Назови мне имя свое

— Собирайте только самое необходимое! Не берите больше, чем можете унести! Кто может идти — идет, остальные остаются! Отрывистые крики доносились отовсюду: грузили повозки провиантом, из оружейной выносили едва остывшие мечи и брони, суетились громкоголосые женщины, руководя процессом сборов. Срывали голоса командиры, бренчали латами рыцари, то и дело надрывались лошади, ощущая нарастающую тревогу, отзывались собаки. Госпиталь собирался тоже: грузили по сундукам и корзинам склянки с готовыми настоями, мешочки трав и кореньев, сматывали полотнища задубевших и влажных бинтов. Дея не смотрела в сторону раненных — больше половины еще не могла подняться, и застывшее на их лицах выражение прожигало где-то внутри нее дыру. Времени... этим людям просто не хватило времени... Лишний день-другой — и они бы стали на ноги. Но был приказ: оставить всё и всех. Маги укрепляли Барьер по максимуму — его хватит дня на четыре. А затем вся масса с той стороны хлынет, и только от скорости их лошадей будет зависеть, как далеко на юг они успеют уйти. Тащить неходячих — обрекать на гибель тех, кто еще может спастись. Но попробуй объясни это брошенным. До Цитадели им — неделя пути, минимум. Там, в огромных кристаллах, заключена Светлая суть —  источник магии жизни и света на этих землях. Твари просто не подберутся к ней — сгорят на подступах. Отступающие люди поманят их своей кровью за собой, и обезумевшая тьма сама бросится под разрушительные лучи. Одна надежда, что будет не слишком поздно, и освобожденные от нее земли еще будет кому заселять... — Чувствуешь? Она сдула с лица прилипшую прядь волос, разогнула спину. — Что именно? Старшая по госпиталю — теперь по обозу,  — кивнула в сторону стен. — Чем сильнее они ставят Барьер, тем сильнее тьма с той стороны. Помедлив, Дея кивнула. Чувство, будто она стоит у подножья огромной плотины, в которую упирается все нарастающий поток, не покидало ее уже несколько дней – и почти вживую она слышала натуженный треск древесины и плеск воды над головой. — Думаете, все безнадежно? Старуха лишь пожала плечами. — Я не думаю. Я знаю, что люди жили на этих землях и до возведения Барьера. Спустя двое суток караван двинулся на юг. Первыми и последними двигались воины, все верховые. Между ними тянулись обозы обслуги и целителей, маги перемещались впереди и сзади небольшими группами — боевыми парами и тройками. Смертников видно не было, но приказа распустить их отряд или оставить в форте не звучало. Они затесались кто где, и Дея то и дело нервно передергивала плечами: ей все мерещился в спине уже не один маячок. Двигались быстро, время стремительно таяло. По пути к ним прибивались повозки с близлежащих деревень: люди бросались за караваном в надежде на защиту магов и воинов. Так их обоз вырос, распух и расширился, и командующий всё темнее делался лицом: как защитить такую ораву? Но из столицы был приказ: мирное население не гнать, по возможности предоставить защиту, лекарства и провиант. Поэтому бывший наместник северо-восточного форта только кривил рот, когда видел впереди деревню и спешащих к ним людей. Кривил – и отдавал приказ оказать первую помощь нуждающимся. — Госпожа целитель, помогите, ребеночку нездоровится! — Госпожа, взгляните... — Лекаря! Человеку плохо! Надежда, что в дороге целителям удастся восстановить хоть немного сил, таяла с каждой новой телегой.  