Ну и кто теперь Дракон?

Ели, горы, небо… Она видела, как отгорела утренняя заря, как солнце поднялось над горизонтом и достигло зенита. Сколько часов Рин провела вот так, в бессмысленном ожидании всматриваясь в серый пейзаж за окном? Уже и не сосчитать. Это было бесполезно, невообразимо скучно и уныло. Всё равно что снова и снова перечитывать одну и ту же книгу, уже наизусть зная в ней каждое предложение. Рин успела в точности запомнить всё, до чего мог дотянуться её взор. Сперва она пыталась понять, в какой именно части провинции расположена её тюрьма. Почти безуспешно. Местность не давала подсказок, вокруг не нашлось ни единой характерной для конкретного владения черты. Только заснеженные горы, которые были для Скайрима тем же, что вода для моря. По звёздам ещё кое-как удалось определить, что она находится где-то на севере. Может, в Истмарке, а может, в Винтерхолде. Но для более точного вывода пленнице не хватало знаний. Потерпев неудачу, она переключила своё внимание на другое. Теперь она силилась разглядеть хотя бы одну дорогу, хотя бы один огонёк в дали. Она ждала, что однажды сюда случайно забредёт охотник, отбившийся от отряда солдат… да хоть разбойник или беглый висельник. Какая ей теперь разница? Казалось, что этот злополучный храм и вовсе обнесён какой-то невидимой стеной, сквозь которую не способен проникнуть ни один чужак, ни единый знак из внешнего мира. Это было странное место. Когда-то Рин забредала в самые дикие и отдалённые уголки Скайрима, но даже в них всегда встречались осколки цивилизации. Это были спрятанные в глуши военные лагеря и аванпосты, укрытые от чужих глаз святилища Талоса и алтари даэдрических князей, заставы бандитов и тайные базы контрабандистов, ковены ведьм… Ей ли не знать: чем непролазнее горы и гуще чаща, тем больше будет желающих навсегда или на время в них затеряться. Рано или поздно на храм должны были натолкнуться разведчики имперцев или братьев бури. Сейчас, когда патрули прочёсывают Скайрим вдоль и поперёк, кто-то должен был отыскать это место. По крайней мере, Рин пыталась обнадёжить себя этим. Впрочем, прекрасно понимая, что даже если такое и произойдёт, то участь обнаруживших храм будет незавидной. Но она и не надеялась получить от них помощь. Просто ей нужно было увидеть людей или любых других разумных существ. Убедиться, что они всё ещё существуют. Это было чем-то сродни молитвам, упованиям на чудо. Обычно бесполезно и глупо, но всё же необходимо. В камере не было того, что могло успокоить, дать надежду, а потому Рин приходилось искать это в себе, в стенках собственного черепа. Коротать заключение в ожидании всегда легче. Ожидание, пускай и бессмысленное, даёт существованию какую-никакую цель, причину ждать следующего дня. И главное, так можно было занять время хоть чем-то. Чуть-чуть развеять маслянистую скуку. Каждый день был слишком сильно похож на другой, предшествующий ему. Не менялось ничего. Сперва шёл простой и безвкусный завтрак, который больше напоминал вымоченную в масле бумагу, чем человеческую пищу. Потом являлся лекарь, проводил небрежный осмотр и заставлял её проглатывать очередную порцию отдающих травами зелий. Это было лучше того, как она существовала раньше. Намного лучше. И всё же, как человек, ещё не позабывший вкус прежней жизни, Рин могла бы назвать это невыносимым. Если первое время новая камера казалась чуть ли не покоями королевы, то сейчас пленница видела её точно такой, какой та в самом деле и была: серой конурой с жёсткой кроватью и пылью в углах. Ещё одним местом, из которого следовало выбраться как можно скорее. Еду стали приносить чаще. Скорее всего, побоялись, что предыдущего режима её тело просто не выдержит. Пока что она должна была оставаться живой, пускай и утомлённой. Один раз посреди камеры поставили небольшую бадью с еле тёплой водой. Слуги тогда не вышли за дверь, даже не отвернулись. Видимо, думали, что без надзора она попытается захлебнуться. Это был не худший удел для пленника. Рин понимала, что живёт