Wer weiss das schon

Само собой, бывали и вышеупомянутые “генеральные пьянки” — особый ритуал шестерых товарищей, крайне редко включающий ещё кого-либо, но просто невозможный при отсутствии даже одного из них. Такие мероприятия друзья тем более побаивались проводить в общественном месте, особенно учитывая тот факт, что наутро все шестеро приходили в себя кто где: один — в участке, второй — в разящей чьим-то ядрёным парфюмом однокомнатке, а нередко и в обнимку с хрен пойми кем; третий — где-то в глуши лесной, четвёртый захлёбывается в луже, а пятый и шестой волшебным образом расползлись по домам и пытаются теперь вслепую похмелиться, всем своим видом изображая беспомощность новорождённых ежат… И поэтому сии празднования проходят вне зоны риска — то есть, в большинстве случаев в уютном пригородном доме, который немецкие металлисты — зажрались, что сказать — приобрели специально для таких случаев на вырученные ещё с LIFAD-тура и копий альбома деньги. Была, кстати, мысль о домике, выполненном максимально под дерево — такая себе уютная хижинка, пропитанная насквозь запахом хвойного леса. Мысль вроде как и всем пришлась по душе, но Флаке недвузначно намекнул на опасность, что собой представлял такой вариант в комбинации с оравой бухих немецких пиротехников. Поэтому — сошлись на вполне симпатичном жилище в стиле модерн, с просторным задним двориком и специально отведённой в нём зоной для барбекю. Тиллю, признаться, такой вариант даже больше нравился — он-то беспокоился за этих балбесов. Гляди, дом сожгут и сами погорят… а так он был относительно спокоен. Пускай искусственный, но камин в доме присутствовал, а костёр для шашлыков и зефирок можно было и во дворике развести. Главное — всему знать меру. Всё же изначальный дизайн помещения не был ни идеальным, ни совершенным — по крайней мере, для, казалось, вечно угрюмого перфекциониста, коим являлся Линдеманн, — а потому не обошлось без корректив и прибавлений. Искусственный камин ребята обустраивали уже сами, а вышеупомянутый перфекционист ещё и понатаскивал всяких, как тогда недовольно ворчали остальные, безделушек вроде мягких и пушистых ковриков, декоративных светильников, плетёных кресел-качалок, меховых пледиков и забавных подушек самых разнообразных форм — от огромного улыбающегося авокадо до эмоджи-говняшки, чего Флаке откровенно не понимал. С другой стороны, постепенно начала чувствоваться атмосфера уюта, создаваемая такими вещичками, и теперь без них дом, наверное, казался бы каким-то неживым и опустевшим. Рихард даже — подумать только! — извинился перед Тиллем за неаргументированные издёвки и наезды. Впрочем, лид-гитаристу действительно стало как-то совестно: всё же, он получше других знал Линдеманна, и хорошо понимал, как того задевало презрительное “ты совсем уже как девчонка”, брошенное как-то невпопад. Что ж, в таком доме и пилось легче, и спалось спокойнее. Никто тебе не станет совать камеру в лицо, требовать автограф или по-тихому записывать компромат, чтобы слить его потом в массы на потеху любителям сего рода зрелищ. Только Тиллю ни черта спокойно не было, когда он, отведя взгляд от Круспе, максимально олицетворяющего сейчас мирскую боль и страдания и усердно распинающегося перед явно скептически настроенным хранителем барной стойки, приметил у дальней стены заведения знакомый, пускай и расплывчатый женский силуэт. “Зрение уже ни к чёрту”, — мысленно выругался немец, щурясь до боли в висках, чтобы только получше разглядеть. Неясная фигура медленно, но верно преобразовывалась в очертания той самой ненаглядной, с которой не больше недели назад так внезапно разошёлся Рихард. И всё бы ничего, да только была “ненаглядная” там не одна, а в приятной компании. Спутник женщины был одет не совсем подходяще для такого заведения: стильная широкополая шляпа кофейного оттенка, полуделовой костюм того же цвета и почему-то солнцезащитные очки, которые были здесь явно не к месту. Впрочем, в как назло трезвом сознании Линдеманна всё довольно быстро встало на свои места: ни странноватые бакенбарды, ни неестественно пышные, явно накладные усы не помешали вокалисту признать в незнакомце Шнайдера. После стольких-то лет дружбы Тилль ни с кем бы не спутал