бродяга бы совершенно точно сполз вниз, потому что колени подкашиваются от натиска непривычных ощущений, но Брут лёгким движением его к стене толкает. Брут рукой по груди проводит, ниже спускается уверенно, сжимает бедро и тянет на себя. Ни на секунду поцелуи жадные не прекращая.
Второй рукой зарывается Бродяге в волосы, мимолётно перебирает спутанные пряди, перехватывает крепче и с мучительным полустоном оттягивает назад.
У Бродяги всё перед глазами плывёт, он чувствует только, что тепло – важное, жизненно необходимое, которого так не хватало с момента их последней встречи – исчезло. Он спиной гладкую поверхность стены ощущает, а всем остальным телом – дуновение ветра из открытого окна.
Он моргает несколько раз озадаченно, поднимает прояснившийся взгляд и тут же хочет его опустить, потому что н е в ы н о с и м о.
Брут стоит в шаге от него, коротком и непреодолимом одновременно, Брут дышит тяжело и загнанно, у Брута глаза ещё более пьяные и отчаянные, чем минуту назад.
– Верни браслет.
Пожалуйста. Видишь же, что я не могу сдерживаться рядом с тобой, – Брут к нему руку тянет умоляюще (а пальцы дрожат). – Я его надену и всё будет как раньше, клянусь.
Брут боится, осеняет Бродягу. У Брута глаза, иссушенные и покрасневшие, кажется, вот-вот слезами бессильными наполнятся.
Бродяга ловит его руку и переплетает их пальцы. Не может сдержать порыва и к костяшкам губами прижимается, покрывает лёгкими поцелуями.
– Ни за что. Не после того, как увидел тебя настоящего, – щекочет языком запястье и сразу же влажный след дыханием греет. – Не после того, как вместо браслета на руке могу твой пульс сумасшедший чувствовать.
Бродяга шагает вперёд, убивает последние сантиметры между ними, и в губы Бруту тычется. Осторожно. Неловко.
– Перестань закрываться.
Брут сквозь стиснутые зубы выдыхает резко, сказать что-то хочет, Бродяга видит это мелькание мысли в глазах, сомнения жгучие видит и к новому спору готовится, но Брут опускает веки и подаётся ближе. Целует в этот раз медленно и ласково, старается ни одной детали не упустить.
Бродяга теряется в ощущениях, когда ласки вдруг с лица на его шею перетекают, когда язык линию подбородка очерчивает дразняще, когда куртка сползает с плеч (и когда только расстегнуть успел?), а зубы выпирающую ключицу прикусывают. Бродягу выгибает дугой.
Бродяга под страхом смерти не сможет вспомнить, как его Брут на диван роняет, но он мягкой опоре рад бесконечно. На ней гораздо легче отпустить себя и в Брута провалиться, рухнуть с головой. На ней гораздо сложнее заметить, как из одежды только штаны остаются.
От прикосновений Брута шея горит, горят плечи, бока горят и бедра, жар этот невыносимый вниз по животу стекает и болезненным напряжением в паху скапливается. Брут поцелуями неспешными скользит по обнажённой коже, языком по тазовой косточке проходится, и Бродяга больше не может – воздух хватает с жадным всхлипом, бёдра вскидывает и притирается к Бруту рваными движениями.
Брут смотрит на Бродягу снизу вверх, и глаза у него чёрные, зрачок всю радужку под собой топит. У Брута на губах улыбка шальная танцует, когда он, не отрывая взгляда от Бродяги, шнуровку на поясе подцепляет зубами.
Бродяга не в ы д е р ж и в а е т. Снова.
Он со стоном тянет Брута на себя, поднимает, вгрызается ему в губы, тут же зализывая яростно, а онемевшими руками пуговицу за пуговицей на рубашке расстёгивает, снимает с плеч. И задыхается от контакта кожа к коже. Пытается глотнуть воздуха, но тут же давится вскриком, потому что Брут обхватывает его, проводит рукой вверх-вниз, гладит большим пальцем, сжимает так хорошо, так правильно, так
не-останавливайся-пожалуйста-никогда.
Бродяга, кажется, позорно скулит, когда у него под кожей взрывы грохочут, эхом отдаваясь в ушах, а по всему телу усталость разливается, наслаждением разбавленная.
Он Брута по лицу гладит, в уголок губ целуя почти невесомо, и понимает, что холод не вернётся больше. Не рядом с ним.
***
– А говорил, что не любишь изгоев, – ироничную ухмылку Бродяга при всём желании не может сделать злобной.
Брут смотрит на него пронзительно и серьёзно.
– Ты так и не научился слушать. Я сказал, что не могу любить всех одинаково.
Я тебя тоже, глупый ты (без)браслетник.