намного лучше, чем добрая треть Скайрима. Она видела их жизнь, какое-то время сама варилась в ней. А потому точно знала, что бесконечное множество людей готово пойти на что угодно, лишь бы занять её место. Немногих волнует свобода, когда от голода кишки сворачиваются в узел. Рин хотела бы презирать их за это, ненавидеть. Но не могла. Глупо осуждать других за то, что, вероятнее всего, ты сделал бы и сам. А что до неё, запертой здесь и сейчас… Совесть шептала, что ей не на что жаловаться. Что всё наладилось, а её недовольство — это всего лишь признак изнеженной слабости. Так ли это? Вряд ли, но так уж её воспитали. Терпеть, всегда вспоминать о том, что кому-то может быть ещё хуже, а потому права жалеть себя у неё нет. Постепенно Рин убеждалась, что это лишь мешает. Отделаться от этого убеждения оказалось непросто. Оно возвращалось вновь и вновь, принося с собой гадкий, почти опасный шёпот. Обычно это случалось бессонными ночами. В голове роились разные мысли, среди них были как светлые, так и те, от которых бросало в дрожь. Иногда на пленницу накатывало особенно острое, необъяснимое отчаяние, которое сменялось чуть ли не смирением. Это длилось недолго и проходило за считаные минуты. Но минуты эти были худшим, что происходило с Рин за последнее время. Хотелось просто взять и разрыдаться в подушку. Не думать, не искать причин, просто рыдать. Она чувствовала, что слёзы уже подступают к глазам, но никак не соберутся пролиться. Рин была бы рада избавиться от них, дать им вынести с собой всю скопившуюся в теле едкую соль. Но веки всегда оставались сухими. Она будто разучилась плакать. Потом, когда горечь отступала, приходило намного более мерзкое чувство. Рин вспоминала всё. Абсолютно всё, что случилось с ней в последний месяц… несколько месяцев? Странно, но в такие минуты она ощущала чуть ли не благодарность Мираку. За то, что сперва не убил её, а потом не оставил подыхать в том мрачном полусклепе, за то, что теперь сделал её жизнь почти сносной. Может, однажды он разрешит ей выйти и отсюда. Может, даже позволит занять хоть сколько-нибудь значимую роль в новом мире. Скажем, стать адептом его культа. Пока что такие мысли вызывали лишь тошноту и желание поскорее от них избавиться. Пока что. Приходилось покидать постель. Рин нехотя, но решительно опускала ноги на холодный пол и резко поднималась. Здесь было немного занятий, которые могли бы отвлечь. Поэтому пленница делала абсолютно всё, что приходило ей в голову. От отжиманий и растяжек до бега от стены к стене и непрерывных прыжков. Разгорячённая кровь растворяла в себе все скверные мысли, по сосудам уносила их вглубь тела. Становилось легче. Внимание переключалось на учащённое дыхание, на приятную боль в трясущихся от напряжения мышцах и блестящую от пота кожу. Рин останавливалась лишь тогда, когда мышцы начинали болезненно ныть, а дыхание почти срывалось на хрип. Что-то всякий раз заставляло её доводить себя до полного изнеможения. Обычно за окном уже занималась заря, когда она на подкашивающихся ногах возвращалась в кровать. Так проходили её дни здесь. Изредка происходили выбивающиеся из обыденности незначительные события, но не более. Пролитого слугой супа или пролетевшего в небе клина журавлей было недостаточно, чтобы развеять уныние. Свободный человек этого бы даже и не запомнил. К чему такие мелочи, когда у тебя полно дел и забот? Они попросту теряются среди таких же мелочей. Но у Рин ничего другого не было. Ни дел, ни забот, которые могли бы дать хоть какие-то воспоминания. Ни того, что помогло бы просто убить время, сделав его ход не таким беспощадно медленным. Здесь можно было только рассматривать неизменный пейзаж за окном да тренировками не давать телу окончательно обмякнуть. Со временем это перестало спасать. Теперь для Рин это было чем-то вроде того самого бездействия, от которого она так стремилась убежать. В лучшем случае она просто скучала, в худшем же лезла на стены от отчаяния. А что ещё ей оставалось делать? С тех пор как Мирак