этого кудрявого засранца. Тонкая полоса губ, чёткая линия узкого, длинноватого носа, слегка прищуренные голубые глаза — всё выдавало ударника с потрохами. Теперь немного сбитый с толку таким раскладом событий герр просто молился, всем богам молился, чтобы этого не заметил Рихард. Что ж, если не в силе Бог, а в правде, тогда правды нет. Каким чёртом Круспе разглядел эту парочку, едва взглянув в их сторону, — Тилль сам не понимал, и всё же чувствовал, что есть в этом его вина. Вполне себе мог впасть в ступор и сверлить взглядом одну точку, — по крайней мере, до того момента, как встретится взглядом с Кристофом или его попутчицей. Да только, кажется, те двое были слишком увлечены друг другом, чтобы смотреть куда-то ещё. Рихарду как будто кто-то сильно зарядил под дых. Нет, дыхание не спёрло. Нет, ком не подступил к горлу мгновенно, как в ваших любимых сопливых сказках. Нет, перед глазами не потемнело. Даже больно не было. Было просто очень плохо. Нет, блять, он не чувствовал, как разбивается его сердце. Шутите, что ли? Если бы Шолле сполна ощущал такую боль каждый чёртов раз, когда растаптывали, мешали с грязью его чувства — и до двадцатки, сердобольный, не дожил бы. А знаете, зато, что он чувствовал? Круспе ощущал, как будто незримый, но до крика большой стальной кулак крепко-накрепко сжал что-то, что до сих пор размеренно колыхалось, порой, разве что, вздрагивая, внутри. Что? Сердце? Опять шутите? Нет, это было не сердце. Это были ёбаные лёгкие. Дышать он, конечно же, не перестал — разве что на долю секунды. Выдыхать было совсем не больно. Тяжело, но не больно. Тут другое ощущение накатывало. Липкое, как опрокинутая чернильница, мягкое и в то же время острое, как тонкое гусиное перо. Откуда чернильница и перо? Ах, да ведь это горемычный герр Круспе писал письмо. Кому? Да неважно, кому. Может, в другое время и в другом месте, но — не здесь и не сейчас. Конкретно сейчас Рихард выдыхает. Сейчас воздух сжимается, сдавливая лёгкие, а потом выпирается наружу, волной давя на глотку. Сейчас ему плохо. Сейчас он страдает. Сейчас ему плевать на его ненаглядную фрау в дальнем конце бара. Сейчас он теряет друга. Ни Тилль, ни постепенно поникший, как в воду опущенный, его товарищ, — ни один из них не молвил ни слова. Не та ситуация. Не те люди, не то место, не та атмосфера. Отсюда хотелось бежать как можно скорее. Немного погодя, Круспе начал замечать, как теперь подташнивает от барного смрада, как давит на виски паршивенького качества мотивчик, доносящийся из двух среднего размера динамиков над самой барной стойкой — шансон, черт бы его драл, — а главное, как испуганно, и в то же время выжидающе смотрят на него зеленоватые глаза. Едва шатаясь, лид-гитарист медленно приподнялся со стула, ещё немного выждал, стоя на месте и безуспешно пытаясь выцепить среди роящихся в голове мыслей, реплик, сценариев и проклятий хоть что-то связное, что можно было бы осуществить не когда-то там, а прямо сейчас. Нет, пизды дать обоим он ещё успеет. Сейчас Шолле просто хочет, чтобы кто-нибудь его обнял, заставил — хоть и через силу — почувствовать себя нужным, важным для кого-то, а не чёртовой тряпкой, которую можно бросать, куда вздумается, мешать с пылью, плевать в лицо — и ничего не будет, ничего не поменяется. А потом… потом Рихард пошлёт вместе с этим кем-то всех на три немецких буквы, и ему снова будет хорошо, как будто бы и не предавал никто. А этот самый кто-то… этот кто-то тоже хотел, чтобы его обняли. Хотел ровным счётом того же. Ужасно хотел, и всё же понимал, что нужен сейчас кому-то, кто важнее его самого. Дружба превыше всего. Окончательно обретя почву под ногами, Круспе сделал пару шагов в сторону выхода — благо, они с Линдеманном были к нему намного ближе, чем сладкая парочка у стены — и немного замедлился. Решив всё-таки оставить разбирательства и скандалы с истериками на потом, Шолле едва провёл пальцами по тыльной стороне ладони друга, покоящейся на покрытой лаком деревянной поверхности барной стойки, и, едва слышно шипя, прошептал: — Пошли. Тилль ещё какое-то время пристально смотрел в пронзительно-голубые глаза, обладатель которых как будто равнодушно возвышался над ним сейчас, и пытался прочитать