Преодоление

      — Гангвольф! — весёлым громким и зычным мужским голосом произнёс это имя человек, стоявший в дверях.       — Кто здесь‽ — со страхом и паникой в голосе ответил вопросом Гангвольф.       — Это же я, твой друг, Вольфганг! — рассмеялся человек в дверях, — выглядишь потрёпано, что же сталося с тобой?       — Как ты сюда попал‽ —резко спросил Гангвольф.       — Не поверишь — через дверь, — Вольфганг снова рассмеялся, — а если честно, я же знал, что ты скоро должен приехать, сегодня проходил мимо дома твоего, решил заглянуть, а консьерж сказал, что ты приехал где-то неделю назад, но ещё ни разу не выходит из дома, я сразу решил, что с тобой что-то стряслось.       — От твоего смеха у меня разболелась голова! — необычно сердито для себя сказал Гангвольф, — впрочем, она уже очень давно болит у меня, не переставая…       Вольфганг наконец переступил порог, и Гангвольф увидел перед собой до слёз знакомый образ своего друга — высокого молодого человека в сером костюме с пиджака которого свисал красный шарф, с красивым юношеским лицом с голубыми глазами и длинными, но убранными, рыжими — почти медными — волосами, из которых неизменно торчал искусственный цветок персиково-розового цвета. Несмотря на дождь, холод и промозглость, Вольфганг был одет по своему обыкновению очень по-летнему. И теперь перед Гангвольфом стоял спокойный и светлый, с улыбкой глядящий своими глубокими голубыми глазами, Вольфганг. Гангвольф в действительности соскучился по старому своему другу, тем более, что присутствие оного рядом всегда обещало, хоть и мимолётные, но моменты радости и счастья, но теперь Гангвольфу было бы невыносимо участвовать в этом, и друга своего он встретил, если не холодно, то безрадостно, впрочем, радоваться ему сейчас было сугубо нечему.       — Рассказывай давай, почему ты выглядишь, будто всю неделю беспробудно пил вино, гуляя вдоль болот, судя по запаху? — улыбнулся, но сдержал смех Вольфганг.       — Я раздавлен, повержен, я изувечен, я не вижу снов, будто мне запретили сны, одни только кошмары остались в моей измученной голове, —высокопарно, будто бредя, начал говорить Гангвольф, — Я отравлен уже своим одиночеством. Во мне не растворяется моё собственное эго. Я остался в одиночестве среди собственных мыслей и кошмаров, которые как чёрные птицы поедают и гложут то, что осталось от моего рассудка.       — Если остатки твоего рассудка способны так складать слова, то даже с этими остатками ты вполне в здравом уме. Но всё же, скажи мне внятно и разумно — что случилось‽       — Дис ушла от меня… — не успел договорить Гангвольф, как тут же тихо заплакал.       — Всё кончилось так, как должно было быть, — рассмеялся глубоким хохотом Вольфганг, — я ж всю дорогу тебе говорил, что ничего хорошего у вас не выйдет, и вот оно случилось, как я и предполагал, она ушла от тебя.       — Может, ты ещё и знаешь, почему она ушла от меня‽ — несколько разозлился Гангвольф словам своего друга.       — Конечно знаю, — оскалился Вольфганг, — тебя же невозможно терпеть! Ты хоть раз видел себя со стороны‽ Беспомощный ребёнок, который сам ничего не может, который только и ждёт, как кто-нибудь придёт, сделает за него всю работу, а потом ещё и пожалеет его! От этого Агидис и устала — постоянно только и делать, что жалеть тебя. Видел бы ты, в какую мякоть ты превращаешься в её объятьях! Сразу сжимаешься, сворачиваешься на ней как огромный жирный кот! Да только ты не кот, ты взрослый мужик, которому впору бы и самому о себе заботиться…       Гангвольф старался не слушать речей Вольфганга, он знал, что его друг хорошо умеет говорить и убеждать. Вольфганг говорил словно актёр, никогда нельзя было узнать, искренны ли его слова, в то же время, слова его всегда врезались в души его собеседников, особенно таких чувствительных, как Гангвольф, который сейчас, несмотря на все свои потуги не слушать Вольфганга, внутренне охотно соглашался со всем, что он говорит, хоть и старался не подавать виду.       — Ну что же ты молчишь‽ — закончил Вольфганг, — разве я не прав‽       Гангвольф долго смотрел на него, ему хотелось бы возразить, но ни сил, ни желания, ни слов у него не было.       — Прав, — Гангвольф тихо опустился на диван и заплакал, — но что же теперь это меняет‽       — Теперь ты знаешь, что это ты виноват в уходе Агидис, ты и никто иной.       — Я и так это знал…       — Теперь ты знаешь это и можешь сделать так, чтоб этого боле не повторится, я надеюсь.       — Но ведь Агидис больше нет…       — А разве только одна Агидис не должна страдать от гнёта твоего существования‽ —Вольфганг наклонился над ним, словно одна из теней, висевших над Гангвольфом, когда он был в бреду, — хочешь сказать, семья твоя не претерпела множества бед по вине твоей глупой головы‽       — И что же мне делать тогда‽ — Гангвольф резко встал, несколько напугав Вольфганга.       — Отправиться туда, куда ты так давно хотел… — с улыбкой пожал плечами Вольфганг, — убей себя, иначе ты не изменишь ничего, и трагедии твоей не будет конца.              Вольфганг залез рукой в глубокий карман пиджака и достал оттуда револьвер, что всегда носил с собой. Гангвольф знал про эту привычку и вполне понимал сейчас, к чему клонит Вольфганг, и будь Гангвольф сейчас здоров и спокоен, понял бы, что всё это лишь искусная игра Вольфганга с его чувствами. Гангвольф прекрасно знал своего, наверное, лучшего друга и все его странности; он знал, что, играя в театре, Вольфганг, однако, не мог избавиться от театральности в реальной своей жизни. Он неимоверно уставал проигрывать на сцене десятки чужих жизней, при том, что собственная жизнь его была бы пуста, если б не его усилия — в какой-то момент, когда жизнь Вольфгангу опостылела, он начал стремиться искать спектакулярные игры страстей среди своего окружения. Ему были интересны все эти драмы, трагедии и комедии, происходившие в жизнях людей, теперь он был словно зрителем, а не актёром в театре, ведя, однако, себя всё так же искромётно, наиграно, восторженно и пылко. И для того, чтоб сильнее и ярче прочувствовать болесть этих житейских катаклизмов, Вольфганг беспардонно влезал в отношения своих друзей и знакомых и, беря над ними власть, оборачивал ситуацию в желанный ему финал. Но, хоть и делал он всё это ради своей утехи, он понимал, что его развлечения могут единомоментно погубить чью-то судьбу, а потому он старался свести всё к примирению и успокоению. Однако Вольфганг презирал пустое и умышленное страдание, а потому, каждый раз, когда кто-нибудь из знакомцев его пребывал в состоянии, подобном тому, в котором теперь пребывал Гангвольф, он всегда сначала старался довести муки страждущего до апогея, дожидаясь, когда тот готов будет воспользоваться его, Вольфганга, револьвером, чтоб кончить свою жизнь. Если человек готов был на это, то, по мнению Вольфганга, страдания его не были пустыми и его нужно было срочно спасать, если же мысли о суициде вызывали страх и отрицание, то, значит, человек попусту тратит свои время и силы на слёзы, а значит ему, Вольфгангу, незачем иметь с ним дела. Гангвольф всё это знал и всегда был готов к подобной фантасмагории в исполнении своего друга, но сейчас, когда разум его был до сих пор отравлен горечью потери и буйством болезни, он готов был поверить каждому слову Вольфганга и без всякого раздумья и промедленья послушаться его увещеваний и застрелиться прямо перед ним, на этом самом диване.       Теперь же, когда Вольфганг дал Гангвольфу револьвер, он всё ещё не до конца осознавал всю глубину его болезни. Гангвольф смотрел прямо в его искрящиеся, несколько сщуренные в его ироничной улыбке, голубые глаза, это был короткий миг странной дуэли глаз, когда меж ними установилось полное молчание, и разразилась бездна, из которой выискивающе и испытующе глядел на них револьвер. Гангвольф окинул взглядом лежавший в руках Вольфганга револьвер и потянулся к нему. Всё шаталось и плыло теперь в глазах и голове его, он теперь увидел перед собою то, что в миг бы могло решить все его проблемы, как ему казалось, от этого осознания воспалённые сердце и мозг его возбудились сильнее, чем прежде, и теперь он не мог с собою ничего поделать. Он аккуратно выхватил револьвер из рук Вольфганга и стал трепетно рассматривать, вертя его в трясущихся руках. Вдруг он посмотрел безумными заплаканными глазами на Вольфганга:       — Если я застрелюсь, то ведь всё вернётся обратно! — дрожащим голосом, прерывисто, возбуждённо, заикаясь и задыхаясь, воскликнул вдруг Гангвольф, — Я снова буду с Дис, я снова смогу вернуться в Фестунгдорп, где меня будут ждать и любить, ведь так! Ведь так..‽       — Хотелось бы так, но ты же меня знаешь, я же совсем не верю в жизнь после смерти… — тут Вольфганг ехидно улыбнулся, — единственное, что я могу сказать точно, так это то, что после твоей смерти мозг твой, смешанный с кровью, разлетится по комнате, а оттирать его буду я. Не думаю, что ты на прощанье устроишь мне такую аттракцию.       — Скажи мне, Вольф, — с огнём в глазах надвинулся на него Гангвольф, — я уже несколько дён, а может и недель, не помню, страдаю так, как в жизни никогда ещё не страдал, я ничего уже не хочу, я раздавлен и распинан по углам! Это апогей и апофеоз всей моей жизни, но к чему ж мне тогда такая жизнь, в которой любой миг радости и счастья отзываются потом невыносимой болью и горечью‽ Как я устал от ожидания, когда же в моей жизни всё станет хоть сколь-нибудь сносно!       — К чему тебе помнить что-нибудь хорошее и радостное, если оно приносит лишь грусть по ушедшему счастью? Разве не лучше помнить всё самое больное, чтоб в иной ничем не примечательный день вспомнить, как плохо тебе было когда-то, и как хорошо тебе сейчас по сравнению с теми страшными днями? Помня сплошь хорошее, ты невольно будешь страдать оттого, что теперь у тебя нет того, чего тебе так хочется, и что у тебя было когда-то. Разве не хочется тебе теперь лежать вместе с Агидис и целовать её в щёки, губы, шею и руки? Разве не хочется тебе теперь гулять по лесу с Гердтрутой? Разве не хочется тебе теперь пить вино с сыром в солнечный день со своими друзьями? Больно, да? И так будет каждый раз, лишь стоит тебе вспомнить о том, как хорошо тебе было когда-то.       — Да я не о том, я не о том, ведь я был счастлив!       — А толку от того, что ты был счастлив, если теперь счастья будто и не было‽       — Да я не о том, я не о том!       — Так о чём же‽       — Так вот, — продолжал Гангвольф, вертя в руках револьвер, — всю свою жизнь я ждал, когда я смогу начать жить целиком и полностью, когда мне наконец-то не придётся всё оставлять на потом, отказываться от счастья и удовольствия в угоду каким-то страхам и призракам, когда же я наконец обрету уверенность в том, что я кому-то полезен и нужен! И вот появилась Агидис, и мне показалось, что вот оно здесь, всё, что только снилось в детских радужных снах… И вот его нет!       — И вот его нет‽ — переспросил Вольфганг у него с тем же напором.       — Да… — Гангвольф задумался, пытаясь вспомнить уже потерянную нить повествования, — так вот, я терпел свою жизнь много лет, но теперь это становится неимоверно тяжело! И вот, всю жизнь свою я думал, что Бог блюдёт за мной, что он шёл со мной рядом и присматривал за мной, незримо и бесшумно, как и за всяким человеком, а теперь… а теперь я не вижу его и не слышу, тогда отчего же я думаю, что он есть..? Ответь мне, Вольфганг, есть ли теперь при мне Бог‽ Повисло молчание. Оба они знали ответ Вольфганга на вопрос, но он решил чуточку помучить Гангвольфа томительным ожиданием, от которого тот и так устал. В руке Гангвольф до сих пор держал револьвер, направленный в никуда. Они глядели друг на друга заспанными, но въедливыми глазами, спускаясь взглядом в самую глубину дружеских глаз, достигая в них собственный отражений. Повторилась та странная дуэль их глаз, и снова легла между ними пропасть, которую наконец нарушил Вольфганг, не выдержав взгляда воспалённых, но полных ожидания, недоверия и надежд, глаз Гангвольфа.       — Плачь, не плачь, но я нашёл простой ответ на твой вопрос — нет!.. Его и не было… И молчание снова повисло в квартире.       — И что же теперь? — поднял слёзные глаза Гангвольф, — ты хочешь мне сказать, что, надеясь всю жизнь только лишь на то, что в конце пути я буду Им награждён за свои страдания и лишения, я теперь должен поверить тебе, что его не было и нету‽ Нет, не столь мала моя вера! Даже теперь, когда впору бы мне сомневаться в Божьем провидении, я всё равно не оставляю надежды на то, что Он не оставит меня!       — Дорогой, ты начинаешь бредить, — Вольфганг заметил помутнение в поведении и речах Гангвольфа, но списал это скорее на возбуждение, нежели на болезнь, — я не осуждаю твоей веры, но никогда ещё ты не говорил так, как сейчас. Твой язык сейчас так странен, а голос твой расстроен, ты говоришь словно персонаж из проповеди.       — Нет..! — Я помню каждую твою усмешку, возникавшую на твоём лице каждый раз, когда только заговаривал о вере! Ведь ты же всё время смеялся надо мною, будто я мракобесный дед из глухой деревни! Ты же всё это время всем своим поведением лишь пытался совратить меня нагими девицами и споить белым вином! Ты так и ждал, чтоб я ввергся в твои соблазн и искушения, совсем потеряв в них себя, как ты! — Гангвольф опустил голову и глаза теперь смотрели на Вольфганга из-под завесы тени его головы       — Я не выдержу взгляд этот из-под бровей! — тот резко дёрнулся и встал, — Гангвольф, я вижу, тебе нехорошо, отдохни, поспи, а я больше не буду тебя мучить…       — Изыди! — Гангвольф тут же вскочил с дивана и, пока Вольфганг бежал до дверей, кинул в него доселе лежавший в его, Гангвольфа, руках револьвер.       Вольфганг спешно подобрал револьвер и закрыл дверь, и Гангвольф почувствовал полной бессилие. Он тихо присел обратно на диван и тут же повалился на него. Так и лежал он на диване, пока глаза его не закрылись. Сызнова снились ему гнетущие кошмары, из которых он никак не мог выбраться даже пробуждением, несмотря на весь ужас, испытуемый им там, на весь страх и тревогу, нечто не давало ему вырваться оттуда, что-то заставляло его продолжать бежать по лабиринтам собственного сознания, которое, воспалившись, ополчилось против него же самого и теперь нещадно мучило его неясно зачем.       