Преодоление

      Захлебнувшись этой гнетущей тишиной, Гангвольф проснулся почти без ощущения любви к Агидис. В душе резко стало пусто, хотя доселе в ней теснилось дикое буйство боли, горести, мучений и любви, теперь же последняя будто покинула его душу, оставив в ней огромную, невосполнимую дыру. На стене в дальнем углу комнаты, куда взору Гангвольфа было добраться труднее всего, висел портрет Агидис, специально заказанный Гангвольфом у знакомого художника в подарок ей. Портрет получился очень, как модно было говорить, реалистичным, отчего теперь, по пробуждении, Гангвольф принял его за настоящую свою Агидис. Его словно бы потянуло к этому портрету. Он впервые за долгое время встал с дивана, идя к нему — столь сильным было желание увидеть Агидис. Пробуждённый бред снова не давал ему вспомнить как он оказался в своей квартире, будто бы мозг последними силами хотел избавить от гнетущего воспоминания о том, что Агидис покинула Гангвольфа. Он вплотную подошёл к ней и воскликнул:       — Здравствуй, милая моя Агидис, я, похоже, вернулся и, кажется, вижу тебя! Гангвольф лучше пригляделся к картине и понял, что перед ним не Агидис, а лишь её портрет.       — Нет, не вижу! Это просто картина, рисунок на глупой стене! — рассерженно воскликнул Гангвольф.       После этих слов комната снова растеклась в его глазах, цвет её стал более кислым, болотистым, а портрет Агидис, казалось, покрылся теперь мутной и зелёной как тина грязью. У Гангвольфа закружилась голова от этой мягкотелости и текучести стен, что ему хотелось тут же упасть на пол, но ему повезло добраться до дивана, где он тут же уснул, еле сдержав приступ тошноты, вызванный невыносимостью запаха и вкуса гнили, возникшего в его рту.       Уснув, Гангвольф видел во сне что-то предельно светлое, лучезарное, безмятежное, полное любви то ли к Гердтруте, то ли к Аделхайт. От этого переполнения и восторга чувств он и проснулся — он хотел ощутить теперь всю эту теплоту наяву. Но проснувшись в этой гадости дня, в кружевах сонного тумана, Гангвольф осознал своё одиночество, в котором никак, а главное некому было высказать и выразить своей любви! Впору было бы завыть с тоски, ведь всё равно бы его никто не услышал бы, но его отвлёк новый незнакомый холодный запах, то была еда, приготовленная Аделхайт — жареные бутерброды с ветчиной, сыром и яйцом, стывшие на сковороде. Посмотрев с недоверием в сторону кухни, откуда доносился запах, Гангвольф вспомнил, что кто-то приходил к нему и приготовил поесть, но в своей сонливости подумал, что это была Гердтрута. Аделхайт и впрямь была похожа на повзрослевшую и похорошевшую Гердтруту. Их роднили и цвет волос, и цвет глаз, и веснушки на лице, и манер стоять — робко опустив голову, чуть-чуть поджав ноги и сложив опущенные руки в замок. Только Гангвольф приехал в Кагробау, так сразу нашёл среди тысяч новых лиц Аделхайт, которая сразу стала лучшей его подругой, утешением в скорбные вечера первых месяцев учёбы. Они были жизненно необходимы друг другу в новом, большом и абсолютно незнакомом мире, оба тихие и робкие, отмеченные блестящим, искромётным, почти трагичным романтизмом, обречённые мечтать о великом и недосягаемом. Гангвольф тосковал по родине, и больше всего по своей сестре, а Аделхайт дарила ему тепло и родственно-дружескую любовь, которой ему теперь так не хватало. Сама же она тоже приехала в Кагробау издалека, сбежав от родителей, тоже тосковала по родине, и Гангвольф служил для неё таким же необходимым утешением, с которым легче было переносить разлуку с домом. Общая для них тоска по дому, совсем отличному от городского мира, воплотилась в их обоюдную нежную дружескую любовь, которую они питали друг к другу на протяжении всех этих лет, даже несмотря на то, что, со временем Гангвольф повстречал Агидис, а Аделхайт и вовсе вышла замуж.       