exploring the woods while it rains with your comfort character (a playlist)
Мама зовёт его Димочкой. Его имя словно вылетает из её уст лёгким длинным пером и щекочет мальчика за ухом, скулы и обдаёт чем-то таким весенним и свежим, как ветер у озера. У мамы волосы словно сделаны из золотых нитей, переливающихся бликами на свете солнца за окном в деревянной раме, её голос словно журчит волнами ручья, погружая в приятную прохладу, её пальцы зарываются в волосы Димочки, нежно перебирая пряди. — Димочка, кушай, я кому готовила? — парень подаётся женской руке навстречу, ластится, как домашний кот, едва не мурлычет. Он уже добрые пятнадцать минут мучает одну тарелку вермишель с молоком — съел самыми первыми порезанные кусочки клубники вперемешку с абрикосом, и теперь не знал, как бы доесть дальше. Бросил в миску четыре чайных ложки сахара, чтобы подсластить, да только молоко теперь настолько приторно-сладкое, что даже Дима, сладкоежка, морщится от послевкусия, оседающего на языке. Да ещё и макароны сахар в себя впитали и такими же стали. — Давай-давай, кушай, а то тебя твой Славик заждался уже наверняка. — А он пришёл уже, что ли? — вздрагивает от удивления парень и поднимает голову, чтобы посмотреть матери в голубые улыбающиеся глаза. Она с нежностью проводит ладонью по его лбу, убирая лишние отросшие пряди за ухо. — Давно уже, Димочка. Пришёл, когда ты на заднем дворе умывался, спрашивал тебя, сказал, что на пристани подождёт. Сказал, что, мол, слишком жарко, и запекаться в доме он не будет. Просил тебя не торопить. — Так чего ж ты сразу не сказала? Он там заснул уже, наверное! — Дима забывает совершенно о неприятном вкусе блюда, хватает миску за бока и выпивает оставшееся за два больших глотка. Во рту теперь отвратительно-сладко, но парень лишь наспех вытирает скопившееся на губах молоко рукой, запивает всё это кружкой уже остывшего чая, попутно ругая себя, что и туда добавил три чайных ложки мёда (но зато домашнего, от мужа бабы Нюры!), и несётся к себе в комнату. — Димочка, а если б ты подавился? Господи, понимаю, почему Славик просил тебя не торопить! — Дима уверен, что мама позади качает головой и стоит подбоченясь, но улыбаясь. Чуть не споткнувшись о предпоследнюю ступеньку, парень буквально взлетел вверх по лестнице и забежал в свою комнату, тяжело дыша — надо было, наверное, послушать отца и позаниматься спортом, хотя бы зарядку по утрам делать. Дима взглянул на себя в зеркало в углу, между книжной полкой и сундуком с детскими игрушками, которые не поднималась рука выбросить. В ответ на него посмотрел парень, почти что мальчишка, чьё лицо украшали веснушки, которые выглядывали из-под оголённого широкого ворота футболки, разбежавшись по ключицам и плечам; пальцы у Димы тонкие, как и руки, и запястья, и ступни, и всё это Дима откровенно в себе ненавидит, хотелось бы стать чуть больше, немного набрать в весе, чтобы не так всё грустно выглядело — особенно в вещах отца, которые висят на нём, развеваясь на ветру словно парус. И, как бы смешно не было, они одновременно были спасением — спасением от того, чтобы лишний раз не заострять внимание на едва-едва выступающие рёбра, острые ключицы и тазобедренные кости. Линзы очков блестят, начищенные до блеска. Всё-таки, телосложением и внешностью он пошёл в маму. От отца ему достались, разве что, только непослушные русые волосы. Дима выбирает одежду, первую попавшуюся под руку — белая рубашка на пуговицах с узором врассыпную из маленьких мультяшных собак, широкие льняные серые шорты с глубокими карманами по бокам. Продевая мелкие перламутровые пуговицы в петли, Дима разглядывает свою комнату, словно не жил в ней уже почти пятнадцать лет. Она не то чтобы маленькая, но и не слишком большая — посередине стоит одноместная кровать, слева от неё вдоль стены стоит платяной дубовый шкаф, внутри которого — одежда, а на внешних полках просто склад всяких всячин и мелочёвки: советский рубль, найденный