Список желаний

Что-то происходило. Неукротимо надвигалось, пугая своей неизвестность и неотвратимостью. Олежу давно ничего так сильно не пугало, как это. Это — невидимое, едва осязаемое, но отчетливо витающее в воздухе. Как ощущение скорейшего прихода весны, как чувство надвигающегося дождя. Это чувство было плотным, давящим и одновременно эфемерным. Будто выдуманным. — Ну не схожу же я с ума… А вдруг? Может, его время подходило к концу и эти путающиеся мысли, эти ощущения — предвестники его скорейшего исчезновения? Перерождения? Или чего-то другого? Может, баба Нюра ошибалась, когда в запале кричала о новой жизни? Нет! Все не то! Взвившись под потолок, Олежа завис над кроватью, задирая голову так, чтобы можно было видеть кусок окна. На дворе уже давно стоял вечер, а еще зимние сумерки делали пространство непроглядным: черным и размазанным, будто в расфокусе. От Димки не было вестей вот уже несколько часов. Он, вроде как, опять договорился со своими друзьями и ушел в какие-то «интересные места». Срываясь с места, как только закончил говорить по телефону, он так и сказал, что пошел тусить, или что-то около того. Его не ждать, и, ключевое: «конспект не беру». Олежа аж выдохнул, когда Дима об этом сказал: той последней ситуевины в метро ему за глаза хватило, так что ввязываться в новые приключения с, предположительно, пьяным Димой желания не было. Но и в одиночестве оставаться больше не было сил. Наверное, поэтому Олежа и маялся, и думал о чем-то странном, едва понятном даже ему самому. Какие-то чувства, какие-то ощущения — ерунда да и только, просто ему заняться нечем, вот и… — Ну и валите на хуй! Дверь с грохотом ударилась о стену, отскакивая. Олежа даже испугано сжался, на миг забыв, что ему в сложившимся положении уже давно ничего не грозит. В комнату ввалился Дима: весь вздыбленный, какой-то напряженный и… побитый. Нет, скорее, подбитый: его правый глаз стремительно отекал, пока что только обозначая границы внушительного синяка. — Дима, ты ч… — Дима! Олежа застыл. Вслед за разъяренным Димой влетел Антон: участливо обеспокоенный, запыхавшийся и, в свете происходящего, какой-то нервный. Олеже на миг показалось, что у него перехватило дыхание: совсем как тогда, когда он был жив. И что-то гулко и отчаянно забилось в глубине, такое пронзительное, щемящее и до безумия нежное. Робкое, боящееся посторонних прикосновений, взглядов и резких слов, чувство… далекое, позабытое и, кажется, изживающее себя. Подлетев к Антону, Олежа встал прямо напротив него, вглядываясь в знакомые черты: в разлет черных и густых бровей, в прямой и слегка вздернутый нос, в резко прочерченные скулы и сужающийся к концу подбородок. В глаза: тепло-карие, сейчас смотрящие на Диму обеспокоенно, и одновременно с этим как-то странно. На губы. Тонкие и ровные, без лишних грубых трещин, без ранок и едва заметных шрамов. Олежа помнил, как… Антон прошел сквозь него, подходя ближе к мечущемуся в бешенстве Диме. Диме, который в гневе швырял вещи в разные стороны, выглядя как бешенный зверь. Его глаз с каждым мгновением заплывал все сильнее, постепенно становясь лилово-красным. — Дим, пойдем со мной, у меня… — Антон потянулся к нему всем телом, в успокаивающем жесте вытягивая руку, стараясь как можно аккуратнее перехватить бесновавшегося Диму, стараясь приручить его как дикого зверя. — Руки убери! Антон отдернул руку, останавливаясь резко, одномоментно. И посмотрел расстроенно, едва заметно сводя брови к переносице. Олежу аж подбросило от такого отношения. — Чего ты опять натворил, Побрацкий?! — Олежа взвился под потолок, летая над головой Димы. Он редко разговаривал с ним таким тоном: только тогда, когда Дима откровенно не хотел готовиться к грядущему экзамену, который был буквально на носу или… когда Дима бесил. До дрожи. До зубовного скрежета. Вот прямо как сейчас. — Заткнись уже! — Нет уж, будь добр ко мне хоть раз и объяснись! — Олежу буквально распирало от чувства несправедливости, от того, что Дима такой неприветливый и резкий, что даже с Антоном, он… Олежу мотнуло в сторону. Ярость Димы, кажется, перешла все границы: не осознавая, а, может, делая намеренно, Дима грубо схватил конспект Олежи, отчего несчастная замусоленная тетрадка смялась в руке, и кинул его в стену. Одна из скоб, скрепляющая тетрадь, ослабла и обложка частично слезла с основания листов. Олежа вскрикнул, испуганно, будто в замедленной съемке, видя, как тетрадь медленно падает вниз. — Побрац!.. — Дима! Оу. Олежа застыл над конспектом: Антон, подорвавшись к Диме, схватил его за руки, удерживая на месте. Он смотрел на него отчаянно, просяще. Олежа знал этот взгляд. — Пойдем ко мне, — сказал тихо Антон, крепче стискивая руки на запястьях Димы. — У меня есть аптечка, твой глаз… Неотвратимо надвигающееся чувство, как прозрение, накрыло с головой. Олежа осел, смотря как аккуратно Антон проводит рукой выше, как гладит предплечье и сжимает плечо. Как смотрит… Особенно, как смотрит! Олежа знал, Олежа это видел. Олежа наконец понимал. Наверное, понимание всегда наступало так: резко, оглушающе и опустошающе. Одномоментно. Будто все, что чувствовал, все мысли и движения сжали в один большой ком и подожгли. Оставляя тело, а в Олеженом случае, душу болтаться в пространстве, ощущая вакуум. Всепоглощающее ничего с одним четким словом, вертящемся в голове: понял. Понял. Все. Антон потянул Диму за собой. Антон в первый и в последний раз обвел разрушенную комнату взглядом. Антон взглянул ему в глаза, на секунду меняясь в лице, но тот час же отгоняя непрошенные мысли. Антон выключил свет. Антон закрыл дверь. Антон ушел, забрав с собой Диму. Олежа, насколько мог, прислонился к шкафу, едва заметно теребя обложку смятого, замусоленного конспекта. Робкое, боящееся посторонних прикосновений, взглядов и резких слов, чувство… …изживало себя.