Eins…
По́хоть — грубое чувственное половое влечение, сладострастие. Один из главных грехов. Он хотел его. В радости, в горе, в наслаждении, в страдании, в спокойствии, в истерике; задумчивым, бездумным, встревоженным, умиротворённым, цветущим, увядающим, живым, мёртвым — хотел его любым. Его ли вина в том, что и без того постыдная, животная похоть в убийственном танце с роковой случайностью загубила две судьбы — его собственную и тени на соседнем сидении — и породила страшное, кошмарное пламя, в котором огненными языками шипели и больно кусались, впиваясь в самую душу, все смертные грехи, перерастая во что-то большее, худшее?…zwei…
Горды́ня — непомерная гордость, заносчивость, высокомерие, эгоизм, зазнайство. Он был слишком, мать его, горд, чтобы это признать. Гордость поддерживает душу от безвозвратного падения в пропасть болезненного, мучительного самоуничтожения; бесконечных и равно тому бессмысленных пиздостраданий. Гордыня перерастает всю гордость. Гордыня убивает.…drei…
За́висть — концепт поведения и чувств, возникающих по отношению к тем, кто обладает чем-либо (материальным или нематериальным), чем хочет обладать завидующий, но не обладает. Он завидовал прямолинейным. Незакомплексованным. Честным. Простым. Они могут сказать правду в глаза. Он не может. Стыд сжирает его изнутри, его сердце горит, его душа пылает. Его страсть живёт. Он — умирает. Он завидует сопернику.…vier…
Гнев — отрицательно окрашенный аффект. Он в гневе. В ярости. У него ломка, он не может получить то, чего так страстно и неизменно желает; с ума сводит одна мысль о том, что кто-то другой может заполучить его собственность, когда она так далека и недосягаема для самозваного хозяина.…fünf…
Обжо́рство— неумеренность и жадность в еде. Он голоден на чувства. На эмоции. На энергию. На ответную реакцию, хотя бы подобие, от жертвы его необузданной страсти. Самая ценная, самая сладкая пища для него — внимание такого желанного возлюбленного, то до невозможности близкого, то невероятно далёкого.…sechs…
Лень — отсутствие или недостаток трудолюбия, предпочтение свободного времени трудовой деятельности. Но ему лень менять себя. Изменение, а тем более в лучшую сторону, — процесс долгий, мучительный, кропотливый и далеко не всегда успешный. Зачем менять себя, если можно подстроить ситуацию под собственное удобство, для своего, а не чужого удовольствия?…sieben…
Уны́ние— состояние апатии и подавленности, настроение, при котором человек не заинтересован своим положением и происходящим вокруг, безнадёжная печаль, гнетущая скука. Он уныл. Уныл и жалок. Ненависть к себе, к жизни, к её, как он сам был уверен, несправедливости — всё это съедало изнутри, оставляя за собой лишь тонкую шаль бесконечной, всепоглощающей скуки; нужды заполнить серые будни неприкрытого желания новыми, яркими, живыми красками. Безбожное кровопролитие, не несущее в себе ничего святого, обрекающее душу убийцы на горение в адском пламени неразделённой страсти, а убитого — на вечные скитания вдали от, быть может, любви всей его жизни? В самый раз.…acht…
А́лчность — деятельное стремление и неумеренное желание, склонность к получению материальных благ и выгоды. Он алчен в своём желании. Он хочет, жаждет, чтобы Линдеманн был его, принадлежал ему одному; чтобы никто другой не смел и смотреть в сторону чужой собственности. Хотел владеть и обладать. И, если не суждено ему……neun…
…не суждено никому.…aus.
