повеяло холодом

Атмосфера в лагере неуловимо меняется. Спокойной становится, размеренной, отвратительно безопасной, а ещё – в этом сложно признаться, но – впервые за двадцать лет появляется уверенность в завтрашнем дне. Ощущение дома, а не временного пристанища. У всех появляется, кроме Бродяги. Он себя в этом внезапно новом обществе чужаком ощущает. Сторонники по уютным норкам расползаются, да и смысла бороться совсем не остаётся – разве что за Идею. Только из Идейных в лагере он один. Икар приходит к ним неделя за неделей, то с крыльями, то без, с Музой уединяется в лесной глуши и улыбается так блаженно-отстранённо-ласково, словно никого вокруг не видит. Кроме неё. Да и не смотрит вокруг, чтобы видеть. Брут – полная его противоположность – со всеми подружиться пытается. И это удаётся, чёрт его дери. От Брута голову теряют буквально все, Бродяга себя в этом потоке обожания последним адекватным человеком чувствует. Смотрит на него и в каждой мелочи, в каждом жесте и случайной позе видит, что демонстративно идеальный Брут привык ко всеобщему вниманию и ласковым взглядам. Это раздражает сильнее всего. Бродяга своим долгом считает его на землю вернуть. Критикует чуть ли не любое действие, с замечаниями ядовитыми набрасывается, но Брут легко принимает правила игры, в его арсенале колкостей не меньше. Бродяга вгрызается в него словами и чувствует-чувствует-чувствует, как искрит всё внутри от этих стычек. Как справедливость теплом обволакивает сердце. Бродяга ноги у костра вытягивает и жмурится довольно. Ему хо-ро-шо. – Хэй, волчонок, я присяду? Чёрт. Бродяга на него молча глазами зыркает, но не спорит (чует, что бесполезно это всё). – Тебе не надоело ещё? – Брут рядом опускается, но дистанцию держит всё равно. – Рычать, ненавидеть, врагом смертельным притворяться? Я, если честно, наигрался. Вроде до всех дошло, что я вам зла не желаю. – Это. не. игра. Если думаешь, что парочкой подарков можешь грань между нами стереть, то ты нихрена не понял про жизнь за куполом. – Так объясни. Точно так же живёте, творите, ошибаетесь, точно так же комфорта хотите и тепла. Такие же люди, только в обстановке более суровой, но это как раз поправимо, выяснили уже. Брут говорит размеренно и спокойно, ни секунды в своей правоте не сомневаясь, а у Бродяги зубы скрипят от этой его уверенности. Они никогда равными не станут. – Вам комфорт дороже свободы, вот и вся разница! Бродяге чудится смешливое, на грани слышимости: «дурак», как несколько невыносимых дней назад. Эта призрачная мягкая насмешка его всюду преследует, похоже. – Если ты о Правителе, то не думай, что Полис от него в восторге, – произносит тем временем абсолютно не призрачный и совершенно точно настоящий Брут. – Он слишком долго у власти находится, после стольких лет легко увлечься и грань переступить, он уже раз за разом ошибается. Это даже близкие замечают, но возразить боятся. Повода нет. И альтернативы тоже. Хотя сменить власть и некоторые порядки определённо пора. Бродяга оборачивается резко, обо всех внутренних запретах забывая, сверлит Брута взглядом и поверить не может тому, что услышал. Брут больше картонкой белой не кажется, он живой, думающий, понимающий. В глазах у Брута искры от костра отражаются и танцуют, в глазах у него искренность до костей пробирающая и усталость какая-то невыразимая. В глазах у Брута, мутно-зелёных, т е п л о. И вовсе не от огненных бликов. У Брута уголки губ приподнимаются, когда он взгляд Бродяги перехватывает. Брут руку протягивает осторожно, чтобы не спугнуть, и малейшие изменения в лице ловит, он это хрупкое-невесомое-светлое разрушить боится до дрожи. Сопротивления нет. Бродяга не понимает, что вот-вот произойдёт, но опасности почему-то не чувствует и замирает в ожидании. Сердце колотится как сумасшедшее. …Сердце замирает и биться начинает размеренно, когда тёплые руки обхватывают его за плечи, а дыхание чужое в волосы вплетается. – Волчонок, у нас и так война каждые тридцать лет. От предыдущей оправиться не успеваем, как тут же начинается другая. Нельзя так вечно. Да и Полис я знаю слишком хорошо: ни я, ни Икар город с нуля отстроить не сможем, а жить на развалинах – так себе удовольствие. Проблему другим путём решать надо и, если ты мне доверишься, я обязательно придумаю каким, – голос Брута дрожит внезапно на середине слова: – Ты мне веришь, волчонок? – В обществе люди пользуются именами, если ты не знал, – ворчит он скорее для вида. – Я Бродяга. Тихий смех Брута отдаётся у него где-то в глубине грудной клетки. Бродяга расслабляется и впервые никуда бежать и прятаться не хочет, огрызаться злобно в ответ – тоже. Дурацкое рычание зарождается где-то в горле, но глохнет, смягчается на середине пути и наружу хриплым мурлыканием вырывается. Бродяга в е р и т.