Проснулся Гангвольф уже в ночи, но ему казалось, что на улице было вовсе не темно. По углам комнаты прятался какой-то незримый синий туман, который не ощущался ни зрением, ни нюхом, осязаемый только чувством Гангвольфа. Ему удалось встать — возбуждение, внёсшее в него приход Вольфганга, благоприятно сказалось на нём — и он решил теперь побрести к окну. Решение это можно было бы назвать опрометчивым — на окне он увидал тень, падавшую на него с той стороны стекла. Она напоминала Гангвольфу очертания человеческой фигуры, что его сильно насторожило, особенно теперь, когда осадок подозрительности, взращённой в нём Вольфгангом, ещё заставлял его видеть во всём опасность для ныне такого слабого себя. Гангвольф с опаской поглядел из окна и увидал впервые за долгое время на улице человека — кто-то незнакомый, в чёрном пальто смотрел как будто вдаль, стоя за углом дома напротив. Страх и недоверие к этому, как Гангвольфу казалось, странному и подозрительному человеку, заполонил теперь всё его сознание, никаких больше дум не было в его голове — только дикий страх, похожий на страх темноты и страх перед помешанными душевнобольными сидел теперь в ней. Гангвольф подумал, что любой другой незнакомый ему человек не пришёл бы просто так в такой час (хотя, который час Гангвольф и не знал) к его дому, а значит этот чужой человек пришёл именно за ним, но зачем‽ Гангвольф решил, что это теперь новый его враг, хотя никогда доселе он не называл кого-то из людей своим врагом, считая, что слишком абсурдно и патетично обычному человеку, как он, иметь врагов, но теперь он без всякого промедления назвал этого безымянного человека именно своим врагом. Чем дальше Гангвольф думал о нём, тем страшнее ему становилось. Он спешно отпрял от окна и, необычно для измученного больного спешно, побежал к двери, желая запереть её. Закрыв дверь, он было успокоился — он был убережён от опасности, забаррикадировался в собственной квартире и теперь никто не мог в неё войти, пока он жив. На Гангвольфа снова нашли слабость и усталость, он дошёл до дивана и, в коем-то веке довольный и спокойный, лёг поспать.       Впервые за долгое время ему снился светлый, почти что радостный, сон. Ему снилось, будто он едет теперь в поезде домой, по всё той же дороге, которую он уже досконально выучил глазами, чтоб воспроизвести в своём сне, но было всё равно нечто странное в виде за окном, Гангвольфу казалось, что перед ним крутится какое-то кино, кадры которого постоянно повторяются — река, сосновый бор, редкие огни притихших сёл, луга с высокой травой, колышущейся на ветру, высокие холмы с созревшим виноградом, тёмные горы и опять сначала. А по небу медленно плыли редкие бледные ночные облака, и звёзды светили так ярко, что небо было светло. И на это звёздное небо над собой глядел во сне Гангвольф, чувствуя, как от смеси радости и счастья, усталости и пустоты по его лицу стекают слёзы. На душе было томительно легко, Гангвольф предвкушал теперь только скорое возвращение домой и наслаждался этой тихой и светлой ночью. Вдруг небо зажглось ещё ярче, будто бы в ясный день — что-то вспыхнуло на самом верху неба и упало… Яркая звезда летела через облака оттуда, куда не мог добраться взгляд Гангвольфа. В ней мешались синий, алый и белый цвета, переливаясь в её хвосте, который долгой светящейся линией прорезал небо. Звезда сама вся лучилась и искрилась, окружённая ореолом, падая куда-то далеко-далеко. Заворожённый Гангвольф долго глядел со слезами на глазах на эту звезду, пока она летела прямо вниз, к далёким тёмным высоким горам, где начиналась его родина, туда, откуда он вышел в надежде на новую жизнь, откуда он с таким волнением и благоговением смотрел в тёмную высь неба. Свет звезды ещё более завораживающий и манящий отражался в озере у самого поезда. Гангвольф никак не мог терпеть этой красоты, его всего переполняло благоговением и тоской по дому, по Гердтруте и по Агидис, ощущением неуместности и желанием взлететь куда-то за пределы, заглянуть куда-то туда, где человек никак не может оказаться. Звезда близилась к горизонту, и, когда она скрылась за горами, оставляя за собой только долгий след, в небо поднялся столп яркого света, заполонившего вскоре всё небо.       