Crooked Still — «Ecstasy» (Instrumental Edit)
Мороз грыз щёки, заставляя их заливаться алым румянцем и щипать. Гоша согнул пальцы в кармане, чтобы убедиться, что они окончательно не окоченели и не отмёрзли — это крохотное движение отозвалось в кисти приятной щекоткой, поднимаясь до запястья сотней мелких паучков и разливаясь тёплой волной мурашек вдоль. Невротик нахмурил брови, задрав голову на уличные часы на стене какой-то кофейни, куда зашёл Дима.
— Что ж так долго-то, а? — заскрипел зубами парень и потёрся носом о колючий вязаный бордовый шарф, оглянувшись по сторонам. Улицы города за ночь засыпало плотным слоем снега, накрывшим промёрзлую землю пуховым одеялом. Вокруг на санках носились дети с раскрасневшимися щеками и вдвое больше своего обычного размера из-за толстых пуховиков и утеплённых мехом штанов. Дороги исчерчены дорожками от полозьев санок, едва заметных «тропиночек» от ледянок и вереницей следов собачьих лап. День сегодня холодный, искрящийся на свету голубыми бликами словно блёстками, солнце стоит высоко над городом, словно любуясь с высоты птичьего полёта на заснеженные крыши и площади. Гоша невольно улыбнулся, наблюдая за собакой, кувыркающейся в сугробе снега с вытянутым языком; снег застревал в её шерсти большими хлопьями, обвисал на животе сталактитами и разлетался в разные стороны крошечными фейерверками.
Позади невротика зазвенели дверные колокольчики, и парень обернулся. Дима с запотевшими очками и растрепавшейся в конец шевелюрой вышел из здания с двумя стаканчиками в руках, от которых витиеватыми облачками клубился пар. Сам парень широко улыбался, и Гоше казалось, что только своей улыбкой Дима ослепляет гораздо ярче сверкающего на свете снега. Снег на плечах его пальто подтаял, но всё равно остался — едва видный, похожий на полупрозрачный порошок. Док поспешил к нему, разглядывая сосульки на навесах магазинов как маленький ребёнок, жмурясь от рябизны в глазах.
— Извини, что так долго, — Дима передал Гоше стаканчик чая, и невротик услышал яркий запах липы и персика, забравшийся в нос. Уголки его губ поползли вверх. Дима сделал маленький глоток и, резко вздрогнув от неожиданного жара, ударившего в губы, закашлялся и посмеялся чему-то своему. — Ядрёный, кипяток прям, — док посмотрел на Гошу. — Так что, куда пойдём?
— Ну, — Гоша поправил лямку сумки на плече, — можем вдоль набережной пройтись. Там ярмарка, говорят.
— О, пошли, — Дима, казалось, аж припрыгнул от радости. — Как раз зарплату вчера получил! Опять накуплю всякого барахла.
Гоша хмыкнул и потеребил брелок на сумке, подаренный Димой в первый же день. Да, барахло Дима покупать любил, с этим трудно было не согласиться. Доказательством этому были глиняный кот, который торжественно восседал на холодильнике, пластиковый бегемот из «Киндер-сюрприза» на груде учебников по психологии, заводная лягушка, на брюшке которой выцветший акрил гласил «MADE IN CHINA», гуделка в виде медведя с отколотым ухом, ластики в виде миниатюрной еды, деревянные значки со сломанными булавками (неудивительно, они держались на одном только горячем клее), железная фигурка котов, сидящих на лавочке под фонарём и ещё груда мелочей, поджидавших в каждом углу их квартиры. У Гоши бы никогда не повернулся язык назвать всё это «хламом». В голове невротика образ Димы рисовался аккуратно, бережно выводимый ровными линиями; Дима без брелока-мухомора на цепочке, без свечей в полке над раковиной, без, очевидно, ненастоящей ракушки, случайно оставленной на дне морозилки с замороженными ягодами — без всего этого Дима бы не был Димой.
Под ногами хрустел снег, проминался под полосатую подошву, делая город сверху похожим на большой чистый холст, на который брызгами нанесли серую краску следов. Вокруг звенел смех, растворяясь в воздухе сахаром, сладким и приятным. Может, даже вкусным. Всё это гораздо лучше, чем серьёзные угрюмые лица, каждый день одни и те же. Гоша оглядывался по сторонам, собирал улыбки как какой-то коллекционер, невольно заражаясь всеобщим весельем. Рядом шагал Дима, попутно рассказывая о недавно прочитанной книге и каждые минут семь поправлял скатавшийся рулеткой шарф под подбородком. Казалось, гирлянды вокруг мигают разноцветным светом только ради них двоих, мерцают крошечными огнями, будто о чём-то перешёптываясь. Гоша грел замёрзшие, казалось, даже изнутри щёки чаем, а окоченевшую душу — Диминой болтовнёй. Нет, даже не болтовнёй — историями.
Они пробирались в самые отдалённые, промёрзшие уголки огненными лисами, юркими и быстрыми, разбивали хвостами все стены, возведенные то ли самим Гошей, то ли Гоше, лапами откапывали что-то то родное, что закопали вместе с самым его родным человеком, и сворачивались клубком, что-то по-кошачьи мурлыкая, а под ними будто пускал корни величественный дуб, врастая, врастая в самые глубины, а снаружи расцветали зелеными листьями, шелестели густой листвой на летнем ветру. И сказать, что Гоша таял, вслушиваясь в яркие, как старые мультики, которые круглосуточно крутили по телевизору, истории, беспрерывно льющиеся из
о рта души Димы — не сказать ничего. С каждым новым: «О, слушай, вспомнил…» Гоша вязнет в них, как в горячем клее, тонет, поглощаемый будто тиной.