Лекари суетились на коротких привалах, собирали по пути  коренья и подсушивали их у костров, жертвуя ночным сном. На ходу любого, даже спящего, мог сдернуть с телеги подъехавший воин и отвезти туда, где звал на помощь человек. Все та же работа — вывихи, переломы, раны, горячка и отравление — только все на ногах, в движении, под открытым небом, где не было горячей воды, огня и почти никаких сил... — Госпожа целитель... Дея сидела у костра нахохлившись, как старая птица. Вечер застал ее в одной из селянских телег, где лежала тяжело больная женщина: болезнь старая, пустившая корни во все ткани, и с лекарки семь потов сошло, пока она вычистила кровоток и кости от заразы. Идти к своим после этого уже не было сил, и она осталась у костра, разведенного в окружении телег. Быстро севшее зимнее солнце разлило по земле колючий холод, мутная, студенистая слабость качалась в теле, и как не звала она свой Дар, тот отвечал молчанием.  На тоненький голос она тяжело приоткрыла глаза и увидела девочку — лет десяти, чумазую, укутанную в вещи с чужого плеча – плеча мужского. На руках у девочки лежал котенок с перебитой спинкой. Девочка смотрела безо всякой надежды. Недавно за грань ушли ее родители — Неизбежная явилась мором на порог, и даже целитель их не спас. Она осталась совсем одна в пустой холодной хате, осенью, один друг у неё только был — приблудный котенок. А теперь вот и он дышит едва... — Помогите... пожалуйста. Я отплачу вам потом... Дея смотрела на ребенка и от усталости не ощущала ног. С трудом махнула рукой, дескать, подойди. Несмело перебирая тонкими, костлявыми ногами, девочка подошла, и в свете костра блеснули её глаза: отчаянием? решимостью? чем?  Что бы это ни было, она держала на руках единственное существо, которому была нужна, и не хотела — не могла отпустить. Дея смотрела на ребенка и видела человека, готового платить по счетам — когда они будут предъявлены. Она протянула руку, коснулась кошачьей шерстки, и контуры держащих его ладоней расплылись перед глазами. — Спасибо... большое спасибо... я вас никогда не забуду... честно-честно... никогда не забуду, госпожа... Бормотание то приближалось, то отдалялось, и в какой-то момент стихло. Она сидела и смотрела на свои пальцы, и они казались ей плоскими, словно лист бумаги. Вслепую она потянулась и пошарила в сумке, чтобы вытащить нужную склянку и увидеть в ней дно на просвет. Зелье кончилось. Словно дожидаясь этого, раздулась внутри вязкая слизь тошноты, зашумело в ушах. Дар отозвался слабо, лишь частично гася ее остатками своего тепла. Его едва хватало, чтобы удерживать её в сознании, а она потратила последние силы, исцеляя не человека даже — кошку. Какой в этом смысл, если завтра, возможно, их нагонят и всех разорвут твари? Не проще ли... не милосердней ли... отдавать Неизбежной тех, кто уже отмечен её  дланью?.. — Дея? Она с трудом повернула голову и в обступившей её темноте увидела человека. Знакомое, вроде бы, лицо… человек сперва замер, а затем сорвался с места — только тогда она поняла, что падает. Проваливаясь в темноту, она успела лишь вцепиться в подхватившие её руки — и понадеяться, что они её не отпустят. ... Дорога легко ложилась под лошадиные копыта. Одурманенная темным Даром, кобыла слушалась даже не рук — мыслей. Ему повезло, как сам он считал — удалось раздобыть живую лошадь. Чаще в его жизни были дни, когда приходилось довольствоваться павшими —  а энергии они отнимали много. Он бы купил себе нормального коня, но никто не желал иметь дело со смертниками — а торговцы лошадьми, суеверные до крайности, особенно. Он ехал вдоль обозов, то понукая лошадь, то сбавляя темп, не задерживаясь нигде слишком долго. Каждые четверть часа он отправлял далеко вперед и за спину поисковый импульс — в задачу смертников входило защищать караван от скверны. Больше, по словам командующего, от них в дороге не было никакого прока, "только баб страшить да нечисть всякую гонять". Проезжая вдоль каравана, он то и дело дергал свой маячок — хотя тот бы и так сработал, будь что неладно. Но мало было