Преодоление

      Откуда столько красоты в этом мире? Эти леса, реки, озёра, горы, поля, знакомые и дорогие мне с самого детства, были самой первой моей любовью. Я, будучи ещё глупым ребёнком, не имел другого занятия, кроме как бродить по лесам и наблюдать за колыханием зелёных листьев вековечных древ, ходить к реке и смотреть на весёлую игру солнечных бликов на воде, подниматься в горы и любоваться этим чистейшим и белоснежным снегом, переходить по мосту через реку и, садясь на холм, ощущать дуновение лёгкого ветра и созерцать прелестные переливы трав и цветов. Именно Природа за пределами моей деревни была моим первым воспитателем и учителем. Первое, что появилось в моей пустой детской душе было благоговение перед Природою и восхищение ею. Всё это великолепие мира существовало ещё до меня, до моего отца, даже до первого человека. Человечество было ещё младенцем в своей колыбели, а Природа уже испытала огромное множество перерождений, но всё же осталась вечно молодой. Нет ничего красивее Природы. Искусство, созданное человеком лишь в последние часы существования Мира, в сравнении с Природой – лишь жалкая попытка человека стать подобным Богу, ибо всё, что человек назвал своим искусством – лишь субъективный взгляд человека на Мир и Природу. Человек не создал ничего того, что могло бы считаться настолько уникальным, насколько Бог не мог бы себе помыслить. Ничего ещё не было создано человеком такого, чего бы ещё не бывало в Мире и чего никогда в нём не могло бы стать.       Кто же тогда человек? Животное, наделённое Богом разумом, и оттого возомнившее себя подобным ему, вероятно. Когда Бог замышлял человека, верно, он должен был стать величайшим из его творений, раз он наделил его тем, чего нет ни у кого более. Конечно, его деяния никак нельзя сравнить с творениями Бога и Природы, но и он прекрасен и великолепен. Если б замысел Божий стал бы реальностью, в каком мире мы бы жили сейчас? Человек, к большому сожалению в ходе долгого своего развития стал больше подобен животному с большим умом и умелыми руками, нежели человеку в начальном его замысле. Большинство из нас алчет до могущества Бога, забывая при том, что кто могущественен, должен быть и смиренен в своих желаниях, должен оставить своё животное существо, чтоб приблизиться в своём подобии к Богу. Мало кто из ныне живущих понимает это. Те же, кто понял это, к которым я в гордыне своей возношу себя, понимают и то, что они никакими силами не смогут приблизиться к Богу настолько, чтоб стать равными ему. Потому они живут смиренно и тихо, заботясь о людях, их окружающих, чтоб быть добродетельными. Бог наделил их за это тяжёлым бременем тоски. Великая тоска поселилась в их сердцах. Грусть и печаль всех людей копится в них и растёт, множится от того, что сами эти люди тоскуют по тому, что человечество потеряло свой облик. Что нет больше Бога в людских головах, а остался только в самых глубоких чертогах души, откуда он выбирается лишь в минуты огромного страха. И единственным способом помочь себе и ближним своим – любовь к ним и помощь им, что есть величайшая добродетель.       Но что же есть эта любовь? Где же найти границу между нею и чем-то иным? Всегда волновал меня один вопрос – любил ли я когда-нибудь? Моя мать любила меня как мать должна любить своего сына, так же как Бог любит нас, ибо мы – его дети. Но дети любят свою мать в ответ, ибо она всегда с ними, они видят её и видят, и чувствуют её любовь. Бог же незаметно блюдёт нас и помогает нам в жизни, однако мы этого не видим и не знаем, отчего не можем любить Бога как собственную мать, однако ж наша любовь к своей матери это и любовь к Богу как к тому, кто стоит надо всеми нашими родителями и прародителями. Про отца же своего я не могу сказать с такой же уверенностью как о матери того, что он любил меня и что я люблю его. Всю жизнь он был строг со мной, и как только я смог уехать из дому, я, чувствуя, что теперь я свободен, тут же этой возможностью воспользовался. Однако, быть может, это и было проявлением его любви ко мне, быть может, он словно Бог, незаметно наблюдал за мной и помогал мне, однако хотел, чтоб я научился жить самостоятельно и независимо. Быть может мой отец заслуживает больше любви, чем моя мать, если не брать в расчёт того, что мать родила меня, однако же я, не зная этого, не ответил ему взаимностью и покинул его. Так же и человек, не замечая любви Бога, не любит его в ответ и покидает его.       При встрече с отцом надо будет попросить у него прощения…       Младшая сестра моя, милая Гердтрута, вероятно, тоже любит меня. Половину детства она провела со мной. Я водил её по лесам, холмам, берегам озёр, бескрайним зелёным полям, в которые сам был влюблён, и любовь к которым хотел привить ей. В благодарность за это она любила меня как своего сердечного друга и учителя, который научил её любить Природу, а потом и людей. И теперь она, словно прилежная ученица, дарит мне то, чему я её научил. И я тоже люблю её, правда, не знаю почему и за что, однако, слыхал я, что любят не за что-то, а просто так. А вот невеста моя – Агидис в.