Гангвольф с резкостью, от которой тут же заболела голова, проснулся. На языке его было одно слово — «Рассвет». Он нехотя открыл глаза и увидел перед собой лишь тёмный, угрюмый, до отвращения опостылевший потолок своей квартиры. Теперь тоска его стала ещё сильнее, ему хотелось уже сбежать отсюда, из этого плена усталости и скорби, во что-то новое, светлое и решительное, предельно деятельное. От ощущения непреодолимости того препятствия, того груза, который щемил его грудь, не давая целиком ею вздохнуть, он тихо заплакал. От плача и стона голова заболела ещё сильнее, и теперь Гангвольф ревел уже от раскалывающей голову боли, отдававшейся в глаза и шею, ему хотелось оторвать себе голову как некий посторонний предмет, выцарапать себе глаза и разбить молотком голову, чтоб она не болела. Но сил на всё этого у него попросту не было, а потому он просто продолжал лежать, тихо постанывая от боли. Время шло, голова болеть никак не переставала, и Гангвольф не мог уснуть, ему казалось, что он уже очень долго лежит с этой болью, чувство времени он потерял почти совсем. С привычкой боль стала терпимее, и Гангвольф смог уже встать. Он вновь пошёл к окну, но, пока шёл, вспомнил про незнакомого человека, следившего за ним в прошлый раз. Теперь на него вместо тоски нашёл страх, глубокий и до абсурда панический. Он шёл к окну, боясь к нему подходить и страшась заглянуть за штору. Но он это сделал и ужаснулся — тот чужой, будто невидимый другим, человек снова стоял на том же месте и смотрел куда-то вдаль. На резкий вздрог Гангвольфа этот человек ответил поднятием глаз. Он теперь увидел Гангвольфа сквозь грязное и мутное стекло. Гангвольф был уверен — теперь он запомнил его лицо и его нервный болезненный взгляд, теперь этот чужой человек не оставит его просто так. Гангвольф знал, что он придёт за ним и что-нибудь случится, но не знал, что. Гангвольф всегда несколько побаивался людей, особенно незнакомых, но этот чужой человек ощущался для него совершенно опасным. Он поспешил спрятаться за тёмными шторами, плотными как ночь, которые теперь были словно чугунная решётка его окон. Гангвольф поспешил снова забыть о своём страхе, с головой укутавшись одеялом, спрятавшись в подушку и стараясь не вспоминать о нём. Но чем дольше он лежал, тем сильнее он сокрушался, говоря себе: «Как жаль, что я не умею не думать о нём!» За окном снова полил дождь, который становился с каждой минутой всё сильней, и уже бил, словно чьи-то пальцы, по стеклу окна. Гангвольфа это начало раздражать. Этот прозрачный стук слышался везде и становился всё сильнее, становясь всё более частым, громким, тяжёлым и невыносимым. В голове его засело ощущение, что этот звук был предвосхищением и предтечей прихода того чужого человека, которого он так боялся. Гангвольф чувствовал, как к нему взывают голоса тысячи капель дождя, зовя его выйти наружу, в холод и влажность внешнего мира, где под расщеплённым дождём светом фонаря ждал его тот чужой человек. Голова Гангвольфа всё больше заболевала, но поддаваться он не хотел, глубоко в душе он уповал на своё молчание, в тишине которого крылась заклинательная мольба о спасении, на свои стены и шторы, на то, что никто через них пройти на сможет, по крайней мере, пока он жив. Черти и бесы, которые, как теперь казалось Гангвольфу, издавали этот страшный стук, требовали от него повиновения, но в нынешнем своём состоянии он не подчинялся даже себе.       Гангвольф отчаянно сопротивлялся гнёту этих мерных звуков, которые с каждой секундой приближались к тому, чтоб разрушить оплот его приюта и ворваться в его мир. И вот, тяжёлая и плотная, длинная и нескончаемая каменная ночь ворвалась, ветром распахнув окна, в его квартиру, и теперь Гангвольфу было решительно некуда прятаться и некуда бежать. Он попытался укрыться в ворохе своей постели, когда в окно влетел никто иной как тот самый чужой, незнакомый и безымянный человек, следивший за ним доселе. Спустившись на пол комнаты, он, сбросив с себя чёрное пальто, восстал и преобразился, и Гангвольф, глядя на это, понял, что он уже не человек без имени, и придумал ему новое имя — ему казалось теперь, что перед ним чистый Бес. В центре комнаты теперь стояла фигура в чёрном бесформенном балахоне с капюшоном. Вместо лица его была белая маска в виде птичьего клюва, из-под которой был видел только рот. Своей острой тростью он очертил на полу свой магический круг. Круг этот наполнился белым свечением и, поставив в центр этого круга свою трость, этот Бес без лишних приготовлений начал танец бесчисленных бесплотных духов, влетевших вместе с ним в распахнутые окна, и в каждом безумном движении их кривых и ветвистых рук рождался неведомый звук — рёв или плач, обступавший Гангвольфа слева и справа, а это смутное и таинственное войско теней бесилось, бегало и дико хохотало где-то вдали, пока Бес всё повторял и всё возносил своё неведомое заклинание сложа руки в молитве. От этого плача на незнакомом Гангвольфу языке, но на чистые и прекрасные мотивы, из глаз маски Беса потекла кровь — густая и чёрная как гной. И так продолжалось до самого утра, до скончания ночи — звук обволакивал Гангвольфа, тысячи теней гуляли по дому, тяжёлые чугунные жуки метались в распахнутых окнах, а черти, прячась по углам, нашёптывали гадости и срам, а Бес всё ревел. Гангвольф же всё это время сидел, боясь потревожить это колдовство, не издавая ни слова, ни смеха, ни крика, ни плача, ни вздоха, ни шума, впадая временами то в восторг, то в испуг, но обворожение плачем и тяжесть кованных крыльев окружавших его духов и призраков тянули Гангвольфа за собой, заставляли его так же восстать и преобразиться вместе с Бесом.       