Wer weiss das schon

Ну не сука ли ты, Рихард? У Тилля в голове прокручивалось слишком много назойливых и как нельзя более ненужных сейчас мыслей. Одна за одной, они сводили Линдеманна с и так подбитого жизнью и уже третьим шотом виски со льдом ума. Что-то странное происходило в последнее время. Не только в нём самом — сильное каление чувствовалось, ощущалось почти что физически. Между участниками группы наростало напряжение. Это замечал каждый. Собственно, и виноват был каждый. По-своему, конечно, но был. И обычно задорный Пауль словно постарел за эти полтора месяца — всё недосказанное и невысказанное ранее въелось линиями глубоких морщин на погрустневшем лице. И Флаке, кажется, седина глубже впилась в некогда русые густые пряди, словно изнывающий от голода хищник в тело умирающей жертвы. Да что там седина? Детская метафора, правда же? Сейчас ведь их многолетняя дружба, крепкая связь шестерых была обессиленной дичью в когтях чертовки-судьбы. Истекая потом и кровью, они — все шестеро — рвались из последних сил, метались из стороны в сторону, убегали и настигали, тонули и сгорали, падали и разбивались… Совсем нелиричная хуйня. Тут как не приподнеси — всё одно и то же. Всё падает, всё рушится. Всё нельзя запить. Никому нельзя, а ему особенно. Он вообще, видите ли, весь из себя такой особенный. Нельзя развеяться — куда там, ты же такой интеллигентный. Ты же такой, сука, непоколебимый. Такой, блять, холодный. Бесчувственный, горький морозный вздох мимолётного восхищения, сорванный с миллионов холодных языков. “О какой же неурядице я опять думаю… чем бы только голову занять”. Так размышлял герр Линдеманн, с безразличием вертя в руках холодный, опустевший стакан, на дне которого расплывался своим маленьким солёным океаном крошечный кусочек льда. — Und der Haifisch, der hat Tränen, und die laufen vom Gesicht… — едва слышно напевал вышеупомянутый герр. В его мыслях мелькали картинки и даже целые образы — да неужели, в его-то опьяневшем сознании? — людей и событий, связанных с этой песней. От процесса создания до съёмок клипа, он сам тогда не до конца понимал, о чём пел и писал. Подходящий момент наконец осознать, lieber Herr. Но время не стоит на месте. Секунды мелькают, минуты стекают вниз по стенкам помутневшего сознания, часы проплывают угрюмыми серыми тучами, дни увядают кровавыми лепестками. Месяцы улетают большими черными птицами на их израненных крыльях, а годы… к чёрту годы. До завтра бы дожить… И всё же, совсем нелиричная хуйня. Хандра лиричной не бывает. Точно так же, как не бывает лиричным полный пиздец в личной и не только жизни. Теперь, наверное, обо всем по порядку. Давно пора. Сначала, — может, месяца три назад,— Рихард развёлся с женой. Это стало неожиданностью для всех, кто хоть немного знал Круспе, и было в каком-то смысле точкой невозврата для шестерых. Каждому казалось, что в этот раз не в меру амбициозный и вспыльчивый мужчина наконец нашёл ту, с которой прожил бы душа в душу до самой смерти. Казалось — ключевое слово. Примерно отсюда всё и пошло по пизде. Рассталась пара, если верить словам самого лид-гитариста, по обоюдному желанию. “Мы одинаково устали друг от друга, — пожимал он плечами. — Было бы глупо продолжать тянуть кота за резину. Всё хорошее рано или поздно заканчивается…” Правда это или нет — Тилль сам не понимал. Не понимал ровно до того момента, как его и Рихарда волей случая занесло в какой-то кабак в самой заднице Берлина. Эти двое весь день провели на студии, дорабатывая одну из песен, что должна была быть на альбоме. Проблема была в суховатом гитарном соло — даже сам Круспе признал, что подкачал, а такого на памяти Линдеманна ещё не бывало. Вот и пришлось до позднего вечера переделывать к чертям собачьим не только соло, но и частично всю партию лид-гитариста. Что там забыл Тилль? Ну не мог же он дать Рихарду, спустя всего какую-то неделю после развода, работать самому в день заслуженного отпуска. Может, вокалист и не разбирался в игре на гитаре, зато с бочками и хай-хэтами ладил