покинул комнату, сказав ей всего несколько пустых слов, не произошло ничего важного, ничего заслуживающего хотя бы одного короткого воспоминания. Про неё будто забыли. Вся её роль свелась к роли бесполезного растения, которое и нужно-то только иногда поливать, чтобы оно не загнулось окончательно. Такое существование было лишено всякого смысла, в нём не было ценности. Ни новых мыслей, ни новых воспоминаний и целей. Одни слепые надежды. Потерял ли Мирак к ней интерес? Или по какой-то лишь ему известной причине решил временно оставить её в покое? Будь это кто-нибудь другой, Рин ответила бы с уверенностью. Но трудно что-либо говорить о том, кто вездесущ, кто способен проникать в чужой разум и искажать саму реальность. Она не знала, где именно заканчиваются его возможности, поэтому и понять его было труднее. Сохранил ли он ей жизнь из холодного расчёта, преследуя некую цель? Или просто поддался человеческим слабостям и решил потешить гордыню? Вероятнее всего, она просто переоценивала свою значимость, и всё же… Когда-то отец говорил ей, что злейший враг — это самый желанный трофей. Умелые охотники не вешают на стену головы зайцев да сурков. Нет, они выбирают тех зверей, что живыми могли бы разорвать их в клочья. Тех, победой над которыми можно гордиться. Рин вспомнила предание о том, как Олаф Одноглазый на многие годы заточил в своём замке побеждённого дракона. В этом не было смысла, это не было необходимо. Олаф поступил так просто потому, что мог. Хотел и мог. Рин поджала губы, вспоминая, чем закончилась та история. Вконец обезумевший от одиночества дракон умер, его череп вывесили на самое видное место, а память о нём и его позоре стала предметом гордости в тех краях. Грязно, неприятно. Она не хотела для себя такого же конца. Захотелось встать, занять себя хоть каким-то делом. Сделать что угодно, только бы оттянуть момент, когда её разум даст трещину и перестанет справляться с вечным бездельем и одиночеством. Сохранить себя оказалось гораздо сложнее, чем она предполагала. Сперва она смирилась с пленом, потом и с бездействием… Интересно, какой будет следующая ступень? Когда она сможет смириться с тем, что просидит в этой камере до конца жизни? Рин не преувеличивала, не сгущала тени. Раньше ей бы и в голову не пришло думать о чём-то подобном. Сейчас же она знала, что близка к слому как никогда раньше. Когда-то один беглый каторжник сказал ей, что заключённый в одиночестве человек остаётся в трезвом уме не более года. Теперь у неё была возможность проверить это на собственном опыте. Теперь у неё была возможность проверить многое. И Рин была готова молиться и богам, и демонам, лишь бы до этого не дошло. Хотя даже если и дойдёт, то что с этого миру за дверью? Запертая в клетке драконорождённая одинаково бесполезна для него что в здравом уме, что сумасшедшая. Она даже не знает, существует ли этот мир таким, каким она его запомнила. По тому куску пейзажа, который удалось разглядеть из окна, нельзя было судить об общей картине. Попытки выспросить хоть что-то у приходивших сюда слуг она давно оставила. Тогда, когда получила синяк на скуле за излишнюю навязчивость. Даже предполагать и гадать было трудно, ведь для догадок нужна хоть какая-то основа, хотя бы крупица информации. С таким же успехом её могли бы заколотить в гробу и засыпать землёй. Она была отрезана более чем от всего. Внешний мир будто перестал существовать, осталась лишь маленькая каменная камера с холодными стенами да клочок серого неба за окном. А дальше начиналось ничто. Что происходит в тех местах, где Рин выросла и где прожила много лет? Что происходит в тех местах, где она никогда не бывала и о которых лишь слышала? Что без неё делает Серана? Может, Алдуин давно утопил в огне и крови всё, что ещё было не утоплено Гражданской войной и Мираком. А та, что должна была всё спасти, об этом не знает и, возможно, не узнает никогда. Просто в один день ей перестанут приносить пищу… или же не выдерживающий атак извне потолок обрушится и погребёт