И стоило ему только осмыслить всё это в своём уже пробуждённом сознании, так, что сердце защемило от неизъяснимой и невыразимой любви к Аделхайт, как в дверь кто-то постучал. Открыв её, Гангвольф был неожиданным образом обрадован — на пороге стояла Аделхайт. Она была снисходительно довольна тем, что Гангвольф выглядел живее и радостнее, чем накануне. Теперь уже он, а не она, повис в объятьях, готовый расцеловать любимого друга.              — Ты выглядишь лучше, — с улыбкой, но всё же без радости сказала Аделхайт, — Вольфганг рассказал мне, что произошло с Агидис… Я не могу в это поверить, у вас же всё было так хорошо, я ждала, когда вы поженитесь, я так была счастлива за вас, вы так хорошо смотрелись… Мне так грустно, я не понимаю, почему так произошло…       — Адел, я уже успокоился, — Гангвольф никак не хотел выпускать её из своих объятий, — мне было очень плохо, слишком плохо, но теперь я смирился, и на душе у меня томительно легко.       — Я так за тебя переживаю! Если б я узнала раньше, я бы сразу же прибегла бы к тебе с бутылкой вина! Я в замешательстве, ты же… ты весь из достоинств!.. Но по твоему голосу я слышу, что всё хорошо, это радует.       Аделхайт выбралась наконец из объятий Гангвольфа и разделась.       — Ты поел? — поинтересовалась она.       — Нет, меня до сих пор воротит от вида, вкуса и запаха еды…       — Я по глупости пожарила тебе бутербродов, а тебе, наверное, жирного есть не следует, лучше бы каши.              Аделхайт, несмотря на сопротивление Гангвольфа, споро сварила кашу, к которой тот всё же сподобился. Он не помнил, когда он ел в последний раз, но это точно было давно, и Гангвольф уже и вовсе забыл настоящий вкус еды, только рвотный запах, который он чувствовал в последнее время.       — Что нам делать с тобой? Что ты будешь делать теперь? — прервала трапезу Гангвольфа Аделхайт.       — Что ты имеешь в виду? — с удивлением ответил он.       — Мы с Вольфгангом подумали, что мы должны тебе как-то помочь справиться со всем этим. Нам кажется, тебе не следует здесь оставаться, здесь всё время идёт дождь, и всё напоминает об Агидис.       — Едва ли я вернусь в Фестунгдорп ещё один раз. Стоило приехать впервые за несколько лет, как тут же был проклят отцом, боюсь, ещё одной встречи с ним я не выдержу. У меня там больше нет никого, кто бы ждал меня.       — А как же Гердтрута‽ Ты так говорил о её любви к тебе, что я в жизни не поверю, что она не хотела бы твоего возвращения!       — Разве что она, но отец не подпустит меня к ней.       — Мне кажется, отец сможет тебя простить. Попробуй поговорить с ним спокойно и со светлой любовью, я уверена, всё будет хорошо! В любом случае, попытаться стоит.       — Может быть… Но я очень устал, я не могу и не хочу уже ничего!.. — Гангвольф откинулся на спинку дивана, — я так устал от ожидания чего-то, без разницы чего, любое ожидание невыносимо. Мне всю жизнь казалось, что, вот, что-то должно произойти и жизнь моя изменится, но ничего не происходило, а время всё шло и шло, и, казалось, скоро совсем пройдёт. А теперь вот — жизнь перевернулась полностью, но я так растоптан и попран чьими-то ногами, что лучше уж было и вовсе…       Гангвольф вспомнил предыдущий разговор с Аделхайт и понял, что о самоубийстве и смерти лучше не говорить. Тут же постучали в дверь — то был Вольфганг. Он сам вошёл в квартиру и тут же подпрыгнул перед Гангвольфом.       — Выглядишь куда лучше! — вслед за Аделхайт сказал Вольфганг и полез в карман, — а теперь смотри, что у меня есть!       — Что это..? — спросил Гангвольф.       — Билет до Ригосдуна! — Вольфганг помахал билетом и вверил его другу, — сегодня ночью отходит, собирай вещи! Я так понимаю, чемодан ты по приезде не открывал, поэтому, даже и собирать нечего.       — Милый Вольфганг, ты так весел, так светла твоя улыбка, но не проси меня ехать в Фестунгдорп — я не хочу!..       — А чего ж ты тогда хочешь‽ — с недоумением спросил Вольфганг.       — Ничего… Разве что только напиться…       — Не твоя вина, что ты хочешь вина! — с улыбкой сказал Вольфганг, достав из кармана бутылку, — и что у меня есть прекрасная, почти драгоценная вещица — бутылочка ледяного вина из белого бедного винограда из Мэзлайнланда! Это ж почти совсем на твоей родине…       — Да, а у меня где-то было изюмное вино из Шнайденаха. Я хотел припасти его до встречи с Дис, до лучших времён, но теперь, видимо, лучше, чем вечер, проведённый с вами, мне ничего больше не светит…       — Унылая картина получается, — иронично заметил Вольфганг, поставив вино на стол, — будто ты не рад моему появлению.       — Я шучу, — сказал Гангвольф, впервые улыбнувшись за долгое время.       И вот они втроём сели за стол. Вино, сыр, ветчина, приглушённый свет и шум дождя за окном, тепло объятий — всё это снова создавало ощущение уюта для Гангвольфа в его собственной квартире. Наконец-то он мог почувствовать себя как раньше — на месте, в окружении дорогих ему людей, в теплоте, снова у себя дома, а не в тёмной, холодной, промозглой и чужой квартире. И Гангвольф был снова всё так же красив, и как и прежде был весел его нрав, и слова лились из него, как разливы весенних рек; начиналась, несмотря на летний месяц, новая весна его души, но долгая память была сродни половой болезни, и даже хуже, особенно в таком узком кругу и с такой вакханалией воспоминаний, бушевавшей в голове Гангвольфа, в которой теснились горести, беды и мучения, смех, радость, счастье и нежная любовь к жизни и людям, память о том, как жарко, но легко было прошлым летом, как оно, словно шампанское, искрилось надеждой, птичьим пением, по-детски нежными и наивными обещаниями, ожиданием и предвкушением новой, будущей, долгой и счастливой жизни, ныне же оно молчало под шумом дождя. И у каждого из них был свой излюбленный метод принимать глотки этого несказанно вкуснейшего яда воспоминаний, и каждый из них хотел остаться, продлить этот вечер, но оставаться здесь надолго было уже нельзя, и вечер обязан был кончиться…              — Вечереет, — заметила невзначай Аделхайт, — жаль, что завтра будет то же дождливое утро…       — Да… И когда я проснусь, я снова буду один под серым небом провинции, — скорбно согласился Гангвольф, — а небесные звёзды будут погашены в грязных лужах.       — Ты не будешь один, — Вольфганг подскочил со стула и встал, простёрши одну руку к Гангвольфу, а другую спрятав за спину, как оперный певец, — я провожу тебя на поезд!       — И, верно, не дашь мне поспать этой ночью, — усмехнулся Гангвольф.       — Конечно не дам, — Вольфганг снова сел.       — Господа, — заразившись театральным манером Вольфганга, Аделхайт начала кланяться, — сколь бы ни было прискорбно, но я вынуждена вас покинуть.       Аделхайт ушла в прихожую, Гангвольф шагал за ней. Вольфганг же, послав ей вдогон воздушный поцелуй, откинулся на стуле и опрокинул стакан вина.       — Вольф, — обратилась Аделхайт к другу, но не находила слов, — ты… я знаю, что у тебя всё будет хорошо! Будь счастлив, пожалуйста!       — Иногда мне кажется, что я не заслужил своего счастья, кажется, будто оно не для меня, будто все эти любовь, надежда, тихая нежность и восторг чувств не мне предназначены и мною не заслуженны, а все попытки построить счастье попросту бесполезны…       — Ты как никто другой заслужил этого счастья! Хотя, если хорошо подумать, то и вовсе никто не должен заслуживать чем-то своего счастья, ибо, как ты же сам говорил, человек для того и был создан Богом, чтоб быть счастливым. Каждый должен быть счастлив только за то, что уже родился, и ты тоже!       — А ты мне сегодня снилась, — неожиданным образом продолжал Гангвольф, лицо его скрашивала трепетная улыбка, а на глазах наворачивались слёзы, — сон был светлый, но грустный. Постарайся слишком часто не сниться…       — Хорошо, мой милый!..       — А теперь помолчи со мной, — Гангвольф крепко обнял её, — у нас с тобой осталось совсем немного времени…       Две минуты они простояли в крепких, тёплых и нежных объятьях, от которых каждого охватила дрожь, какая бывает от резкого пробуждения и прыжка из тепла одеяла. Гангвольф поцеловал Аделхайт на прощание в лоб, она же еле дотянулась до его щеки.       — Вольф, не забывай нас, пожалуйста, приезжай!..       — Не знаю, едва ли я вернусь сюда ещё один раз.       Аделхайт вышла за дверь, а Гангвольф вернулся к покинутому другу, но, не дойдя до стола, рухнул на диван. Любое расставание, особенно такое нежное и ласковое, но всё же тоскливое, приводили его к состоянию уныния и тоски — в самом расставании был некий отпечаток рока и изменчивости человечьей судьбы.       — Что значит, ты не собираешься сюда возвращаться‽ — наигранно гневно спросил подавленного друга Вольфганг.       — После того, что я здесь пережил, Кагробау для меня теперь отравлен моей меланхолией и слезами, моей тоской и скорбью. Хотя, Фестунгдорп, наверное, не лучше, ведь, там ведь тоже я, сколько себя помню, подвержен был этой губительной тоске…       — Тебе надо отдохнуть, ты устал. Едь домой, возьми свои вещи и съезди куда-нибудь на Юг. Сними комнату в каком-нибудь домике на берегу моря на несколько месяцев, надышись свежим солёным морским воздухом, напейся сладкого и пьянящего вина из насыщенного солнцем винограда, наешься сочных и сладких лимонов и персиков! Поживи наконец-то для себя, в своё удовольствие, в конце концов, для чего ещё жить, кроме себя‽       — Идея хорошая, мне нравится, — Гангвольф оглядел комнату, — давай соберём вещи.       — Давай, но сначала нужно покончить с едой!       И снова они сели за стол и снова говорили всё о том же — томили друг друга одними и теми же воспоминаниями, одними и теми же историями, маринуясь в соку собственной памяти.       — Вольф, — отпивая вино из стакана и небрежно закусывая ветчиной спросил Вольфганг, — я не хотел доселе тебя об этом спрашивать, но, теперь, когда ты выглядишь уже лучше, всё же спрошу — помнишь, мы с тобой думали над новой пьесой, как у ней дела..?       Гангвольф поник и взялся за голову — любой разговор о работе, даже о творческой, приносящей удовольствие, повергал его в вялое и угнетённое состояние, он сразу сникал, утихал и терялся, прятал своё сметённое лицо, словно увядший цветок.       — Ай! — воскликнул он, — я оставил все черновики в Фестунгдорпе! Там был список действующих лиц, мизансцены, наброски костюмов и два листа прозы с синопсисом пьесы.       — Ну вот же! — удивительно обрадовался Вольфганг, — Теперь у тебя есть повод вернуться сюда ещё один раз и привезти мне все свои черновики, чтоб мы вместе с тобой сделали из них нечто потрясающее!       Покончив с едой, они принялись собирать вещи. И Вольфганг, всегда излишне наигрывавший эмоции, театрализируя свою жизнь и как бы всегда отстраняясь от неё, сейчас делал всё споро и тихо, совсем на себя не похоже. В него влюблялись, его неустанно любили, но за его непонятый трагичный, надрывный романтизм, его патетику и витиеватость; было в нём нечто чарующее и завораживающее, заставлявшее других восхищаться им и любить его, но сам он был предельно простым, деловым, пробивным и бытовым, но только с теми, кто заслуживал его доверия, только с теми, кого он мог называть своим другом, например, с Гангвольфом, с которому он проявлял искренние и живые любовь, доброту и участливость.       — Смотри, Гангвольф, звёзды выглянули из-за туч, — выглянул Вольфганг в окно, — оставь на время сборы, пойдём скорей на свежий воздух, тут до сих пор нечем дышать!              