отлично. Как-никак, бывший барабанщик First Arsch. Это вам не за стаканом виски хандрить. Возвращаясь к теме, Линдеманн нашёл себе занятие. Партию ударных тоже стоило бы доработать, а Шнайдер, как назло, за день до этого уехал на другой конец Германии по семейным делам. С тех пор от него ни звонка, ни смс-ки — как в воду канул. Несмотря на то, что Круспе планировал провести эти часы в полном одиночестве в обнимку с верным инструментом и бутылкой дорогого виски, предложение друга о помощи он принял более чем охотно. Со Шнайдером или даже Паулем, может, и не согласился бы, но это же Тилль. Тот самый Тилль, с которым он делил одну молодость на двоих. Тот самый тихий деревенский корзинщик, который всегда находился рядом, когда это было необходимо. Тот самый Линдеманн, который никогда и ничего не просил взамен. Тот самый безнадёжный меланхолик, до которого только дошло, почему. Но Рихард об этом пока не знал, и не факт, что когда-либо узнает. И всё же, как бы ребята не старались, работа не клеилась. Да, композиция в целом стала звучать намного лучше, но выложиться на полную ни у одного, ни у второго никак не получалось: в воздухе весь день висело напряжение. Казалось, достаточно одной искры — и комната полыхнёт синим пламенем, не успеешь и слова сказать. Разговор тоже не вязался — разве что мимолётные заметки, технические моменты и неловкие вопросы тут и там, только бы тишину разбавить. Нормально поговорить за всё время работы так и не удалось, но эти неуклюжие беседы были необходимы им обоим, каждому по-своему. На Круспе слишком сильно давила тишина. Да, иногда и этот неугомонный не прочь помолчать и задуматься, но не сейчас. Не в такой атмосфере. Шолле будто чувствовал на себе пронзительный взгляд зеленоватых глаз, даже тогда, когда этот взгляд на деле был устремлён совсем в другом направлении и никак не норовил прожечь гитариста насквозь: да, Тилль порой взволнованно поглядывал на товарища, но делал это осторожно и зачастую затаив дыхание. Только у Рихарда на душе до сих пор кошки скребли, а стены будто сужались и давили… И когда это вы успели параноиком заделаться, герр Круспе? Что ж, Линдеманна это затяжное молчание напрягало намного меньше. Всё же, он и его друг были совсем разными людьми, и ни один из них не посмел бы это отрицать. Как личность со своими чувствами, переживаниями и личными заскоками, вокалист и сам временами чувствовал, как сильно давит продолжительная тишина, но, как законченный мазохист, он и в этом находил свои плюсы. Не одной же хандрой страдать. Дальше, как ни странно, сам Тилль предложил отложить оставшуюся работу над соло на другой день, а пока хоть на одну ночь забыть обо всем этом и развеяться в какой-нибудь забегаловке, где никто их всё равно не узнает, и они смогут просто оттянуться, как в старые-добрые времена. Рихард согласился сразу, ведь в таких местах никогда не бывает тихо, а продолжать бессвязные попытки собраться и работать, когда пальцы уже до покраснения режет струнами, и в голове назойливыми мухами роятся далеко не безоблачные мысли, — более чем глупо и нерационально. Хорошо, что таксист попался понятливый. В конце-то концов, далеко не каждый водитель с пониманием отнесётся к двум угрюмым мужикам, которым надо “в самую задницу города, только бы пиво было не как крысья ссань”. А этот даже спрашивать не стал. Испугался, что ли… Остановились возле какого-то переулка в пригороде. Не молвив ни слова, лид-гитарист вывалился с заднего сиденья, где музыканты разместились вдвоём, не горя желанием нарваться на вполне ожидаемый разговор ни о чём с таксистом, и, сверля взглядом влажный после мелкого дождя асфальт, застыл на месте, придерживая дверь открытой для Линдеманна. Тилль никогда до конца не понимал этот жест. К тому же, он давно свыкся. Было бы даже как-то обидно, если бы Риш так не сделал. За годы дружбы у этих двоих накопилось много сего рода привычек, которые любой незнающий и достаточно острый на язык человек охарактеризовал бы как “голубятня” или даже “фу, бля, педерасты