её под собой. А оставшееся от этого мира пепелище будет медленно остывать, освобождая путь миру следующему. Или чего там хотел добиться Алдуин? За последние годы всё слишком изменилось. Будто сама основа мироздания пошатнулась, впустив в Нирн что-то дикое, сумасшедшее. Жадное до человеческой крови, до власти и не видящее перед собой преград. Но снова думать об этом не хотелось. Не хотелось невольно вспоминать Хелген, толпы одурманенных людей на Солтсхейме и то, что оставляли друг от друга имперцы и братья бури. За проведённое здесь время Рин поняла, что ни к чему хорошему это не приведёт. Она лишь в очередной раз почувствует, как нутро сгорает от бессильной злобы. К чему это сейчас? Не находящая выхода ярость лишь истощает душу, подтачивает и без того пошатнувшееся самообладание. Нужно было на что-то отвлечься. Иначе ночью опять пришлось бы душить слёзы и гнать взашей гнилые мысли. — Жил да был Рагнар Рыжий, героем он слыл… — неуверенно запела Рин, пытаясь вспомнить следующие строки. Песня сбивалась, хромала, но каждое следующее слово давалось легче. — Как-то раз он в Вайтран ненадолго прибыл! Слышать здесь пение, пускай и своё собственное, было странно. Оно как будто доносилось откуда-то из другого места. Казалось, что Рин не поёт, а лишь наблюдает со стороны. И всё же песня приносила облегчение и удовольствие. Вместе с ней наружу выходило что-то тёмное, тяжёлое и вязкое. Что-то, что вовсе не следовало впускать в душу.  — …но вдруг Рагнар Рыжий, как лютик, поник… С одной стороны, Рин хотелось замолчать. Слишком глупо песня для пьянок звучала в тюремной камере. А с другой… Да кто её тут видит? Разве что ползающие глубоко в щелях пауки. Она и без того слишком долго молчала, никак не давая себе воли. Нужно было проявить себя хоть в чём-то. Вечное бездействие осточертело даже сильнее, чем однообразная похлёбка из овощей. А теперь Рин нашла то, что могло бы хоть как-то её развлечь. Но остановиться всё-таки пришлось. Она забыла слова. На несколько минут повисла тишина. Рин лихорадочно пыталась выудить из памяти конец песни. Губы дрогнули в нервозной улыбке. Стихи были простыми, как раз такими, чтобы их мог без труда вспомнить даже вусмерть пьяный кутила. Но не она. Последние строки будто стёрлись, размазались под гнётом времени, всех тревог и опасений. Никакие усилия не смогли их восстановить. Рин рвано выдохнула, чувствуя, как что-то изнутри покалывает грудь. Дыхание стало резким, порывистым, как у рыдающего человека. Или как у того, кто рыдания сдерживает. Понадобились минуты, чтобы снова взять тело под контроль. Рин тряхнула головой, вытирая запястьем пока ещё сухие глаза. Казалось бы, ничего страшного не произошло. И всё же что-то не давало ей покоя, её словно подталкивали к обрыву. Неприятное чувство, которому нельзя было противиться, не отступало. Оно призывало к действию. Рин запела снова. И снова споткнулась на забытой строке. Попробовала ещё раз и ещё раз — бесполезно. Так же бесполезно, как пытаться сломать решётку на узком тюремном окне, от которого она не так давно отвернулась, или разобрать каменную кладку за кроватью, чтобы выбраться в соседний коридор. Это место душило любой намёк на свободу. Даже бестолковая песня из кабаков — и та оказалась неспособна здесь прозвучать. Да что там песня, если одни только хоть сколько-нибудь светлые мысли тут гасли, словно свечи на ветру? Они менялись, мрачнели, становились тем, от чего хотелось забиться в угол и взвыть в голос. Обычно Рин сдерживалась. Молча проглатывала досаду и искала новое дело. Сейчас же что-то изменилось. Надломилось. Она не заметила, как её начало мелко трясти. Как в камере прозвучали первые всхлипы, больше похожие на хрип. Это накатывало медленно, будто нарочно давая возможность прочувствовать каждый этап. Непонимание, обида и пустой страх перерастали в жгучее, причиняющее почти физическую боль отчаяние. Возникло ненормальное желание вцепиться зубами в собственную кожу, расцарапать себя в кровь или удариться головой о стену — хоть чем-то перебить невыносимое чувство, что разрывало грудь. Она не плакала навзрыд и не билась в истерике. Её слёзы были молчаливыми, почти беззвучными. Она бы кричала, ломала мебель, набросилась бы на стражника, который обязательно бы пришёл на поднятый шум, и выцарапала бы ему глаза. Но Рин не могла даже встать. Мышцы расслаблялись и напрягались, едва подчиняясь её воле. Их била крепкая дрожь, больше напоминающая судороги. Тело резко оказалось пригодным лишь для того, чтобы суметь доползти до угла и свернуться там, прижимая к подбородку колени. Контроль уходил слишком быстро. Кое-как Рин поднесла к губам руку и сомкнула зубы на холщовом рукаве, лишь бы дикий, отчаянный вой не вырвался из горла. Воздуха не хватало. Его будто вытягивали из помещения, оставляя её медленно задыхаться. Лоб прижался к холодной стене, будто в попытке сдвинуть её. Если бы человеческая плоть могла побороть камень, если бы могла сокрушить его лишь одним, пускай и болезненным ударом… Не выпуская рукава из зубов, Рин упёрла в стену и руки. Ногти ломались, даже не оставляя на стене царапин, пальцы ныли, не в силах противостоять камню. Лишь сердце настойчиво твердило: только так можно отсюда вырваться, наконец обрести свободу. Только так. И всё-таки безумной истерикой это не было. Всё прошло, стоило боли стать чуть серьёзнее. Под ногти будто загнали что-то твёрдое и острое. Например, отколовшуюся от камня мелкую щепку. Пальцы беспомощно ныли от малейшего движения. Такой боли было достаточно, чтобы на время отвлечься. Усиливать её не хотелось. Рука продолжала мелко дрожать, но всё же слушалась. Рин осторожно поднесла её к глазам. Рассмотреть получилось не сразу. Сперва пришлось проморгаться, чтобы слёзы не застилали картину. Попытайся она стереть их руками, по лицу бы точно размазалась кровь. Вид собственной исцарапанной ладони не вызывал эмоций. Разве что трещины в ногтях заставляли инстинктивно морщиться. А что касается остального… Всё равно завтра к ней явится лекарь, он обезболит раны, может, даже сразу заживит их. Уж день-то она точно сможет потерпеть. С болью, по крайней мере, будет не так скучно. Опираясь о стену, стараясь не тревожить повреждённые места, Рин поднялась. И зачем она так глупо разрыдалась? Впрочем, сейчас она уже была спокойна, только подавлена более обычного. На смену слезам пришло усталое равнодушие. Вся злоба, ярость и отчаяние будто покинули её тело ещё там, когда она, всхлипывая, жалась к холодному углу. Ничто не требовало выхода, не давило изнутри. Рин доковыляла до кровати и просто легла, уткнувшись лицом в подушку. Так прошло немало времени, где-то несколько часов. Солнце почти скрылось. Последние его лучи ещё кое-как освещали камеру, но скоро та должна была погрузиться во мрак. За окном шёл густой снег. Рин не спала. Она чувствовала себя утомлённой и выжатой, но сон всё не приходил. Вряд ли он вообще бы пришёл той ночью. Скоро должны были принести ужин, но она точно знала, что не притронется к нему. И причиной тому были не только израненные пальцы. Шевелиться не хотелось. Вместе с движением вернулись бы мысли, тоска и всё то, что так долго её угнетало. Однажды ей всё же придётся встать, но к чему торопить события? Лучше просто лежать, ни о чём не думая, ничего не желая. Голоса… Понадобилось некоторое время, чтобы удостовериться, что они звучат вне её головы. Рин нехотя оторвалась от подушки и покосилась на дверь. Прислушиваться не было смысла. Раньше она каждый раз припадала ухом к двери, жадно ловила каждый звук, но теперь… Теперь она твёрдо знала, что болтовня сектантов не может быть интересной. Она всегда однообразна, всегда пропитана мерзким привкусом тупости и раболепия, какой бы красивой и возвышенной её ни пытались сделать. Культисты всякий раз обменивались одинаковыми приветствиями, произносили несколько дежурных фраз, смысл никогда не менялся. Это даже нельзя было назвать диалогом. Это было не разговором двух людей, а чем-то вроде церемонии, ритуала, который во что бы то ни