д. Донкер – госпожа не столь однозначная. Люблю я её, или же нет, любит ли она меня – вопросы, на которые я ответов ещё не нашёл. Когда я только познакомился с нею, в моей голове и не возникло мысли о том, что когда-нибудь она станет моей невестой. А потом, когда она призналась мне в своих симпатиях я, человек, ещё ни разу не имевший опыта романтических отношений, вдруг почувствовал, что, может быть, я люблю её. Но я как всегда не даю себе однозначного ответа. Многие девушки нравились мне. Одни старше, другие младше, но ни разу я не мог с полной уверенностью сказать, что я люблю их, и ни разу они не отвечали мне взаимностью. Так существует ли некая божественная сущность в любви между мужчиной и женщиной, или же это животное чувство, существующее лишь для того, чтоб человек продолжал свой род? Одни находят именно чувственную любовь – проявлением божественного начала в человеке, другие же, как и я, считают ровно иначе, однако я ещё колеблюсь в этом вопросе.       Такими думами отгонял от себя сон молодой студент Гангвольф Хирт, ехавший поездом к себе домой. Поезд, мерно покачиваясь на рельсах и стуча своими колёсами, усыплял всех, кто им ехал. Пейзаж за окном, стремительно меняющийся и пестрящий, помогал в усыплении усталых путников. Гангвольф же был утомлён больше остальных. Уже несколько месяцев он пренебрегал сном и старался спать как можно меньше, ведь спать дольше двух часов он попросту никак не мог – сны, снившиеся ему, заставляли его вздрагивать от неведомого страха. Снились ему квартиры и комнаты со множеством дверей, окон или зеркал, которые он с огромным любопытством хотел открыть. Но как только он касался ручек дверей и окон, заглядывал хоть одним глазом в зеркала, оттуда вылетало нечто неведомое и до ужаса страшное, что тут же заставляло Гангвольфа, вздрагивая, просыпаться в холодном поту. Однако, усталость, накопившаяся за последнюю неделю, когда он почти не спал, одолела Гангвольфа, и он постепенно замкнул глаза и уснул. Снилась ему его невеста Агидис – немного пышная улыбчивая девушка с голубыми глазами, всегда заворажиавашими его, и светлыми прямыми волосами, лежавшая на кровати в одном исподнем, укутанная одеялами и смотревшая на Гангвольфа своими глубокими и голубыми как море глазами. Он же лежал против неё и смотрел на неё так же, как она на него. Вдруг, в какой-то момент всё перевернулось и Гангвольф уже стоял посреди яблоневой аллеи, с каждого дерева которой свисали огромные красные плоды. В паре шагов от него кружилась в подвенечном платье Агидис, звавшая его, произнося его имя по слогам: «Ганг-вольф-хирт, Ганг-вольф-хирт, Ганг-вольф-хирт…» – он же шёл за нею, желаю догнать её, но никак не выходило. В конце концов Агидис остановилась от него в паре шагов и повернулась лицом к нему. Но как только Гангвольф попытался дотронуться до неё своими руками – он проснулся.       Неведомый страх заставил его резко бросить своё тело вперёд и открыть глаза. Когда же порыв этот стих, Гангвольф снова упал на своё место и где-то около минуты пробыл в забытьи, будто ещё спал, но с открытыми глазами. К его счастью, он был в вагоне один, ибо этим поездом мало кто ездил, особенно в хвосте состава, куда помещали вагоны самого низкого класса. Однако, Гангвольф предпочитал последний вагон не из-за цен или отсутствия людей, но потому, что в самом хвосте состава паровоз не мешает своим гулом и дымом наслаждаться ему пейзажем за окном. Окончательно проснувшись, Гангвольф посмотрел в окно и обнаружил, что поезд подъезжает к некой небольшой станции, одной из многих, которые ему предстояло преодолеть. Последний раз этот вокзал видел он восемь лет назад – последний вокзал, принадлежащий его родине и первый вокзал в чужой стороне.       Поезд остановился. Гангвольф открыл окно, чтоб разглядеть часы на вокзальной башне, показывавшие без четверти полдень. На перроне стояло несколько десятков полицейских, ждавших, пока двери вагонов откроются. Гангвольф достал свои документы и сел ждать проверки. Вошедшие двое полицейских были удивлены отсутствием людей в вагоне, а потому долго не задержались – быстро проверив документы Гангвольфа, они вышли из вагона. Единственный пассажир же уселся поудобнее на своём месте и стал ждать отправления поезда. Был ровно полдень, когда поезд тронулся – Гангвольф вернулся на родину. «Ехать осталось около двух-трёх часов, – подумал он, – потом в Ригосдуне надо найти извозчика и с ним уже доехать до дому. Это ещё столько же. Дома окажусь в лучшем случае в шестом часу ввечеру». Дорога шла сквозь вековечные хвойные