— Умница мой... — счастливо улыбнулся Круспе. Ещё раз провернув в ладони кинжал, он вонзил его Тиллю прямо в беспомощно трепещущее сердечко. Вокалист весь содрогнулся от укола страшной боли, что пронзила всё тело, разносясь от нервных окончаний до затуманенного тоской сознания. Она била по набухающим сосудам, рвала кожу, танцевала в стиснувшихся лёгких, пронимая до мозга костей, выдирая из болезненно сжатого горла истошный крик, что разносился бесконечным эхом, жёстко ударяясь о стены мертвенно тихой комнаты. В окнах мелькали лица, смеясь, рыдая, радуясь, скорбя, тоскуя, соболезнуя, насмехаясь, наблюдая... больно... Но Линдеманн не размыкал глаз. Он был невероятно силён, не позволяя рвущимся из самой грудной клетки инстинктам овладеть разумом. Он был ужасно слаб, не разжимая мокрых и слипшихся ресниц в страхе увидеть что-то страшнее боли... в ушах гудело, кровь кипела в жилах, яд сочился в измученное сердце, обволакивая, поглощая, убивая... И Рихард рыдал, видя, как страдает, терзаясь в предсмертной агонии, любимый... он в беспамятстве прижимал к себе ближе Тилля, целовал взмокшие волосы, затуманенные болью глаза, покрытые пеной губы... — Прости, дорогой... — говорил Шолле, роняя избавленный от страшной отравы кинжал, отчаянно сжимая руки вокалиста в своих. — Бедный мой мальчик, потерпи немного, скоро всё закончится, — слёзы смешались с пеплом, — обещаю, — яд сочился из-под ресниц, — мы скоро будем вместе, — набухшее горькой, пропитанной отравой кровью сердце, серея и мертвея, замирало, — ничто не разлучит нас... Лица воспевали к дьяволу, вдыхали смерть, наслаждались страданиями, кружились, кружились, кружились... — Я так люблю тебя, радость моя, — почти неслышно, лишь двигая влажными и потрескавшимися губами, прошептала душа. — Только тебя… ты у меня такой молодец… иди ко мне, иди скорее… И Тилль слушал, и внимал ему, и тянулся сильно трясущимися в страшной судороге руками, и прижимался изо всех сил, и держался за любимого, не открывая глаз… — Вот так… — мягко кивнул Рихард, поддерживая бедного вокалиста. — Милый, посмотри на меня… не бойся, мой маленький, всё уже закончилось… — и он вновь приподнял одними пальцами побледневшее лицо Линдеманна, мягко прижавшись чернильно-лакричным поцелуем к кончику носа. Тилль робко приподнял ресницы, с бесконечным доверием и любовью глядя в туманно-небесные глаза напротив, не замечая, и всё же начиная чувствовать в них такой родной и невероятно тёплый, пусть и фантомный сейчас, свет. А дальше — вспышка. Лица исчезли туда же, откуда взялись — каждый занял свой котёл; каждый, как и раньше, чувствовал на обуглившейся, глубоко прогнившей, и тем не менее сверхчувствительной коже жестокий танец раскалённого метала; каждый истошно орал, не в силах остановиться, и замогильные крики каждого мигом разносились по владениям ада, лаская слух мучителей. Но двум теням уже не было до них никакого дела. Чувствуя, как горой с плеч слетел непосильный вес собственного мёртвого тела, брошенного душой на сыром бетонном полу на съедение крысам и на поклевание воронам; уже в полной мере ощущая согревающее присутствие любимого, Тилль, не в силах больше ждать, тут же бросился в его объятия. Рихард с готовностью подхватил вокалиста, поддерживая за спину и, не размыкая рук, вдыхая полной грудью родной запах, по которому так соскучился. Он нежно взял ладонь возлюбленного в свою, поднёс к губам и мягко, осторожно, затаив дыхание, поцеловал. — Ну и где ж ты был? — ласково спросил он, прижав к лицу руку Линдеманна. — Я так скучал по тебе, ты бы только знал… — теперь ему ничто не мешало чувствовать рядом самого дорогого человека в его жизни, ставший родным запах которого вился вокруг. — Да и пускай. Теперь мы совсем-совсем вместе. Нас даже смерть не разлучит… Умиротворённо, как-то даже по-детски улыбаясь, Тилль, не отрываясь, смотрел на любимого. Это был уже совсем другой Шолле, не тот, от которого веяло туманом и холодом, не