Не из какого бы то ни было притяжения, желания, а скорее из чувства долга и ощутимой нужды действительно сказать “прощай” жестокому миру лицедейства и условностей, лид-гитарист подошёл ещё ближе, всмотрелся как следует в опустевшее небо прикрытых синеватой пеленой век блеклых глаз, проследил остро выделяющуюся в жуткой игре теней линию прямого носа, провёл пальцем по потерявшим цвет губам, бессильно пытаясь стереть неощутимые для него грязь и пену, смешанную с кровью — точнее, сейчас сам Круспе был неощутим для этого мира и всего, что в нём осталось — мягкими, осторожными и очень неуверенными движениями.
Вскоре Шолле бросил эту затею и прильнул к слегка разомкнутым губам трупа грубым, неловким и жутко влажным поцелуем. Он не плакал — не было, за чем — но глубоко внутри чувствовал, как бурлит в груди пламя обиды за любимого. И это всё из-за него?..
— Бедный мой мальчик, — пропитанный отчаянием и горечью шёпот разносился по комнате, отбиваясь едва слышным, и всё же непривычно режущим слух эхом от холодных, морозных стен и окна. — Что ты с собой сделал… зачем…
Вымещая в неосязаемых соприкосновениях мёртвых губ с неживыми ненависть к себе, Рихард невольно ощутил на языке солёный привкус, который и не думал почувствовать. Казалось, будто не тело, когда-то принадлежавшее самому дорогому человеку на свете, а весь этот мир отвечал ему; все, кто имел неосторожность любить его, и все, кому он имел наглость отвечать хотя бы малой частью той же привязанности.
Затерявшись в этой жестокой, безжалостной игре на струнах собственной души, лид-гитарист и не понял сразу, что пора уходить. В какой-то момент спохватившись, он вспомнил о ждущем за дверью Тилле, оставил в углу тонкой линии навеки умолкнувших уст последний, прощальный, немного покусывающий поцелуй, машинально отёр губы мертвеца и свои, что равно не дало никаких результатов, и устремился в сторону выхода.
Уже в самый последний раз, стоя вновь у приоткрытой двери, он обернулся, одарил невероятно печальным взглядом всё так же покоящееся на почти всюду пыльном, старом рояле безжизненное тело.
— Какой ужас… — тихо, едва слышно даже для себя самого выдохнул Круспе, грустно покачав головой, и вышел из комнаты уже навсегда, не чувствуя, не видя, как дверь обрастает тысячами сплетений цепей и замков у него за спиной; голодные, как стая смертоносных хищников, крысы впиваются сразу сотнями острых коготков и зубок в стремительно гниющую плоть мертвеца, а погибающая, увядающая на глазах старая лампа в страшных мучениях и терзаниях даёт жизнь финальной, завершающей ноте в этой пьесе — на рваном временем проводе рождается искра, падает, оседая наземь, оборачивается языками страшного пламени, охватывает рояль, а затем и прислонённые к стене доски возле него… дальше горит всё деревянное в комнате, а затем и стая гадких, жирных крыс на трупных остатках… никто не видит; окно обросло тысячами слоёв паутины, гнили, плесени… маленькие твари мерзко пищат, их жалкие, слабые, хрупкие сердечки плавятся заживо, кровь закипает, лавой бурля внутри; смертоносное пламя горит, охватывая чернеющие безжизненными угольками тельца…
…но Рихард этого уже не слышал. За дверью его ждал Тилль.
Шолле невольно расплылся в нежной, непринуждённой улыбке, с обожанием глядя на вокалиста, устремившего заинтересованный взгляд светло-зелёных глаз на небо. Неслышно подобравшись сзади, он обвил руками плечи Линдеманна и уткнулся носом в его шею. Этот свежий, ставший уже родным запах утреннего леса после дождя никогда не надоест лид-гитаристу.
— Полетели? — шепнул он на ухо любимому, забираясь с ногами на подоконник и словно бы готовясь прыгать, отчего Тилль инстинктивно вцепился в его предплечье.
— Ты что? — дёрнувшись от неожиданности, спросил он. — Упадёшь же, придурок.
Круспе лишь беззлобно рассмеялся, сжав ладонь вокалиста в своей.
— Я уже испугался, — улыбался он, — всё думал, куда в тебе подевалась эта ворчливая зараза, — и картинно повёл бровями. — Как всё-таки охренительно, что ты не меняешься.
Линдеманну оставалось лишь в который раз закатить глаза. Тем временем Рихард, выждав момент, по-хитрому усмехнулся:
— Погнали наши берлинские, — и рванул вперёд из окна, утягивая за собой Тилля.