на дне местного озера и очищенный ценой целой проведённой в ванной ночи, новой щётки и тюбика зубной апельсиновой пасты; стеклянный бегемот, подаренный бабой Нюрой просто так; оловянная фигурка лондонского Биг-Бена, размером с мизинец; проездной билет из розовой тонкой бумаги, оставшийся с тех далёких времён, когда Дима с отцом ездил на выступление цирка на льду в ближайшем городе; визитка какого-то чайного магазина, которая пылится, пока Дима с надеждой повторяет, каждый раз задевая ту взглядом: «Пригодится, когда в следующий раз в город поедем, чайный набор закажу», да вот пока не пригодилась. Дима вылетает из комнаты, попутно прихватив со стола потрёпанного «Хоббита» Толкина, с которым в последнее время не расставался, карандаши, блокнот с ладонь и рюкзак, пестрящий вышитыми цветами — их сделала Ленка, Димкина лучшая подруга, на позапрошлой неделе, вложив в них столько души, любви и верности, что при одном только едва осязаемом прикосновении пальцы словно начинало приятно покалывать. Сделала их Лена, когда они вместе с Димой и Славой сидели под соснами и жевали мармеладных мишек и червяков (ну, жевали только они с Леной, Слава поморщился, буркнул что-то про необратимо приближающийся диабет, открыл консервы с паштетом и достал нарезной батон). Дима тогда ужасно боялся реакции родителей, потому что, несмотря на всю их мягкость и любовь к нему, он думал, что к подобному они отнесутся, как к совсем из ряда вон выходящему: мол, мужчина — опора семьи, негоже ему с цветами на рюкзаке ходить — не по-мужски. Но вечером мама с такой нежностью и восторгом разглядывала вышивку, проводя по ней пальцами, что сердце у Димы запело. На следующий день, утром, на обеденном столе стояли большая тарелка с бутербродами, чайник с уже заварившимся можжевеловым чаем и кувшин (ваза тогда была занята подсолнухами в гостиной) с полевыми цветами, самыми разными, как и у него на рюкзаке — жёлтыми, фиолетовыми, красными и чуть-чуть белыми; за столом сидел отец с книгой в одной руке и чашкой кофе в другой. — Доброе утро, — он кивнул головой и сделал маленький глоток — его усы заблестели капельками кофе на солнечном свету, пробивающемся через полупрозрачные занавески. Дима оглядел вазу с цветами с неким недоверием — мама с утра уехала в город, на работу, путь в одну сторону занимал около двух часов, вчера вечером она была дома, а потом, уже поздно, легла спать, а значит женщина просто бы не успела собрать такой букет. Дима догадался, что это всё — дело рук отца. Мужчина оторвался от чтения, не понимая, почему сын не садится за стол завтракать, и, наткнувшись на растерянный и озадаченный взгляд, непонимающе оглядел вазу с цветами. — Я какие-то ядовитые собрал, что ли? Вроде, по книжке сверялся… — Нет-нет, всё в порядке, — Дима аккуратно отодвинул стул и опустился за стол, аккуратно проведя самыми кончиками пальцев по лепесткам макушек цветов, согнувшихся к столу: вот бессмертник, вот календула, вот ромашка, а вот ароматный лепесток мяты. — Просто неожиданно так, что ли… — Ну, я ж вчера поздно вернулся, ты спал уже, ну, или читал под одеялом с фонариком, как ты обычно делаешь, и думаешь, что никто не знает… — Откуда ты, — Дима встрепенулся и широко распахнул глаза, но отец сделал жест, поставив чашку на стол, мол, не важно. — И мама твоя так долго мне рассказывала про цветы, которые тебе Ленка вышила на рюкзаке, говорила, что тебе очень нравится, целый вечер ходил, светился. Сказала, что, вроде, полевые какие-то были, ну я и встал пораньше, чтобы пойти тебе цветов собрать. — И ты даже ругаться не будешь? — Дима неверяще наклонил голову и встретил удивлённый взгляд напротив. — А чего мне ругаться? — Ну, это же не по-мужски как-то, — Дима потупил взгляд в стол, перебирая внизу скатерть между пальцев. — А что, мужчинам не могут цветы нравится? Красиво цветут, пахнут, выглядят, стол украшают. Если подсушить, то чай вкусный, особенно из ромашек, — на этом