стало не должен был быть нарушен. Рин уже слышала обрывки этих слов на Солтсхейме. Сейчас же она выучила их наизусть. Глаза наши были слепы… Ныне мы прозрели… И когда весь мир услышит… Интересно, Мирак сам придумывал эту чушь? Рин вспомнила, как однажды заснула в снятой на ночь комнате, а наутро пришла в себя где-то в лесу лихорадочно бубнящей себе под нос эти слова и пишущей рукой на снегу одно-единственное имя. Должно быть, нечто подобное произошло и с теми, кто сейчас стоит за дверью. Просто в их жилах не текла кровь дов, которая могла бы уберечь их, как уберегла её… Или же они по доброй воле прибыли на остров, чтобы получить свои маски. Рин точно знала, что в их рядах были и те, кто добровольно принял безумие. Всякий раз, убивая очередного культиста, она надеялась, что он был одним из таких. Замки начали отпирать. Всегда казалось, что это занимает невообразимо много времени. Однажды Рин интереса ради подсчитала секунды, чтобы позже сложить их в минуты. Вышло минуты три-четыре. Мало по ту сторону камеры, но много по эту. Дверь заскрипела, открываясь. В полутьме и с вьюгой за окном этот звук казался особенно унылым. Как скулёж оставленной на улице собаки. Этот визит следовало просто перетерпеть. Пленница уже было хотела отвернуться к стене, но что-то заставило её напоследок бросить взгляд на вошедшего слугу. Служанку, вернее. Служанку… Она поняла, что нужно сделать, почти мгновенно. Даже раньше, чем мысль об этом успела сформироваться и окрепнуть. Сердцебиение подскочило, каждая мышца непроизвольно напряглась. Всё тело будто кричало: «Давай, давай же скорее!» Но Рин колебалась. Она слишком долго пробыла здесь. Навык действовать быстро и уверенно заметно сгладился, оставив после себя лишь овечью нерешительность. Она чувствовала, что руки вот-вот предательски затрясутся. Нет, нужно было дать себе немного времени, обдумать всё. И самое главное: скрыть своё возбуждение от… от возможной жертвы. Пока культистка возилась с ключами, Рин откинулась назад к стене и прикрыла глаза, принимая как можно более расслабленную позу. Так было проще собраться с мыслями. Раньше она не задавалась вопросом, один человек приносит ей еду или разные. Маски скрывали лица, а видимых знаков отличия в одежде она, наблюдая из своего угла, так и не нашла. Разве что по фигурам можно было определить, что все они были мужчинами. А сейчас к ней отправили женщину. Женщину примерно её роста, не тоньше и не толще неё, не шире в груди. Рин прикусила губу. Ведь под маской первое время никто не увидит подмену, так? Времени было немного, так что медлить не следовало. Но как же, даэдра его подери, окоченели руки! Рин казалось, что в решающий момент она не сможет их поднять. Пытаясь сбить напряжение, она исподтишка разглядывала гостью. Особенно то, чем она могла бы дать отпор. Из оружия на кожаном поясе висел только простой, короткий меч вроде тех, что носят имперцы. Если действовать с необходимой быстротой, то она не должна успеть даже выхватить его. А если успеет… Рин не исключала, что сама же по доброй воле бросится на него грудью. Это в любом случае было бы лучше, чем сгнить здесь заживо. Осматривая помещение, культистка на мгновение повернулась к пленнице спиной. Можно было бы попытаться оглушить её прямо сейчас, ударив стулом по затылку, можно было бы попробовать сбить с ног. Но Рин не рискнула. Вместо этого она украдкой спустила ноги на пол и выпрямила спину. Когда нужный момент придёт, это поможет быстрее вскочить, не запутавшись в одеяле. Раньше к ней в камеру не заходило меньше двух человек. Один оставался в дверях, внимательно следя за каждым её движением и пресекая возможные попытки к бегству, другой занимался едой. Всё это время Рин хватало ума не пытаться сбежать при них, не нападать. Должно быть, они решили, что впредь она и не попытается. А зачем занимать работой двоих, если с ней легко справляется один? Незачем. За проявленное в нужное время терпение Рин была готова рассыпаться в благодарностях самой себе. Его плоды