В ужасе осознавая, что сейчас им обоим вполне себе светит грохнуться наземь с более чем солидной высоты, распластавшись бесформенными лепёхами на грязи, вокалист прижался к Шолле, насколько это представлялось возможным, в безуспешных попытках хоть как-то оградить того от сулящей участи, до боли сильно зажмурился — самих болезненных ощущений уже не было, но их фантомные отголоски ещё долго будут преследовать Линдеманна — и стал, не сдерживаясь, орать что есть мочи нечто немецкое и явно матерное.
Вот они за до крика долгие несколько мгновений уже в считанных сантиметрах от столкновения с землёй…
но боли нет.
С опаской приоткрыв сначала один, а затем и второй глаз, Тилль с немалым и неприкрытым изумлением — проще говоря, изрядно приохуев — осознал, что не просто не падает, а с точностью наоборот — взмывает всё выше и выше, к самым облакам, вместе с лид-гитаристом.
Немного успокоившись, но не переставая прижиматься к Круспе, вокалист украдкой посмотрел на него. Да, он был прекрасен: непричёсанные волосы вились во все возможные стороны, его неотразимая стать в гордой позе белки-летяги, и, боже, как красиво бил прохладный, свежий воздух ему в хитрую, ухмыляющуюся рожицу… в любом случае, Линдеманн этого не замечал, целиком и полностью утянутый в шумные омуты поблёскивающих небесно-волнистым заревом в красноватом свете глаз Шолле.
Затем Тилль поднял заворожённый взгляд на небо. Да, Рихард был прекраснее его во стократ — один отблеск этих синих, отсвечивающих иногда циановым огней заставлял небьющееся сердце вокалиста живо трепетать в ссохшейся груди — но волшебные сплетения пробивающихся сквозь пелену туч рассветных лучей, прорезающих сумрак ночи, были явно стоящим внимания зрелищем.
Линдеманн даже не сразу заметил, как отыгрывает тысячами солнечных искр, отбивающихся и вновь теряющихся в чарующих, плавных линиях совершенства, за спиной у Круспе пара больших, изящных, казалось, таких хрупких и совсем прозрачных крыльев. Их тонкие перья были словно выточены из хрусталя, а рассеиваемый ими волшебный свет чудился таким близким, будто до него никакого труда не составляло дотронуться, обхватить осторожно, затаив дыхание, и вечно любоваться живой, яркой радугой на своей ладони.
Вскоре вокалист не без удивления приметил у себя сзади точно такие же крылья, большие и прекрасные, что грациозно, смотрясь более чем органично и естественно, взмахивали в такт движениям лид-гитариста без осознания того самим Тиллем.
Увлёкшись игрой зарева отблесков на стеклянисто-хрустальных перьях, Линдеманн только через время понял, что они остановились, высоко-высоко поднявшись над земной грязью, оставив там, внизу, всю боль и обиды, и разместились на мягком, расплывчатом, а всё же вполне осязаемом для бестелесных душ озерце небесного пара, именуемого облаком.
Изумлённо оглянувшись, вокалист сначала осторожно, затаив дыхание, а затем уже увереннее, чуть нажимая, прикоснулся к облаку. Да, его вполне можно было ощутить под кончиками пальцев. Совсем не похоже на редкий сгусток пара…
— Нравится? — задорно улыбнулся лид-гитарист, накрыв ладонь возлюбленного своей. — Сам сначала офигел. Представляешь, оказывается, мы, души, совсем лёгкие, воздушные-превоздушные, — увлечённо говорил он, — даже легче облаков. А вот эти штуцеры, — Шолле перебирал в руке кончики перьев Тилля, — на все сто процентов сделаны из кристаллического стекла.
— Символично, — хмыкнул Линдеманн, приподняв брови. Какая ирония.
— А то, — усмехнулся Круспе, кивнув. — Зато слой тонкий — пиздец, — он активно жестикулировал, что, по идее, должно было бы придавать значимости его словам, — всё такое хрупкое… не будь этих крыльев, мы бы узвездели куда повыше и застряли там к херам.
— Такие красивые, — прошептал вокалист, мягко касаясь перьев любимого.
— А знаешь, кто ещё красивее? — тихо проговорил Рихард, наклонившись к самому уху Тилля; он упирался одной рукой в облако, а второй нежно поглаживал горячие щеки Линдеманна.
— Кто? — невозмутимо, насколько это представлялось возможным, спросил вокалист, уже не удивляясь заскокам Шолле и краснея скорее не от смущения, а от самого ощущения настолько близкого и ощутимого присутствия лид-гитариста.
Пододвинувшись ещё ближе, — хотя, казалось бы, куда уже, — Круспе потёрся носом о сторону лица возлюбленного и, давая той самой хитрожопой рихардовской ухмылке вновь заиграть на тёплых устах, едва слышно прошептал:
— Рассвет, который мы по твоей милости чуть не проебали.