моменте его взгляд мечтательно взмыл вверх, — так что ничего тут страшного нет. Делай, что тебе нравится, Димка, и, как в народе говорится, забей болт на то, что про тебя там думают окружающие. Хочешь, в субботу с работы приеду, тебя возьму и поедем ещё цветов пособираем? — Хочу! — Дима не был уверен нужно ли было куда-то ехать в поле за букетом — настоящее цветочное поле расцветало в груди от отцовских слов, шелестело между рёбрами и наполняло пыльцой вены, отдаваясь тёплым покалыванием в кончиках пальцев. Мужчина хмыкнул и продолжил как в ни в чём не бывало пить кофе. Парень взял с тарелки один бутерброд и почувствовал укол совести: отец уехал так рано, что, наверное, даже поесть не успел. — А ты позавтракал хоть? Раз так рано встал. — Конечно. Мама оставила один пирожок с рисом и яйцом, я его прихватил, по дороге на поле проскочил мимо дома бабы Нюры, поздоровался, купил у неё молока, хоть она и отказывалась брать деньги, так что так. А молоко натуральное у коров сам знаешь какое — густое, вкусное, сытное, просто объедение! Так что голодным не остался, спасибо, — Дима облегчённо выдохнул и налил себе в низкую чашку без ручки чай — здоровье было важнее всего. Вывел из мыслей Диму удар носом о землю у самой пристани. Он и сам не заметил как пробежал за минуту маленький посёлок с утопающими в высокой траве домами и лугом с золотистой травой неподалёку, на котором паслись коровы. Да тут и разглядывать было особо нечего: пятнадцать домов из тёмного (или потемневшего от времени) дерева, вытоптанная тропинка и редкие припаркованные машины, которые смотрелись лишними, словно перевёрнутый вверх дном кусочек мозаики в общем орнаменте. Зашипев от лёгкой боли и опираясь на ладонь правой руки, Дима поднялся на колени и аккуратно пощупал нос. Пальцы обдало густым теплом, парень открыл глаза и увидел перед собой светлую кровь, невольно усмехнувшись: даже кровь у него, по его личному мнению, была слишком светлая. — Димка, ты чего? — раздался голос сверху, а затем за спину его обхватили крепкие сильные руки. Дима зажмурился от ударившего в глаза солнечного света и посмотрел наверх. Перед его взглядом престал Славик, высокий, с отросшими за чуть больше, чем месяц волосами, которые обрамляли немного вытянутое лицо. Славик одного роста с Димой, может быть, выше на сантиметров пять; у Славика длинные руки и такие же пальцы с выступающими едва красными суставами, которые, по правде сказать, он ненавидит всею своей душой в противовес Диминой, которая наоборот бьётся где-то у самого горла при одном только взгляде на них — Димка слишком их любит. Дима думает, что Славе с его-то модельной внешностью нужно сниматься в рекламе каких-нибудь дорогих костюмов или шагать по подиуму, купаясь в свете софитов. Но Славик вместо вспышек фотокамер и места на обложке журналов выбрал маленькую деревушку, которая и на карте-то толком не отмечена. — Ну что ты!.. Эх, горе ты наше луковое, вставай! — Дима почувствовал, как его взяли под руки и подняли, позволив опереться на своё плечо. — Пошли, к озеру спустимся, умоешься. Озеро с трёх сторон было окружено хвойным лесом — он тянулся тёмной размывчатой линией вокруг каменистого берега, почти полностью закрывая укрытые снегом зубья гор за ними. От воды веяло прохладой, омывая ею горящие щёки. На дне лежали крупные камни, а между ними шелестели малахитовыми лентами водоросли. Славик поднёс руки, сложенные «лодочкой», к Димкиному лицу и бережно умыл. — Ну вот носит тебя, а, Заяц! — Дима заулыбался от прозвища — Славик назвал его так, сидя во второй раз у него, Димки, дома и с широкими глазами разглядывая набитые чаем полки и за тем, как тот, совершенно без колебаний, наливал себе уже пятую кружку. Заяц мартовский, Алиса ещё не пришла, а Шляпника твоего я не наблюдаю, ты чё так налягаешь? Едва Слава отстранился, вытирая мокрые ладони о мешковатую чёрную толстовку, как к нему в объятия бросился Дима, стиснув в объятиях. Слава