были в разы ценнее плодов вспышек гнева и бессмысленной ярости. Сейчас культистке придётся подойти к кровати и нагнуться за оставленным на полу старым подносом. Тогда она и умрёт. Сминая в руках одеяло, Рин подумала, что им можно было бы задушить человека… или каким-то образом подсунуть под маску и заткнуть ему рот, чтобы не кричал. С этим ей ещё предстояло определиться. — Подними. — Пленница не сразу откликнулась на эти слова. Поначалу ей показалось, что обращаются вовсе и не к ней. — Нагнись, подними, поставь на стол и отойди, — нарочно выделяя каждое слово, повторила культистка, указывая на злополучный поднос. На пару секунд Рин застыла, не думая ни о чём, не ища выход. Все мысли остановились, не в силах сдвинуться с мёртвой точки. А уже через мгновение сорвались в галоп, словно взмыленные кони. Она с напускной небрежностью проследила за жестом. Посмотрела на поднос, растягивая время. Выдало ли её что-то или эта культистка обладала на редкость хорошим чутьём? Был и другой вариант: новая служанка всего-навсего решила унизить заключённую, ничего больше. Думая так, Рин перевела взгляд на тёмные глазницы маски и выгнула бровь. Прежде чем открыть рот, пришлось прокашляться в кулак, чтобы убрать засевшую в горле хрипотцу. Она всё ещё не знала, как поступить. Отказаться от этой попытки и с миром прожевать принесённый ей ужин? Что ж, она ведь изначально не верила, что у неё получится. — Разумеется, — ухмыляясь, проговорила пленница, нагибаясь к полу. Да, она его поднимет, что ещё ей остаётся делать? Ладони обхватили шершавые ручки. — А теперь сходи и подними сама, — неожиданно для самой себя прошипела Рин, отшвыривая в дальний угол поднос вместе со всем, что на нём было. В то самое место, где она не так давно рыдала. Деревяшка глухо ударилась о стену. Тарелка, кружка и сам поднос отлетели в разные стороны. Как раз так, чтобы их было неудобнее собирать. Культистка не сказала ни слова. Просто молча смотрела на то, как тарелка докручивается на полу, падает и окончательно затихает. В камере стало совсем тихо. Только вьюга выла за окном, засыпая старый храм снегом. Но этот звук был не более чем фоном, лишь подчёркивающим тишину. Сперва Рин думала, что её заставят всё поднять. Ну или по крайней мере попытаются заставить. Буравя взглядом маску, она уже хотела предупредить культистку, что в следующий раз поднос полетит ей в лицо. Но этого не потребовалось. Может, та поняла это и без слов, прочитав всё по выражению глаз. Или просто не захотела впустую тратить время. Она тяжело вздохнула, а потом отвернулась и приступила к делу. От этого звука веяло дневной усталостью, смирением. Рин предпочла бы никогда его не услышать. Дыхание захватывало от одной только мысли о том, что она собирается сделать. Многое приходилось гнать из головы, чтобы не отвлекаться. Чтобы сомнения не подточили решимость. Что она сделает, когда выйдет из камеры? Что с ней сделают, если… нет, когда поймают? Да пошло оно к скампам, об этом она поразмыслит позже. Сейчас её внимания требовало другое. Культистка всё ещё поглядывала на неё краем глаза. Что, если он так и не отвернётся и не даст ей возможности напасть со спины? Так, с занятыми руками или вовсе нагнувшись, она ведь не успеет достаточно быстро выхватить оружие? А если она владеет магией? Тогда ей достаточно будет просто разжать пальцы и запустить в лицо пленницы огненный шар раньше, чем та сделает пару шагов. Так или иначе торопиться было нельзя, а медлить тем более. Выжидая нужный момент, Рин откинулась на кровать. Ни одна мышца не расслабилась, когда голова коснулась подушки. Наоборот, каждая из них едва не лопалась от напряжения. Одеяло было стянуто с ног и незаметно намотано на руку. Так, чтобы ноги ненароком не запутались в нём, когда придёт время вскочить. Кажется, это убедило культистку в том, что на неё не собираются нападать. А может, она просто потеряла интерес к скучно лежащей на кровати девке, что, казалось бы, не питала никакого интереса к ней. В любом случае ей не