леса, полные высоких пихт и сосен, среди которых иногда видны были лиственницы и изредка дубы. Потом их сменяли бескрайние зелёные луга, залитые, будто водою, белыми цветками эдельвейса, прострела и цветущей земляники. Потом снова наступили горы – древние, тёмные и суровые великаны, укрывавшие земли внутри них от всех ветров. Великанов этих делили узкие, быстрые и буйные горные реки, нёсшие свои воды, расплёскивая их и дробя тем самым камень, в великую реку Риназ. Чтоб пересечь эти реки, были построены каменные виадуки, выполненные столь искусно, что нет человека, видевшего их и не восхитившегося ими. Потом горы сменились огромным голубым озером, за которым вдалеке, на самом окоёме виднелись очертания города. Всё это великолепие, все эти пейзажи возбуждали в Гангвольфе живую ностальгию по детству, от которой щемило сердце и хотелось плакать. Он вспоминал, как бегал по этим бескрайним лугам, как купался в этих голубых озёрах, как срывал цветки эдельвейса, чтоб подарить сестре, он вспоминал истории и легенды, что рассказывали ему в детстве – об бархатной выдре, об битвах горных великанов, об девах озёр и об славных рыцарях. «Всё таки, поезд – лучший вид транспорта для путешествий по родине, – сказал сам себе Гангвольф, – поезд едет быстро, но ты успеваешь всё хорошо разглядеть, тебя не заботит дорога и ты можешь полностью отдаться ностальгии и созерцанию». Так добрался он до Ригосдуна.       Поезд резко остановился. Гангвольф взял свои чемодан и трость, надел фуражку и вышел из вагона. Дым десятков паровозов и тысяч трубок пассажиров и провожающих заполнил всё пространство вокзала. Гангвольф не мог ничего разглядеть в этом дыму, а толпы людей не давали ему остановиться и постоянно несли его куда-то. Наконец, спустя несколько минут поисков, он вышел из вокзала и пошёл искать себе извозчика. Выйдя из вокзала, Гангвольф внимательно взглянул на него – поистине монументальное здание из серого кирпича, украшенное бронзовыми скульптурами открылось его взору. На площади перед вокзалом стоял памятник основателю города – фонтан со множеством скульптур воинов и воительниц, над которыми возвышался рыцарь, стоявший на камне, из-под которого била вода. Гангвольф быстро отыскал себе извозчика.       – До куда господин желает с-поехать? – спросил у него извозчик.       – До Фестунгдорпа с-поедемте, – Гангвольф вспомнил свой родной акцент.       – Полторы сотни геллеров будет поезд стоить.       – Договорились.       Гангвольф забрался в повозку, погрузил чемодан, и повозка тронулась. Повозка была простая, ничем не украшенная, не сделанная специально для горожан – только на такой можно было доехать до горной деревни. Вскоре городской пейзаж сменился холмами, а позже и горами. Всё это время извозчик пел с детства знакомые Гангвольфу песни – протяжные и заунывные. Он же, вспоминая эти песни, начинал подпевать извозчику. И так ехали они вдвоём одни по горной дороге.       – А на что господину до Фестунгдорпа? – спросил он.       – Домой еду с учёбы, – ответил Гангвольф.       – Домой это хорошо, – сказал извозчик и замолк.       Теперь они ехали молча. Объехав очередной поросший низким кривым кустарником, путники увидели в долине реки небольшую деревню. Они были на месте.       – Спустите меня с холма, а дальше я сам с-пойду, – сказал извозчику Гангвольф, – давно не ходил я этими дорогами.       – Как господин прикажет.       Они проехали ещё несколько минут, после чего Гангвольф, схватив чемодан и трость, спрыгнул с повозки и подбежал к извозчику отдать деньги. Они попрощались и Гангвольф пошёл по родной просёлочной дороге, ведшей в посёлок. Он шёл медленно, будто каждым шагом пытаясь впитать в себя силу и энергию этой земли. Вскоре он дошёл до моста и, перейдя его, оказался в Фестунгдорпе. Молодой человек, одетый в алебастровые брюки, яркий жилет брусничного цвета и клетчатый пиджак, с шейным платком и твидовой кепкой был слишком необычным гостем в этой глухой деревне, отчего все жители, часть из которых Гангвольф узнавал, но которые не узнавали в нём того ребёнка, что покинул это место восемь лет назад, оглядывались, проходя мимо и шепча между собою о том, кто это может быть, и что ему тут нужно. После недолгой прогулки по деревне Гангвольф увидел длинный, заросший камышом пруд, вокруг которого прошла половина всего его детства. На берегу этого пруда стоял его дом.       Гангвольф обошёл пруд и повернул на свою родную улицу. За восемь лет она не изменилась, лишь теперь на дороге играли не его сверстники, а уже их дети, разбегавшиеся при виде незнакомца. Чем ближе он подходил к своему дому, тем больше становилась улыбка на его лице, и тем больше ему щемило сердце. Наконец, он подошёл к с детства знакомой ограде, и, положив на неё руку прошёл несколько шагов, остановившись перед калиткой своего дома.