от неожиданности не знал, куда бы деть руки, но осторожно положил их на спину друга. — Я так по тебе скучал! — Дима оторвал голову от чужого плеча и заглянул в глаза Славика. — Без тебя было так скучно! — А Ленка? — Слава усмехнулся — Да что «Ленка»!.. У бабушки Ленка, а я один остался. — Эх, жаль, а я подарок привёз, — он взглянул на наигранно-обиженного Диму и закатил глаза с улыбкой. — Да не дуйся, Кролик, я и тебе привёз. Погоди… Он отстранился от друга и снял с плеч рюкзак — как Дима сразу его не заметил? — и, после того, как справился с зажевавшей ткань собачкой молнии, выудил что-то прямоугольное, обёрнутое бумагой для запекания. — Крафтовой этой твоей бумаги не нашёл, только пиво, — он нарочито громко закашлялся, когда Дима окинул его взглядом, — да шучу я, успокойся. Там всего-то один бокальчик был… — Слава! — Дима хмурился, в то время, как друг заливался смехом при выражении лица первого: он знал, как Кролик трепетно относится к его, Славиному, здоровью, как заместо излюбленных сигарет приносил пожевать ягоды, потому что «тебе ж не курить хочется, Славка, а от нервов хоть как-то избавиться. Мне отец сказал, что если долго рассасывать ягоды, а потом их пожевать, то станет легче», как смазывал даже малейшие ушибы целебной мазью, ледяной, но действенной, а потому к подобным шуткам Дима относился очень серьёзно. — Да шучу я, честно, шучу, — он приложил указательный и средние пальцы к носу — их дружеский знак неопровержимой честности. Дима облегчённо вздохнул. — Ты открывать будешь или нет? Открыл подарок Дима только, когда они сели на крупном булыжнике под сосной на другом берегу озера. Бумага разрывалась с неприятным звуком, портящим идеальную песнь леса — симфонию цикад у самых хвойных макушек, шелест травы и волн и далёкое щебетание птиц. Внутри была книга в красной мягкой обложке — таких Дима не видел уже очень давно. Такие обложки, рассказывал отец, были на советских книжках классики, но оставшиеся дома экземляры были потрёпаны и заношены до расклеившихся слоёным картоном уголков. Парень перевернул книжку лицевой стороной к себе. Евгений Онегин гласила надпись, тиснёная золотым. Слава сбоку терпеливо выжидал реакции друга. — Ты помнил… — … помнил, что ты её хотел, да, — Слава махнул рукой, мол, пустяк — он не умел принимать комплименты и похвалу в свой адрес, в буквальном смысле на всё отмахиваясь. Дима с этим был категорически не согласен. От матери Диме передалась нежность и чувствительность. Он всё принимал слишком близко к сердцу, выражал эмоции прикосновениями и долгими взглядами небесно-голубых глаз. Слава сначала этому противился (не по-мужски как-то), и Дима честно держался: одёргивал тянущиеся руки, заставлял себя долго не смотреть в глаза Славику. Всё это копилось где-то в глубине души, сдавливая лёгкие до громкого треска и кома в области горла, и Слава это заметил — он никогда не был дураком. — Мне просто привыкнуть к этому надо, Дим, — он вздохнул и улыбнулся устало, но искренне. Дима тогда ещё не знал, что значит эта улыбка. — Давай с чего-то маленького начнём, а там уже я остепенюсь. Идёт? Дима тогда радостно закивал, окрылённый. Они и вправду начали с простого и маленького — не избегали долгих пристальных взглядов. Для Димы в них не было ничего стыдного. Для него долгий зрительный контакт — выражение доверия. Слава поначалу зажимался, тихонько матерясь под нос, а Дима на него не давил. Затем наступили долгие рукопожатия. Диме нравилось тепло чужих рук и прикосновений, а Славе нравилось не меньше — просто он зажатый и замкнутый в надуманных стереотипах и в самом себе. Этот этап, к слову, они прошли довольно быстро. Затем наступили объятия, в которых таял в первую очередь Слава, хоть и скрывал это всё за туго затянутом капюшоне (Дима тогда, смеясь, называл его кукушонком в капюшоне). У Димы в душе — тёплое лето, яркое солнце и бескрайние цветочные луга, которыми он готов делиться бесконечно, широко