стоило отворачиваться. Рин не запомнила, как это произошло. Те мгновения стёрлись из памяти так же, как недавно стёрлись строчки песни. Вот она кусает губы, чувствуя под спиной жёсткий соломенный матрас. А вот уже со всей силы затягивает одеяло на шее поваленной на пол женщины в маске. Та не кричала, не успела закричать. Кажется, падая, она глухо ударилась головой о камень. Это могло бы объяснить её вялое сопротивление. Оглушена или просто слишком поздно поняла, что происходит? Да и пёс с ним. Главное, чтобы всё кончилось как можно быстрее. Рин боялась, что звук от падения тела мог долететь до ушей того или тех, кто караулит за дверью. Усиливая давление, она ждала, что вот-вот в камеру ввалятся другие люди в масках. Что её поймают самым глупым, самым позорным образом. Что вся затея с побегом окажется бессмысленна, словно переливание воды из пустого в порожнее. Она ждала, но никто не пришёл. Никто не помешал. Это не должно было занять много времени. Рин вслушивалась в противный хрип, ещё сильнее затягивая удавку. На секунду разум пронзила мысль, что убивать необязательно, что можно найти другой путь. Но только на секунду. Рин тряхнула головой и коротко выдохнула. Это было не убийством, нет. Это что-то наподобие взлома тюремного замка или перерезания обвившегося вокруг шеи поводка. Дёргающаяся в руках культистка — не живое существо, а прут клетки, что стоит на пути к свободе. И его нужно выбить. Миг сочувствия сменился ненавистью. Пришлось плотно сжать зубы, чтобы не закричать от трясущей губы ярости. И пока культистка в судорогах доживала свои последние мгновения в этом мире, Рин молча вспоминала. Пусть каждое её воспоминание, каждая минута, проведённая в этом проклятом храме, и каждое пережитое здесь чувство впитаются в умирающую душу. Пусть они уйдут с ней в Обливион и станут вечной, неизбежной мукой. Не эта культистка заперла её здесь. Но она была частью этого, одним из тысяч кирпичиков, составляющих дом. Поэтому пускай так она и умрёт. Без имени, без лица. Провожаемая в последний путь лишь ненавистью. Наконец она затихла. Рин не сразу отпустила её. Для верности стоило подождать хотя бы чуть-чуть. Удостовериться, что культистка внезапно не оживёт и не позовёт подмогу. Всё это слишком сильно утомило. Сколько там времени прошло с момента, когда дверь в камеру открылась, заставив пленницу недовольно покоситься на порог? Считаные минуты, которые теперь казались часами. Нужно было торопиться. Каждая упущенная секунда на шаг приближала её к провалу. И всё же Рин чувствовала, что дело ещё не закончено. Она не сделала чего-то важного, чего-то необходимого ей. Перевернув тело, она заглянула в безжизненные глаза маски. И плюнула в них. Она бы и вовсе разнесла их к чертям, если бы разум вовремя не остановил её. Треснувшая от недавнего падения маска ещё должна была ей послужить, но вот тело… Мёртвое тело было ей ни к чему. Первый удар пришёлся на грудь, второй — в живот. Рин била культистку ногами, руками. Будь та жива, взвыла бы от боли. Но трупы не чувствуют ничего. — Сука, мразь, — шипела Рин, надеясь сломать ей хотя бы пару рёбер. Ярость наконец нашла выход. Не кромсаемую по ночам подушку, не каменные стены, а того, кто эту ярость заслужил. Кто взрастил её, пускай и косвенно. Останавливаться не хотелось. Она бы нанесла ещё сотню и сотню таких ударов. Превратила бы лежащий перед ней труп врага в бесформенную груду мяса. Но её конечной целью было не избиение бесчувственного тела. Выдохнув, она отступила на шаг. Руки болели так, словно их искололи иглами. Рин осторожно подула на исцарапанные пальцы, надеясь, что у культистки при себе имеется что-нибудь, способное облегчить боль. А если и нет, то это не так важно. Взгляд сам собой упал на дверь. На губах заиграла лёгкая улыбка. Пленница? Нет. Может, и ненадолго, но всё же бывшая пленница.

Испытай, завладев ещё тёплым мечом И доспехи надев, что почём, что почём. Разберись, кто ты — трус иль избранник судьбы, И попробуй на вкус настоящей борьбы. Высоцкий