На каких-то несколько мгновений Тилль подвыпал со сказанного Шолле, а затем, опомнившись, несильно, но ощутимо толкнул локтем в бок откровенно ржущего над ним Рихарда.
— Придурок.
— Полный, — не стал спорить лид-гитарист, — зато счастливый. И твой, — он украдкой взглянул на Линдеманна, ожидая какой бы то ни было реакции, а хоть и любящего немецкого пинка под зад — чем черт не шутит.
— Мой, — согласился вокалист, не горя желанием как-либо возникать, и вместо этого поудобнее устроился на коленях Круспе, давая тому привычным жестом запустить пальцы в свои волосы, мягко перебирая и не вдумываясь особо в процесс. — Смотри, начинается… не проебали всё-таки… — и двое заворожённо устремили взгляды вдаль, к медленно выплывающему из-за блекло-чернильной ночной вуали солнцу, что больше походило на прекрасный, нежный розовый цвет, обвитый медово-золотистой пеленой рассвета…
Eins…
И в сердцах, обвитых кровавой пеленой когда-то тревожившей их боли, восходит солнце светлых мыслей. Всадники ночи, предвестники конца всего живого, взмывающие к сиянию кровавой луны на оцарапанных лезвием правды седых во́ронах, остались там, под облаками, где им и место.
…hier kommt die Sonne.
Смерть подарила нам свет и тепло.
Zwei…
И в сердцах, охваченных медово-обжигающими языками убийственного пламени, окрашенного последним в жизни рассветом и насквозь пропахшего горьким цитрусом, восходит солнце тепла и добра. Всадники тьмы, суровые воины эпохи, возносящиеся к окровавленному солнцу, закутанному в закат и перевязанному тонкой, чернильно-темной лентой истины, остались там, под небом, где им и место.
…hier kommt die Sonne.
Смерть подарила нам веру.
Drei…
И в сердцах, крепко сжатых стальной рукой ночи, что ясна, как день, и что небесно-голубоватым светом такого непривычного месяца озаряет целый мир, окуная во сплошную пелену боли и страданий, восходит солнце гармонии. Всадники боли, безжалостные надзиратели хаоса, возносящиеся к пропитанным кровью облакам, остались там, под теми багрово-навесными тучами, где им и место.
Sie ist der hellste Stern von allen…
Смерть подарила нам надежду.
Vier…
И в сердцах, запятнанных мутными брызгами чернильной крови убитого богами рассвета, пойманных в цепи удушливого утреннего аромата ветра с тёмного, до жути тёмного леса, восходит солнце новой жизни. Всадники смерти, неуловимые гонцы апокалипсиса, возносящиеся к окровавленному ими же пролитой кровью небу, остались там, под прорезанной их заточенными клинками стальной пеленой дыма, где им и место.
Hier kommt die Sonne.
Смерть подарила нам жизнь.
…И тогда две уже не тени, а окрепших, обрётших новую силу и окрылённых неугасаемой, вечной любовью души взялись за руки, взмыли в больше не давящий, как было раньше, на плечи рассветный воздух, пахнущий теперь налитым золотистым колосом полем и немного липой. И тогда две души по-настоящему стали одной, отыскав в своём объединении долгожданную гармонию и энергию, не замечая порой за собственным невероятным, безграничным счастьем чужой боли, страданий, принесённых осознанием большой, бессердечной, вероломной, а всё же такой сладкой и желанной иллюзии…
…А где-то там, в самом раскалённом огне переплетений коридоров и стен ада, от которых отбивались горьким, отчаянным эхом крики, вопли и стоны мучеников, где царило безвластие, где, посмеиваясь и гадко визжа, черти воспевали к Сатане, пританцовывая на его собственных, обглоданных Голодом костях; где-то там, у своего котла, раскалённого сильнее солнечного жара и дымящего едким паром сильнее тысячи вулканов, на удивление умиротворённо, спокойно и даже как-то по-детски мечтательно улыбался обвитый чистой сталью вместо кожи Шолле с лакричным пеплом на губах, с некой благодарностью, хоть и не без доли сожаления заворожённо оглядывая лезвие кинжала, поблёскивающее в руке смертельным, губительным ядом.
— Надеюсь, ты счастлив, — тихо, одними губами прошептал он, совсем не чувствуя, как кислота разъедает пальцы, и прикрыл наконец пронзительно-платиновые, такие далёкие и холодные глаза, принимая назад истинный, не облачённый в маску лжи “во благо”, как он сам это называл, облик.
Подземелье снова пронзил чей-то душераздирающий крик…
Впрочем, долго тень, теперь кудрявая и голубоглазая, задерживаться не стала: плетей грешнику совсем не хотелось, а котёл для него был уже давно готов.
Кто бы мог подумать…