во взгляде хоть что-то кроме накатившей на Рихарда тошноты. Нет, его тошнило не от пива — лид-гитарист, как назло, чувствовал себя отвратительно трезвым. Лучше от этого не было, но находились и свои плюсы: блевануть на истоптанный деревянный пол сейчас совсем не хотелось. Воротило как-то по-другому, такого никогда ещё не было… первый отказ, первый скандал, первая измена и все последующие — никогда не было. Зато у Линдеманна — было. Было тогда, когда к нему ещё в далёких, чумных восьмидесятых среди ночи припёрся взъерошенный, напуганный и лохматый Шолле с бутылкой паршивой водки в руке. Припёрся и с как нельзя более виноватой миной пробубнил, что бывшая Тилля от него залетела… Позже двое, как ни странно, всё ещё друзей проговорили ситуацию, обсудили, как следует, извинились и простили друг друга. Что, голубки, получили каждый своё? Да не в том дело. Это надо было сделать, иначе не получилось бы пойти дальше и сохранить между собой ту самую нить многолетней дружбы, что до сих пор обвивает их запястья и держит вместе. Но, чёрт, что же чувствовал Тилль в тот момент… А был и второй раз. Линдеманн чуть подрагивающей рукой положил на стол стоевровую купюру, не поднимая глаз, и тихо поковылял следом за Круспе. Колено что-то заныло… Выбравшись из ставшего вдруг таким душным помещения и продолжая хранить молчание, двое мрачных теней прошествовали из переулка до самой дороги. Не решаясь встретиться взглядами, они смотрели куда-то прямо, в никуда, и думали. Казалось бы, каждый о своём, а на деле — почти об одном и том же. И тот, и другой скорбели за Кристофом, которого оба уже успели для себя похоронить. Что, простите? Ах, раздувают конфликт из ничего? Стороннему человеку с его прогнившими до сердцевины предрассудками, быть может, так и покажется. Но знаете, что? Если вы действительно так считаете — будьте добры, хотя бы попытайтесь понять. Эти шестеро — не просто друзья. Даже не лучшие. Они — чёртовы братья. Самые что ни на есть родные, слышите? Их связывает больше, чем связывало Ангуса и Малкольма; они готовы на всё друг ради друга, как были готовы Фродо и Сэмуайз; совсем не похожи друг на друга, как не похожи Штольц и Обломов, но дополняют друг друга, как дополняли Шерлок и Джон. Вполне себе лиричная хуйня, извольте. Именно поэтому ни один из них не готов быть верным женщине до конца дней, bis der Tod sie scheidet. Сексизм? Нет, ни капли. В этом контексте женщина — не друг и не товарищ, не советница и попутчица, не мать и не сестра. Она — мимолётное видение, огонь для земли и вода для ветра. Она исчезнет, не успев появиться. И всё станет как прежде… И на это ты променял их, Шнайдер? Речь ведь совсем не о способных понять. Речь о слащавых фройляйн, таких, что легко подцепить и хрен потом избавишься, пока сами не отвянут. Да, это те самые милые леди, что любят ушами и обрывают на полуслове, играют в недоступных и отдаются первому встречному. Те самые, что так не похожи на людей… Дурак ты, Шнайдер, редкостный. За этим дураком и скорбели две мрачные тени у дороги. Вскоре подъехало вызванное Линдеманном ещё на выходе такси. Опять начинал моросить мелкий дождь, то тут, то там попадая на обувь и расплываясь еле заметными темными точками. Что, даже ты плачешь? Чёрт бы побрал эти тучи… ни одной из теней нельзя плакать. Теней увидят со слезами на глазах и обязательно засмеют. Никто не захочет восхищаться плачущей тенью. Плачущую тень обнимет только другая плачущая тень. Поэтому тени вернутся домой и будут рыдать. Так и произошло. Спустя, может, полчаса, тени, уже более похожие на Тилля и Рихарда, слившись в жалком даже не подобии крепкого мужского объятия, молча тряслись от рванувшихся необузданным потоком слёз скорби за потерянным братом. Дверь в квартиру Линдеманна была в беспамятстве заперта на замок, — иначе бы она сейчас противно скрипела. Сквозняк из открытых везде форточек время от времени легонько колыхал листья высоких растений в горшках и заносил сквозь москитку редкие капли поднабравшего силу дождя. На плите на кухне, где и прижались друг к другу две потерянных души, то тут, то там дёргался от ветра язычок пламени на конфорке и потрескивал чайник. Пахло дождём, чайными листьями и почему-то хвоей.