улыбаясь и прощая грубость чужих слов и ненарочных действий; у Димы много любви, которая не помещается в одном только его сердце, поэтому он делится ею с окружающими настолько, насколько это возможно. От воспоминаний сердце приятно заныло о ушедших днях. Отрезвил парня щелчок по носу. — Заяц, чая перепил, что ли? — Да задумался. Пошли на наше место? Я тебе почитаю. — Будешь посвящать меня в культуру бессмертную? — Ты против? — спросил Дима, уже шагая по камням берега и зная, что Слава начнёт отпираться, но из вредности. — Ой, да больно надо, я ж засну от этого вашего Онегина, и читаешь ты так, что в сон клонит, — Заяц смеётся, потому что знает, что Славе нравится засыпать под чужое чтение. Диме весело и по-детски легко. «Их местом» называлось небольшое пространство между высокими соснами на противоположном берегу от деревни. Тут были большие гладкие камни, которые нагревались то от солнца, попадавшего сквозь хвою, то от тел. Дима всегда залезал повыше, забрасывал рюкзак себе под голову и, вытянув руки, что-то читал, пока они не онемеют, а затем переворачивался на живот, положив рюкзак под локти. Слава же ложился снизу, закинув руки за голову, и просто смотрел вверх. Если была Лена, то она предпочитала расстилать на земле бабушкин плед в широкую серую клетку (этот цвет её позже надоел, и она, прямо на этом же месте, начала вышивать по краям синиц) и лежать на нём, быстро упав и широко раскинув руки и ноги. В некоторые дни говорить не хотелось, поэтому они лежали и молчали. Не было неловкости, не было неуютно повисшего напряжения. Было трещание цикад где-то в макушках деревьев, шелест волн и покой. Дима опять взобрался наверх, Слава лёг снизу. С его руки случайно сполз рукав, и парень лихорадочно вернул его обратно. Заяц это заметил. Он знал, что скрывается за мешковатой толстовкой, знал, почему Слава не любит футболки и майки, знал, почему тот не любит купаться, знал, почему тот не любит, когда его хватают за запястья. В лёгких неприятно кольнуло, словно из надутого круга начали спускать воздух, проткнув иглой. Глаза невольно жгло. — Ты… опять это делаешь? — Димин голос словно треснул, прозвучал тихо-тихо, едва различимый среди волн. Слава быстро поднял на него голову и растерянно заморгал, явно вырванный из своих мыслей, а затем улыбнулся. Устало, но искренне. Виновато. — Да там… долгая история, — он опять отмахнулся и привычно закинул руки себе за голову. Затем посмотрел снизу вверх на Диму. — Почитаешь? В такие моменты они оба почти беззащитны, как раки, которых достали из раковин; в такие моменты не нужно прятаться «из вредности», не нужно притворяться чужими и не такими. Однако всё равно были темы, в которые не нужно было лезть просто так, «с разбега». Дима прекрасно осознавал это и ценил выстроенные границы. — Почитаю, — парень унял дрожащие губы — он ничего не мог сделать со своей чувствительностью — и открыл «Евгения Онегина». Прочистил горло и уже приготовился было начать читать, но остановился. Глубоко набрал воздух в лёгкие. — Просто помни, что я всегда рядом и хочу помочь тем, чем смогу. Слава молчал, и Дима почувствовал себя так некомфортно, что опять задел эту тему. Он сжал пальцы на обложке книги и выдохнул, заталкивая просящиеся слёзы обратно. — Извини, — сказал он тихо, но честно и открыто. Слава понял, за что он извинялся. Дима прокашлялся и начал: — «Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог…»… — Дим, — перебил его Слава. Дима посмотрел на него и столкнулся со взглядом искренним и по-дружески нежным. Таким, каким смотрят на близких любимых людей: брата или сестру. — Тебе не за что извиняться. Спасибо тебе. Дима улыбнулся и вернулся к чтению. На душе с новой силой зашелестели цветочные луга.***