И вот, к концу своего плача Бес увидел это и обернулся к тому кóму, которым теперь лежал Гангвольф. Своими грязными, смолистыми, чёрными руками он перебирал одеяла постели в надежде найти хоть кого-нибудь в чистых складках белья. Добравшись, наконец, до Гангвольфа, он зажал его руки в тиски своих пальцев и принялся внимательно смотреть в его глаза, желая увидеть в них ужас и страх, но в Гангвольфе сейчас была только усталость и боль. Увидев это, Бес показал ему свои глаза — большие, пустые и мутные, сочащиеся кровью — и начал высасывать из него остатки его тоски. Гангвольфу стало тошно и легко, на голову его посыпался пепел, а тени спустились с потолка и прильнули к нему будто в объятьях, как бы говоря ему — «Ты не один». Тут Бес обернулся и стремительно вышел в запертую дверь, не оставив после себя ни следа. Гангвольф знал, что теперь этот чужой человек никогда к нему не вернётся, как и все иные прочие, однажды спасшие его от одиночества и тоски. Гангвольф был спокоен, но раздавлен, он, завёрнутый теперь в одеяло и покрытый золой, звал без надежды и без страха этого Беса возвратиться к себе, или хотя бы забрать его с собой куда-то туда. Тени и бесы медленно оседали в его полу, забивались в щели, и вскоре Гангвольф снова остался в одиночестве и беспамятстве, засыпая, смыкая глаза.       Проснулся он ночью, не помня произошедшего, но прекрасно осознавая одну лишь вещь — Агидис ушла от него. Однако, Гангвольф остался безразличен к этой мысли. Ему было всё равно. Сейчас он просто лежал и отдыхал после бесконечного надрывного напряжения всех своих сил, истощивших его, и без того больного. Спокойный и несколько даже радостный Гангвольф лежал и не думал почти ни о чём, голова болела совсем незаметно. Ему стало как-то удивительно хорошо — он вспомнил, что на дворе лето, а он бодр, светел и молод душой и телом, он спокойно сейчас мог бы сидеть в каком-нибудь кафе со стаканом вина или пива, а может быть даже и сидра, с хорошей мясной или сырной закуской. Да, за окном шёл дождь, но разве не приятней пить вино, если за окном дождит? И единственным теперь препятствием к тому, чтоб начать жить в своё удовольствие, была воля к страданию Гангвольфа. Он резко, но путём размышления, а не моментального откровения, понял, что он, именно он, препятствует своей жизни — его лень, его желание ни за что не отвечать, его страх перед осуждением, страх перед отказом, страх перед предательством, страх перед бедностью, безызвестностью, неприкаянностью, его забота о собственной благопристойности, его уверенность в подвохе, его надрыв — всё это заставляло Гангвольфа страдать, он всем своим существом был приучен к тому, чтоб постоянно испытывать недовольство жизнью и боль от осознания собственной глупости. Это был порочный круг, в котором, каждый раз находя причину собственных страданий в себе самом, он ещё больше начинал себя истязать, не избавляясь от, собственно боли, он наказывал самого себя за боль, которой сам себя наказывал. Ни к чему, кроме как к очередному возвращению в бездну сожалений, плача и головной боли, это осознание привести не могло. Тут же на Гангвольфа нашёл глубокий лёгочный кашель, и тут он вспомнил ещё одну причину, почему он не может выйти квартиры, начать же лечиться в голову ему никак не приходило. От кашля зазвенело в ушах, и в этом звоне Гангвольф услыхал те гадости и срам, которые когда-то недавно нашёптывали ему черти — в его голове сидели теперь только их слова: «ты грязен, ты болен», «ты самый плохой, ты хуже всех нас», «ты самый ненужный», «ты гадость, ты дрянь». Гангвольф пытался спрятаться от этих слов, закрыв лицо ладошкой, но в голове он всё равно слышал их речи: «твой рот как помойная яма», «ты — источник заразы», «отруби свою голову», «кому ты нужен? Да никому», «всё, что не сделал ты, уже давно сделал кто-то другой». Долго, слишком долго, чтоб не потерять рассудка, Гангвольф сопротивлялся этим отголоскам случившейся на его глазах (или же в его сознании) мистерии, но неожиданно, когда Гангвольф уже готов был сдаться, звон в его голове прекратился. Спокойный и светлый он спустился в излюбленную свою полудрёму и уснул.       