тот, губы которого горько пахли чернилами, а отдавали таким чужим, незнакомым лакричным привкусом, что верить не хотелось в реальность происходящего. Такой Рихард был ему хорошо знаком. Тёплый, сладко пахнущий летом и утром пятницы, с вечно взлохмаченным непослушным ёжиком на голове; в его глазах плескалось тёплое, переливающееся солнцем море, щеки горели яблочным цветом, пухлые и невероятно мягкие губы расплылись в ласковой, приветливой улыбке, что отдавалась маленькими ямочками на щеках и милыми морщинками возле глаз. — Люблю тебя, — витая в мыслях и сам того не осознавая, прошептал Тилль. — А я тебя всё равно сильнее, — нежно усмехнулся лид-гитарист, вновь приникая медово-сладким поцелуем к губам любимого. — Ну что, пойдём со мной? — задорно и с хитринкой прищурившись в до боли знакомой вокалисту манере, подмигнул ему Круспе. — You know, мне есть что тебе показать. Здесь, конечно, страшно интересно, но ты ведь не собираешься пропустить восход солнца? — Уже рассвет? — задумчиво нахмурившись, растерянно спросил Линдеманн. — Я и не заметил… — С минуты на минуту, — едва не прыгая на месте от нетерпения, ответил Рихард. — Если так и будем стоять, всё пропустим. С неба просто шикарно видно, я уже нам и облако подходящее присмотрел… — А ты откуда знаешь? — не унимался Тилль. И действительно: откуда? Окна были плотно заколочены — мы-то знаем, что это не так, но вокалист поклясться мог: сам ведь доски прибивал, одну за другой… А одинокая, едва держащаяся на весу на тонком проводе, то и дело покачивающаяся от неизвестно откуда взявшегося ветра лампочка, что раньше служила единственным источником света, почему-то перегорела, сыпнув на прощание парой искорок, и те с едва уловимым треском опустились на безжизненное, мертвенно бледное тело, откинувшееся затылком на холодные клавиши в финальном минорном аккорде. На какое-то мгновение задумавшись, Шолле беззаботно пожал плечами, вновь задорно усмехнувшись: — Да не знаю я. Жопой чую. Как-то оно у меня само собой стало получаться… ничего-ничего, я и тебя научу, вот увидишь, — самоуверенно сказал он, довольно сложив руки на груди. — Ты всегда такие крендели проворачивал со своей интуицией, — хохотнул лид-гитарист, мечтательно подняв взгляд. — Никогда не ошибался. — Чутьё — оно и в Африке чутьё, — хихикнул вокалист, поддаваясь его настроению. — Да и задница у меня что надо, сам говорил, — он изобразил что-то вроде кокетливого подмигивания, что на вовсю улыбающейся линдеманновской физиономии больше походило на нервный тик, но в глазах Рихарда выглядело милее и прекраснее всего на свете. — А ты будто сомневался, сладкий, — Круспе наигранно закатил глаза, ещё более недвузначно подмигнув, и со свойственным ему беззлобным коварством вкрадчиво добавил: — You know, о чём я. Тилль смущённо опустил глаза, прикусив губу, чтобы вновь не заулыбаться. Его щеки со временем покрыл лёгкий, но вполне заметный румянец, розовым цветом оплетая гладкие изгибы кожи, и он укоризненно взглянул на Шолле исподлобья. — Старый извращенец, — пробормотал вокалист, понемногу поддаваясь волне страшно заразного, громкого, звучного и совсем молодого смеха лид-гитариста. Мягко улыбнувшись, Рихард легонько и примирительно сжал пальцы Линдеманна в своих, на что тот, отчего-то до сих пор не переставая смущаться, снова поднял исполненный неподдельной нежности и обожания взгляд на любимого. Он не переставал удивляться, как ярко блестят чисто-небесные глаза Круспе в неясно откуда исходящем синеватом свете, и как просто становится дышать, когда на лёгкие не давит тяжёлое сплетение сосудов и костей, а свободная, очищенная от крови и телесной грязи душа становится едва уловимой тенью в беспрерывном потоке жизни… и ей нет до жизни дела: рядом — самый важный для него человек в мире, и это все, что нужно Тиллю. — Так, ну всё, не успеем ведь и вправду, — опомнился Шолле, несильно оттягивая вокалиста за руку в сторону уже приоткрытой