Раздался хлопок входной двери, и Дима вздрогнул, хрипло задышав. В горле скопилась мокрота, и парень зашёлся в очередном приступе кашля, в конце шмыгнув носом. В голове оседали воспоминания о прерванном сне: озеро, Слава и сосны. Раньше он злился каждый раз, когда они всплывали в голове — и у него были на то причины, как он считал, — но сейчас они отдают на языке привкусом детства с лёгким послевкусием горечи. Это всё давно позади. Я дома. Всё хорошо. Со мной всё хорошо, — успокаивал себя Дима. В коридоре слышался шорох пакетов и одежды, прерываемый иногда тихими ворчаниями Гоши («да какой придурок такую молнию придумал», «твою налево», «чёрт побери»). Дима беззвучно засмеялся и посмотрел в потолок. Белый, знакомый и уже родной. Комната была погружена во мрак, разбавляемый полосой жёлтого света из прихожей и белыми тусклыми огнями фонарей с улицы. Рядом был захламлённый книгами и чашками с липкими от сахара доньями, напротив — рабочий стол, всё так же полный кисточками, баночками с красками, стаканами с мутной крашеной водой и листами, изрисованными и цветными. Жаль, с заложенным носом запахов не чувствовалось, но Дима знал, что комната пахнет средством для стирки белья с ароматом персика, чаем и едва-едва красками, совсем не приторно. Тут было уютно, тут было безопасно. Дима вздрогнул от внезапно пришедшей в голову мысли и опять посмотрел в окно, чуть-чуть приподнявшись. Глубокая ночь!, — он заволновался не на шутку. — Го-о-ш-а-а, — хрипло позвал он, начиная вставать, несмотря на ломоту и слабость в конечностях. В обычном состоянии он бы посмеялся с того, что похож на мумию из тех самых дешёвых ужастиков про египетских фараонов (сколько они их с Гошей пересмотрели — не сосчитать), но сейчас в груди был страх. Страх противный и мешающий дышать — страх за близких, который не давал успокоиться. В дверном проёме появилась худая фигура. В спину ей бил свет, поэтому черт лица было не различить. Она подбежала к Диме, аккуратно придержав за плечи и укладывая обратно. От неё пахло морозом, мандаринами и лечебными сиропами. — Дима, совсем с ума сошёл? — Гошин голос Дима бы уже узнал из тысячи. Он опустился на кровать, расслабив плечи и прикрыв глаза — сосед включил настольную лампу сбоку. Лицо Гоши было красным от покусавшего щёки мороза, волосы, не убранные в слабый хвост на затылке, — взъерошенными из-за шапки, а глаза — обеспокоенными. Одет он был в коричневый вязаный свитер с высоким горлом, купленный на обратной дороге в тот день, когда они были на крыше, тёплые брюки и высокие чёрные носки. Дима чувствовал себя совсем как в детстве, когда за ним ухаживала мама. — Я волновался, — прохрипел он снова и прокашлялся, чтобы хоть немного выровнять голос. — Ночь уже, а ты ушёл куда-то. Я и не заметил. — Спал ты потому что, — Гоша сел в ногах Димы, достав из рюкзака металлический термос, который купил, чтобы в такой мороз хоть как-то отогреваться в университете, и две картонные коробочки таблеток. Выдавил из двух пластинок по одной таблетке и разломал напополам каждую. Налил в крышку термоса что-то приятнопахнущее, что даже сквозь заложенный нос Дима это ощутил. — Я забежал в кофейню, взял твой любимый зеленый чай с липой и ромашкой, вот. Сейчас принесу воды, запьёшь таблетки, потом выпьешь чай, потом сделаю тебе раствор, потом сироп. Затем померяем тебе температуру и решим, что дальше делать. Дима растерянно хлопал глазами. О нём так давно никто не заботился, и от счастья захотелось заплакать. Гоша говорил об этом как о чём-то совершенно обыденном, не придавая значения тому, каким счастливым огоньком засветились глаза Димки. Он внимательно рыскал в рюкзаке, вытаскивая оттуда покупки и проверяя всё внимательным взглядом изумрудных глаз. Дима посмотрел на стол и удивлённо выдохнул. Он видел в аптеках эти лекарства, когда ещё только-только заболел и хотел вылечиться сам, по-тихому, чтобы не тревожить соседа, и видел цены на них. — Гоша, я тебе всё верну, они же дорогие, ужас, — Гоша посмотрел на него, как на маленького ребёнка, который переел пельменей и с твёрдой уверенностью заявлял, что беременный. Иными словами, как на откровенного