И снова снился ему словно бы детский и радостный сон — ему снова снилось, что он едет в поезде, наверное, даже и домой, но вокруг почему-то не было ничего, поезд ехал по ровному, как водная гладь, полю высокой травы, и только вдалеке шла стена из деревьев, будто специально высаженных, чтоб отгородить от взора Гангвольфа что-то скрывающееся за ними. Ехал он не один — с ним была Агидис, но больше во всём поезде не было никого. За окном была ночь, и они вдвоём молча смотрели на несменяющийся пейзаж за окном, как вдруг где-то впереди, туда, куда ехал поезд, вдруг забрезжил рассвет. Гангвольф, решив, что сейчас самое время смотреть открытыми глазами на солнце, пока совсем не стемнело, открыл окно и вместе с Агидис высунулся в него, заворожено глядя на то, как поезд движется навстречу восходящему солнцу. Так бы они и смотрели на это начало нового дня, если б Гангвольф не увидал руку Агидис, держащуюся за раму окна. Он во сне решил, что сейчас, когда Агидис заботит только красота рассвета, самое время для того, чтоб взять её за руку. Он тихонько и незаметно потянул свою руку к ней, но, только взявшись, услышал, как Агидис странным тоном вопрошала его — «Вольф, что ты делаешь..?»       В этот момент Гангвольф провалился куда-то глубже. Он вдруг оказался в каком-то маленьком и тёмном помещении лежащим на кровати, опять вместе с Агидис. Кровать была слишком мала, чтоб не надвигаться друг на друга, и Гангвольф, воспылав нежной любовью к своей невесте, пытался захватить её в свои объятья, ему хотелось со всем рвением и страстью согреть и расцеловать её. Но, несмотря на все его старания и попытки, Агидис была к нему холодна, и, хоть и не вырывалась из его объятий, по ней было видно, что ей были неприятны ласки Гангвольфа. В конце концов она ушла, попросту исчезла, но Гангвольф пошёл за ней только чтоб снова обнять и поцеловать её. Долго он ходил за ней по уголкам своей памяти и своего сознания, она же всё пряталась от него среди его друзей, в конце концов, он нашёл Агидис в компании Вольфганга и, обняв её со спины, поцеловал в шею, а потом и в плечо. На что Агидис снова спросила у него — «Вольф, что ты делаешь..?»       И он провалился вновь, ещё глубже. Теперь он был в саду — в излюбленном его кругом друзей саду, где они любили собираться с вином и пивом в летние вечера. Тут с ним снова была Агидис, теперь уже в компании Вольфганга и Аделхайт. Всё, казалось, было обыденным, привычным, до боли знакомым, но в какой-то момент Гангвольфу резко стало страшно, и он сбежал от своих друзей куда-то в глубину сада. Он бежал быстро и неистово, не разбирая дороги. Он не знал, куда и зачем он бежал, в какой-то момент он почувствовал, что зрение его стало хуже, зубы стали мягкими как воск, а штаны стали рваться. Гангвольф резко выбежал из леса и оказался в родном Фестунгдорпе, причём, он почувствовал себя маленьким. И тут его объял страх — он решил, что, если он сейчас в таком виде пойдёт к себе домой, то родители, а в особенности отец, будут расстроены. Он знал, что его никак не накажут, но само ощущение вины и расстройства родителей вгоняло Гангвольфа в ужас. Всепоглощающий ужас, несовместимый с жизнью, заставил Гангвольфа побежать обратно, и когда он вернулся в сад к своим друзьям, он уже остался совсем без зубов, а штаны были изодрались в клочья. Жить в таком виде было невозможно, и первым делом, прибыв в сад, Гангвольф попросил Вольфганга застрелить его, на что тот ответил категорическим отказом. Все поочерёдно осудили его желание покончить с жизнью без зубов и штанов, но они не понимали, что так жить нельзя — у них были эти зубы и одежда, они не понимали, каково это. Всё это разозлило Гангвольфа, и он отобрал пистолет Вольфганга и, приложив холодное железо к больному виску, застрелился. Тут же он и проснулся.       Стук в дверь как удар в лицо разбудил Гангвольфа. Он до сих пор чувствовал на своём виске что-то горячее, липкое и жидкое после своего самоубийства во сне. Ещё не успев отойти от усталости сна, он, с ощущением пробитой головы, наощупь побрёл ко входной двери. Открывая её, Гангвольф почувствовал знакомый и приятный запах, который тут же его успокоил — за дверью его ждало что-то родное и безопасное. Он отпёр замок и увидел перед собой невысокую рыжеволосую девушку в сером пальто. На её круглом, по-детски мягком лице держалось странное выражение — некое замешательство вместе со страхом и радостью смешались на нём. Гангвольф, ещё в действительности спавший, узнал в её полных нежной сестринской любви серо-зелёных глазах Гердтруту, но приглядевшись он сразу понял, что её не может быть здесь. Перед ним была только что снившаяся ему Аделхайт. Увидев живого, но всё же больного Гангвольфа, она с восторженной радостью и робостью в голосе поздоровалась с ним, захватив его в свои крепкие объятья и повиснув на нём.       — Привет, Вольф! — Аделхайт поцеловала его в его вспотелый лоб и тут же ощутила жар, — Вольф, да у тебя же жар! Да и ты весь бледен и зелен!       