знать, что она в порядке — ему хотелось видеть, хотелось чувствовать. Он то и дело подъезжал к целительским обозам, но застать лекарку на месте было трудно. Всего пару раз ему удалось увидеть в отдалении знакомый силуэт, но этого было достаточно, чтобы сплести несложные чары. Притянутые его семенем, они легко впитались через маячок, распустились в крови и растаяли. Женщина, в тот момент врачующая младенца, еле заметно покачнулась: у нее всего лишь на мгновение закружилась голова. Он, сидя в седле, ощутил её глубокий вдох так, словно был её легкими. Ощутил прикосновение ветра к щеке, колкий холод в плечах и пальцах, ноющую боль в правом подреберье, тяжесть внизу живота…   — Это опасно,  — бросил ехавший рядом Старший. — Я знаю. Старик только хмыкнул. Что предостережение его запоздало лет на двадцать, он и так уже понимал. Привал объявили только после того, как в наступившей темноте ехать стало невозможно — пока у них была такая роскошь, ночные привалы. Ставили палатки те, у кого они были, народ попроще спал прямо под телегами. Отовсюду слышался треск костров, голоса — негромкие, тревожные, временами – демонстративно беспечные... Темный провал голодных небес глотал запахи и звуки множества жизней, холодно сверкая обломком полумесяца. Он бродил среди теней и искал себе место; спать он мог и у лошади под боком, но лучше бы все же у огня. Знакомая вспышка развернулась под ребрами, он пошатнулся даже. Дея была рядом – и ей было больно.  Взгляд мгновенно обшарил кострищи вокруг, чтобы споткнуться у ближайшего. Он почти воочию увидел, как сквозь пальцы утекали последние капли её сил — и те, взятые взаймы.  Она же сейчас рухнет... Как пить дать, упадет... Дея покачнулась, слепо глядя перед собой. Идиотка.  Поймать её он еле успел. Женщина тяжело привалилась к нему, пальцы вцепились в его плечо и почти сразу разжались — как в темный омут, она погрузилась в беспамятство. Грудину обожгло изнутри: теплом ее, близостью, запахом – и он покачнулся сам.  Сидевшие у костра люди бросились было на помощь, но мгновенно признали в нем смертника и поспешили потеснить соседей. Оно и к лучшему было... наверное... Он свободной рукой стянул плащ, расстелил его перед костром. Осторожно придержал женщину за плечи, опустился на землю и уложил к себе на бедро, выпуская вскипевший воздух из легких. Иначе они бы оплавились – даром, что он почти не чувствует боли. ... Скрежетали огненные зубы по древесным сучьям, пуская искристые снопы в густую темноту ночного неба. На колене у него лежала женщина – то ли спящая, то ли просто без сознания. Растрепанные волосы пологом спускались на изнуренное лицо; мягкие, они текли у него между пальцев. Её руки лежали так близко, что он ощутил бы их касание, чуть шевельнувшись... не будь на нем одежды, он бы кожей ощутил её дыхание. Ему и так казалось, что он его ощущал — и колкая изморозь щипала кожу бедра и выше, пронзала ребра, не давая дышать. Вязко и горячо было во рту, колко и звонко меж костями ключицы — словно там кто-то разбил огромное зеркало и теперь ходил по осколкам. Соскользнув с волос, костяшки пальцев прочертили дорожки по шее ее, мягкой, теплой... Ему вспомнились капли пота на этой шее, в ямочке под горлом... в ложбинке между грудей... Дар царапал нёбо кислотой слюны, наливаясь тяжестью и темнотой... Одну каплю... только одну... хотя бы одну... ничего с ней не случится... ничего не будет...  — Убери руки.  Стоящая у костра старуха недобро щурила на него глаза. Он медленно поднял руку, внутренне подбираясь —  ее шагов он не услышал, приближения не почувствовал. Чутье не обмануло его тогда — этот старый Дар поглотит его и даже не поперхнется. А он все гадал, чей на Дее второй маячок...  — Я не причиню ей вреда, —  ответил он. Больше, чем уже причинил — следовало добавить для честности, но он не стал. — Значит, это твоя зараза в ней, —  она не спрашивала, она утверждала, и не было смысла отнекиваться.  — Моя. — Мерзость. Чем ты думал? А если она умрет? — Не умрет. — А ты откуда знаешь, могильник? Ты что, всевидящее Небо? Откуда тебе знать, что с ней будет? — Она приняла семя, когда Дар ее был слаб. Отторжения не пошло. Старшая скривилась. — Все просчитал, да? Он позволил себе улыбнуться и снова опустить руку — в этот раз на плечо спящей. Если старуха и собиралась оторвать ему эту руку по локоть, то явно не теперь. — Не сказал бы... Кое-что вышло экспромтом... Женщина помолчала, пожевала сухие губы. Плясал между ними огонь, плюясь обжигающими стрелами, бросая багровую вуаль на испещренное годами лицо, подобное лунному лику. Наконец старуха тяжело, неохотно произнесла: — Если с девочкой случится дурное… я прокляну тебя так, что кости предков покажутся пуховым облаком. — Не сомневаюсь. Она действительно могла, даром, что светлая. Эта старая лекарка была из тех, самых первых, что помнили эти земли до Барьера, помнили и хранили знание предков. Хранили... и могли применить, если потребуется. ... Дея проснулась под утро: месяц скалился из облаков в двух ладонях на юго-запад. В лагере было тихо: только разносилось в ломком морозном воздухе бренчание лат часовых и редкое лошадиное ржание. Огонь тихо хрустел над углями, обдавая лицо сухими волнами тепла. Со спины её крепко пригревал человек, и она даже знала, кто именно. Тяжелое тело слушалось плохо и выбраться из-под лежащей на животе руки не удалось — а может, просто не очень хотелось. Человек за спиной её спал или умело делал вид. Она усилием воли пробудила дремлющий Дар и ощупала тело изнутри: все цело, никаких повреждений. Только сил не было — от слова совсем. Рука на животе едва ощутимо напряглась, шепот раздался еле слышно – хотя у костра, кроме них, больше никого не было. —Не спишь? —Уже нет. —Ты устала. Спи. —А ты... —Я буду здесь. —... —Не бойся, — смешок обжег ей ухо, — хотел бы что сделать, уже сделал бы. —Не смешно. —А сама говорила: я уже не девочка, какая мне разница... Она удивилась, и остатки сна слетели напрочь. —Ты что же, дразнишь меня? —Как ты догадалась? Она фыркнула. Дыхание его касалось затылка, грудная клетка ощущалась даже сквозь слой одежды, тепло его тела — тем более. Удивительно это было ей и странно: обычно мужчины с ней... просто так не лежали. А этот притиснул её к себе крепко-крепко, дышал в макушку... и ничего больше не делал. Она заерзала, устраиваясь поудобнее. Не отпустит же — скорее она своими криками всех переполошит, а ведь он ничего ей даже не сделал — только плащ свой постелил да согрел холодной ночью. Так что... какая ей, по большому счету, разница? Все равно что лошадь за спиной лежит...  Он едва уловимым движением придвинулся ближе — хотя куда уж ближе, казалось бы — и она вздрогнула. Разница была... и была большая... — Эй... — Что? — низко, на выдохе, так имя любовницы шепчут, у нее даже в горле перехватило. — Отодвинься. Он ничего не ответил, но слегка отодвинулся. Больше не шевелился, но теперь уже она боялась сделать любое нечаянное движение и почувствовать... снова.  Бездумно глядя на огонь, она гадала — уснет ли теперь хоть один из них? Или так и будут лежать они до подъема как обмороженные?.. Неловкость эта — странная, для нее нетипичная... Она лекарь, она видела мужчин, мужчин разных. Она женщина, она была с мужчинами и не всегда против воли — случались и взаимные симпатии. Но отчего-то, лёжа спиной к нему, ощущая его не кожей даже, под открытым небом в окружении целого лагерь, она тревожилась чуть больше, чем обычно...