Гангвольф молча встал и побрёл ко входной двери, Вольфганг пошёл за ним. Они молча спустились по лестнице и вышли из дома. Была тёмная ночь, небо всё ещё было заволочено облаками, с которых капал мелкий, еле заметный дождь. Было свежо, Гангвольф наконец-то мог свободной дышать и не чувствовать затхлого запаха своей промозглой квартиры. На улице не было никого, впервые город не казался Гангвольфу узким, тесным нагромождением домов, которые, словно стены комнаты, виснут над его головой, теперь город казался свободным, открытым, зелёным, а не серым, как раньше. Гангвольф глубоко вздохнул и пошёл к реке, тёкшей через дорогу. Прислонившись к забору, он заглянул в спокойную воду и впервые увидел себя с тех пор, как приехал в Кагробау. Он видел тощее, осунувшееся, измученное зелёное лицо с впалыми, как ему казалось, щеками и нездоровым взглядом. Теперь он явственно видел плод всех пережитых страданий, они теперь смотрели на него из его собственного лица. Всё это производило на Гангвольфа такое успокоение и вызывало интерес, что в погоне за откровениями отражений своих глаз он всё сильнее опускал голову к воде. Вода, большая и глубокая, как сейчас, всегда манила к себе Гангвольфа, будто бездна, простирающая к нему свои руки, желая заполучить его и оставить на своём дне…       — Вольф! — окрикнул его Вольфганг, видя, как он вот-вот свалится в воду, — пойдём собираться, а то опоздаешь на поезд!       Гангвольф отринулся от воды и поспешил снова в дом.       Через полчаса они снова вышли на улицу, но уже с чемоданом, и пошли на вокзал сквозь лабиринты тёмных дворов ночного города. Шли молча — между ними за последние дни было слишком много разговоров, чтоб они теперь могли служить способом скоротать время, чемодан нёс Вольфганг, ибо даже без чемодана Гангвольф не мог ещё идти ровно и прямо, его всего шатало, а ноги заплетались, будто он в действительности был пьян.       Дойдя до вокзала, через стеклянную дверь которого уже был виден поезд на Ригосдун, друзья остановились, каждый из них сознавал, что сейчас они расстаются и, быть может, никогда больше не встретятся, несмотря на взаимные обещания.       — Смотри, — поднял руку Вольфганг, — как над городом плывут обрывки туч на ветру, прощаясь с тобой! Только ты уезжаешь, как тут прекращается дождь…       Гангвольф молча смотрел на небо, и Вольфганг видел, как на его глазах наворачиваются слёзы.       — Я вижу, как ты боишься, — одёрнул он Гангвольфа, — не бойся — это глупо, скоро скорбь отступит, и ты полюбишь снова, ещё сильней и чище, ну, мой друг, ты слышишь..?       Вдали послышались раскаты грома, и, пока Гангвольф посмотрел туда, откуда доносился грохот, Вольфганг крепко обнял его и тихонько поцеловал его в лоб. Гангвольф прижался к груди своего друга и тихо заплакал.       — Теперь ты должен быть дома, — выпустил его Вольфганг, — ну же, ступай! А если тебе захочется плакать, то посмотри в окошко поезда, посмотри на небо, какие в нём краски!       Гангвольф взял свой чемодан и с тоскливой улыбкой и слезами на глазах в последний раз посмотрел в глаза Вольфгангу, которые теперь тоже наполнились слезами. Так они расстались. Когда Гангвольф поднимался уже по лестнице в вагон, Вольфганг вбежал в здание и крикнул вдогонку своему другу: «Не бойся — это глупо!» Поезд тронулся с места и всё крохотное пространство вокзала заполнил едкий дым паровоза, когда же он рассеялся, Вольфганг не мог уже видеть поезда, на котором его друг отправился домой. Что-то живое и большое, словно море, поселилось в нём после прощания с Гангвольфом, он будто чувствовал, что теперь должно что-то произойти, что-то важное и неясное, что-то такое, что перевернёт жизнь их обоих. Опустошённый и встревоженный, он пошёл по улице вниз, бессмысленно бродя по городу и вспоминая на каждом углу, как же было хорошо им в былые времена. Тоска Гангвольфа поселилась теперь в его сердце, тоска по навсегда ушедшим прекрасным сладостным и безмятежным дням их, казалось теперь, давно ушедшей юности.