двери, которую Линдеманн, как ему казалось, закрывал до этого на ключ. — Шевели давай булками, детка, — усмехнулся он, легонько шлёпнув любимого по вышеупомянутым булкам, — ты, конечно, конфетка, но задерживаться тут даже с тобой мне не сильно светит, — и он дальше поволок опять смущённо опустившего взгляд вокалиста, придерживая перед ним дверь, как и полагается настоящему джентльмену. Благодарно полукивнув, Тилль вышел из комнаты в коридор, перекинул ноги через подоконник раньше тоже заколоченного окна и свесил их вниз, дожидаясь лид-гитариста. Проводив любимого взглядом, Рихард, немного задержавшись в дверном проёме, опустил исполненный тоски и сожаления взгляд на, казалось, ещё то и дело содрогающееся в послесмертных конвульсиях, жутко побледневшее, с золотисто-красноватой от крови из прокушенных губ пеной у рта тело Линдеманна. Нерешительно оглянувшись, Круспе тихо подошёл к трупу, рассматривая его поближе. Пена собралась в уголках губ, широкими струями стекла по, казалось, заострившемуся подбородку на сероватую, начинающую покрываться темноватыми пятнами шею, и присохла мерзкой коричневатой корочкой у выпирающих ключиц. Некогда светившиеся чарующим травянистым отблеском глаза глубоко запали, что было видно даже под посиневшими веками и слипшимися от слёз ресницами, а взлохмаченные и взмокшие от пота волосы влажными комками рассыпались по клавишам. Шолле невольно вспоминал, как вокалист, любивший поваляться с утра в постели, точно так же откидывался на подушку; как его тёмные волосы красиво падали на белоснежную ткань, а сам он казался невероятно тихим, спокойным, умиротворённым… но совсем не таким, как сейчас. Как бы тихо не спал Линдеманн, изредка легонько посапывая, он был всё такой же тёплый; по его лицу, груди, рукам было всё так же приятно осторожно проводить своими, в нём расцветала, пусть и спала тогда, та сильная, не знающая душевной старости энергия, мимолётно передающаяся и самому Круспе. Он был живым, и его покой ужасно хотелось потревожить нежным, вкрадчивым, исполненным глубокого чувства поцелуем. Перерастал ли тот во что-то большее — уже другой вопрос, и лид-гитариста он, как ни странно, мало интересовал. Сейчас же безжизненное тело лежало, откинувшись на холодные клавиши, в похожем, но почему-то в этот раз далеко не естественном положении. Может, оно было тихим; может, спокойным… но умиротворённым — никак. Вечный сон казался самым чутким, будто от малейшего шороха вокалист подорвётся и примется серым призраком шагать по комнате в поисках того, что посмело потревожить его. И Шолле боялся разбудить мертвеца, как бы глупо и по-детски наивно это не звучало. Есть ли смысл воспевать сейчас дифирамбы вечной и безусловной любви в каком бы то ни было облике?.. Любил ли Рихард Тилля? Больше жизни. Любил ли он его таким? Ни на секунду. Этот безжизненный костяной мешок, именуемый телом — не его Тилль и никогда им не был. Как и полагается сосуду, тело неуклонно, пусть и не всегда безопасно, вынашивало в себе крепнущую и расцветающую с годами душу. Именно она носила с рождения и носит сейчас имя, что для лид-гитариста было приятнее и мелодичнее любой, даже самой нежной и виртуозно сыгранной сонаты; именно она своей непостижимой невинностью, трогательной поэтичностью, чарующей загадочностью, а вместе с тем — недюжинной силой, храбростью, глубокой сочувственностью и всё чаще глубокой, необъяснимой тоской и задумчивостью очаровала Круспе, не давая покоя больше никогда. Именно поэтому, а не в силу чрезмерной циничности и высокомерия, Шолле отрицал любовь “с первого взгляда” как вещь насущную и, казалось бы, привычную. С первого взгляда бывает похоть. Она — желание тела. Любовь — желание души. И потому тот неосязаемый для смертного мира, неощутимый для заложников кожи и костей Тилль был Рихарду во стократ роднее и ближе безжизненного, пусть и в каком-то извращённом, чисто линдеманновском понимании красивого и чем-то манящего тела.