Аделхайт тут же слезла с него и быстрым маршевым шагом, топоча ногами, вошла в квартиру. Он сразу же понеслась на кухню проверять, правильно ли теперь питается Гангвольф, пьёт ли хоть какие-то лекарства, и, убедившись, что он ничего не ел несколько дней, если не больше, вернулась, демонстративно топая ногами как маленький обиженный ребёнок, к ошеломлённому Гангвольфу.       — Это что такое‽ — надув щёки и поставив руки в боки, напала Аделхайт на Гангвольфа, скрывая за своим возмущением свой скорбный ужас относительно состояния друга, — Нельзя же так запускать болезнь! Ты мог и вовсе умереть!       — Если б я умер, ничего б не изменилось, без меня всё будет так же как со мной, а может даже и лучше — квартира бы освободилась, отец, узнав о моей смерти, порадовался бы... наверное, мать бы с Гердтрутой расстроились бы, Трута бы даже, наверное, поплакала бы, но ничего, погрустили бы и забыли...       — А как же я‽ — рассержено спросила Аделхайт, — если ты умрёшь, кто будет играть со мной в нарды и рассказывать старые анекдоты‽       — Найдёшь ты себе ещё друга, который будет играть с тобой в нарды и рассказывать несмешные анекдоты… — спокойно и удивительно светло отвечал ей Гангвольф, — не один же я на это способен, быть может, ты найдёшь даже кого-то лучше меня на эту роль!       — Да не в нардах и не в анекдотах дело! А в том, что без тебя моя жизнь и жизни других твоих друзей будут попросту опустошены твоим отсутствием!       — Ну ничего, ничего — погрустишь и забудешь, через время появятся новые люди в твоей жизни, а меня вы, надеюсь, забудете…       — Вольф! С чего ты взял, что кто-то из нас тебя забудет‽ — на глазах Аделхайт стали наворачиваться еле заметные слёзы, — ты настолько глубоко въелся в наши жизни, что мы уже не замечаем, насколько ты нарушаешь окружающую обыденность, и именно этим ты и прекрасен, именно за это мы тебя и любим! — Аделхайт несколько задумалась, — а с чего ты вообще решил, что тебе непременно надо умереть‽..       — Я не знаю, как сказать, — развёл Гангвольф руками, — ты, если сможешь, но всю свою жизнь, как мне сейчас кажется, я себя ненавидел. За всё — за свою неуместность, за свою излишность, за свою леность и страх перед всем новым, ведь если бы я делал то, чего я хочу, не оглядываясь на других, я бы давно бы уже возвысился над рутиной и превратил бы свою неуместность в необходимость! А ещё я ненавижу себя за то, что во мне нет никакого сострадания, никакого участия, а ещё за то, что приношу всем один только дискомфорт, от которого больше всего пострадали мои родители с Гердтрутой, поэтому моя смерть будет просто заслуженным избавлением и отдыхом от моего присутствия…       — Вольф, то, что ты не оправдал желаний своих родителей, не повод для твоей смерти! Ты есть ты, и только твоя воля и твоё хотенье должны тебя волновать. Я тоже выросла совсем не тем человеком, которым хотели бы меня видеть родители, я даже из дома сбежала, и что теперь, мне нужно умереть‽ И чтоб на похоронах моих никого не было, а если б и были, то нисколько не плакали бы, а только лишь облегчённо бы вздыхали‽ — Аделхайт говорила это с таким волнением и чувством, что губы её начали дрожать, и, если б Гангвольф не прервал бы её тут же, она бы сама заплакала, — у меня ведь скоро день рождения, и ты обещал мне на него подарить букет из полевых цветов, и если ты сейчас помрёшь, то ты меня очень обидишь. Я надеюсь, что ты проживёшь долгую счастливую жизнь, как и я, и что ты переживёшь меня, и что ты побываешь на моих похоронах, хотя бы из уважения, хотя бы в память о нашей с тобой дружбе, даже если тебе будет совершенно безразлична моя смерть!.. Конечно, это было жестоко со стороны Аделхайт, так издеваться над Гангвольфом, но, зато это подействовало, хотя бы ненадолго.       — Адел*, я сейчас зареву! — слёзы покатились по щекам Гангвольфа, а голос задрожал, — прекрати, пожалуйста!       — Я тоже, Вольф, поэтому, давай закроем тему, — так же со слезами обняла Аделхайт Гангвольфа, — я люблю тебя!       — Я тебя тоже!       — А теперь я пойду, куплю тебе что-нибудь поесть. И лекарств.       — Не надо, меня воротит даже от запаха еды, если я и сподоблюсь чего-нибудь поесть, всё это сразу же выйдет из меня тем же путём.       — Я сказала, что тебе надо поесть! — в ироническом императиве сказала Аделхайт и пошла в прихожую.       Она спешно оделась и вышла, а Гангвольф сел на диван и тихо заплакал, а потом немного задремал, полноценно уснуть ему не давал страх проспать приход Аделхайт. Когда же она вернулась, он, несмотря на её хлопоты в кухне, смог уснуть. Спал он долго и крепко, и не заметил даже того, что Аделхайт, приготовив ему поесть, ушла домой, на прощанье поцеловав его в лоб. Проснулся Гангвольф в полной тишине.