ссаные”. Они проявляли друг к другу какую-то тёплую, семейную заботу. Они часто собирались у кого-то из двоих на кухне по вечерам. Они чаёвничали и делились историями из жизни, которых было не так уж и много, ведь они знали друг о друге все. Они обменивались впечатлениями. Они обсуждали любимых актёров и музыкантов. Они смотрели самые разные фильмы, свернувшись калачиком на диване, а иногда даже в обнимку. Если один засыпал, сам того не замечая, — второй нёс его до спальни. Если одному было грустно — второй всегда готов был его обнять, утешить, а потом заварить чаю и прикупить пончиков (ведь зачастую подолгу хандрил именно Линдеманн). Правда, грустного Тилля опасно оставлять одного надолго, а потому Рихард не раз поздним вечером мотался в круглосуточный магазин, волоча за собой угрюмую серую тучку. Собственно, тучка и не возражала особо. Если один страдал от творческого кризиса — второй приходил ему на помощь, делая всё, что в его силах, будь то мотивационные речи, попытки хоть как-то помочь или такие простые, ставшие незаменимыми в их отношениях обнимашки. Если одного тащили в участок за очередное мелкое хулиганство, будь то детское баловство, что-то по глупости или впоследствии генеральной пьянки, — второй волочился следом, зачастую даже чисто инстинктивно, будучи просто в стельку. Если одного, вконец разочаровавшись в мимолётном кумире, бросала очередная “та самая” — второй всегда был рядом, чтобы поддержать в трудную минуту и утешить подавленного товарища. Ещё одна чашка горячего чая, тёплые посиделки у экрана телевизора, даже простое и наигранно пренебрежительное “да пускай катится на все четыре стороны… никогда мне не нравилась, стерва”, — всё шло в ход, всё работало неизменно. Если один падал — другой останавливался и протягивал руку, помогая снова встать на ноги. Так было и так будет всегда. Сам переулок был до жути узким — мужчины навряд ли свободно прошли бы в нём рядом. Впрочем, они и не пытались. Рихард шагал вперёд уверенно, насколько это было возможно в таком состоянии. Линдеманн же еле плелся позади своего друга, которого, он чувствовал, уже всё настолько задрало, что тот вполне готов был до рассветных лучей закидываться пивом — это если не чем-то покрепче — и изливать душу бармену, откинувшись на спинку сидения и то тут, то там разбавляя эмоциональную речь протяжными “y’know” и “I mean…”, как это мог делать только Круспе. Почему бармену? В такие моменты Шолле готов был высказаться хоть кому — лишь бы слушали. И сейчас у Тилля никак не было настроения заделаться этим “хоть кем”. Поэтому — пускай. Ему не обидно. Главное, чтобы ничего слишком уж личного не вякнул. Да, раньше это навряд ли покинуло бы границы забегаловки, но сейчас и люди не так просты, как кажутся, и телефоны с камерами у всех при себе. Об этом герр тоже неоднократно задумывался. Странно, правда? Ох уж эти люди: вместо того, чтобы взять и заслужить доверие, они ищут способы доказать свою правоту. Было бы даже смешно, если бы не было так грустно. К счастью, на особо личные темы Рихард философствовать не вздумал даже за хренадцатым стаканом пива, что уже не могло не радовать. Тилль, может, и сам бы не отказался от бокала-второго, но у этих двоих было негласное правило: в общественных заведениях по крайней мере один из них должен оставаться трезвым, и практически всегда это был как раз Линдеманн. Нет, вы не подумайте: вокалист и сам довольно часто наносил сокрушительные удары по печени, но делал он это в большинстве случаев у себя дома — один или с Круспе. У Рихарда такого не происходило, ведь супруга лид-гитариста, теперь уже бывшая, категорически негативно относилась к алкоголю, да и Тилль чувствовал, что женщина его недолюбливала. Такое отношение, конечно же, сильно мешало чувствовать себя “как дома”. Шолле и сам это подметил — как-то раз даже попытался обсудить со своей ненаглядной, да только та лишь скорчила удивлённую рожицу, театрально хлопая ресницами, мол, не было такого, это он всё выдумал. И что Риш только в ней нашёл…