И пусть ему откусят голову, если он скажет, что ему это не нравится.
На набережной яркими лавками собралась ярмарка. Откуда-то издалека слышалась песнь губной гармони, переливающаяся с гитарными переборами. В два ряда вдоль Невы стоят бабушки с котятами с гжелью на спинках, тонут в солнечном свете цветастые крыши ларьков на колёсах — что-то вроде прицепа, — приветливо улыбаются продавцы в тени навесов, обводя руками в варежках ряды товаров на перевёрнутых вверх дном ящиках из-под мандарин. Дима восторженно выдыхает и тянет Гошу к первой же «выставке», жадно бегая глазами по крохотным стеклянным медведям, росписным деревянным ложкам, флейтам с акриловыми хвостами красок вдоль, это даже «флейтой» не назвать — просто трубка с предплечье, в которой дрелью просверлили дырки. Дима поднимает с прилавка и вертит в руках металлического жирафа и, спустя пару минут, толкает друга в плечо.
— Смотри, какой красивый, — Гоша оглядел жирафа с его тощих ног-спичек до крошечной круглой головы с ноготь мизинца. Бока животного блестели серебряным блеском, переплывая с шеи на короткий хвост, когда док показывал его то с одной стороны, то с другой. Невротик улыбнулся, чувствуя как в груди что-то отозвалось стайкой тёплых мурашек.
— На кухне на столе классно смотрелся бы.
— Да-да, жирафик очень хорошо вписывается везде: у меня, вон, у внучки в спальне стоит, как родной, — над их склонившимися головами раздался скрипучий добрый голос, заставив парней испуганно вздрогнуть от неожиданности. Перед ними стояла пожилая женщина, даже бабушка, горбатая, из-за чего казалась очень-очень низкой, ниже Диминого плеча, едва доставая тому до груди самой макушкой, да и то, когда поднимала седую голову, укрытую толстым слоем плотного цветочного шарфа. Под её серыми глазами глубоко залегли светлые морщины, круглые щёки, которые двумя наливными румяными яблоками выпирали от старушичьей улыбки, будто были испещрены неровными трещинами, тянувшимися от скул до нижней челюсти; на шее, тонко укутанной шарфом, стучали длинные бусины из берёзы. — Ой, испугались шо ли? — она засмеялась, добродушно махнув на них рукой, на пальцах которой сушками были надеты такие же берёзовые кольца. — Та это я, бабка старая, так подкралась. Жирафик, говорю, отлично впишется. Это символ спокойствия, нежности и любви в семье, доброты. Берите, скидку вам, пугливым, сделаю!
— Да у нас семьи далеко, куда нам, — фыркнул Дима.
— Ну девушкам своим подарите, от рады-то будут! Хотя нынче девушки важные какие-то: то им подай, это подай, тьфу, — проворчала она себе под нос.
— Да не, мы пойдём наверное, — Дима вежливо кивнул ей головой, не переставая улыбаться, и пошёл к другому ларьку, коснувшись руки Гоши, мол: «Пошли?».
— Ты иди, я сейчас через минутку подойду, — док бросил напоследок, что «будет у во-о-он той тележки с леденцами» и скрылся в толпе. Гоша ещё раз посмотрел на жирафа, пока бабушка, будто невзначай, поправляла медные тарелки и блюдца справа от него. Животное будто смотрело на него так по-родному и по-доброму, что сердце у Гоши ёкнуло. — А сколько стоит-то?
— Тысячу, ручная работа, всё-таки, да и последний он у меня, родимый, но тебе, сынок, за пятьсот отдам! На радость!
Гоша вытянул из кожаного бумажника одну купюру и протянул старушке. Она заулыбалась ещё сильнее, положила деньги в длинную маленькую сумочку на поясе и, завернув зверушку в газетную бумагу, отдала парню.
— Вот, родненький, держи, радуйся, сынок, пусть дом твой охраняет и любовь созывает, — она смеётся одними только прищуренными глазами и внезапно будто подпрыгивает, что-то вспомнив, и тянется в карман куртки. — Ой, дурёха старая, забыла совсем, вот, сына, на.
— А что это? — Гоша неловко принял из её рук маленький жёлтый картонный квадратик, не особо тот разглядывая.
— А это молитва, сынок, чтобы жирафика заговорить на притягивание всего вот этого самого, — она делает неопределённые жесты руками в воздухе и весело вздыхает. — Ой, ну иди, сынок, а то друг там твой окоченеет!
— Дима! Точно! Забыл совсем! — спохватился Гоша и, развернувшись вполоборота, чтобы побежать, с довольной улыбкой бросил: — Спасибо Вам огромное!
— Да благословит тебя Господь, сына!
Найти Диму не составило большого труда — Гоша заприметил знакомую тёмную макушку и выделяющегося на фоне крошечных, по сравнению с доком, детей, которые едва доставали парню чуть выше пояса, Диму. Он перебирал в мягкой ладони пятачки десяток и пятёрок, иногда поднимая голову на пухлого усатого продавца в толстой чёрной куртке, до отказа набитой пухом. Гоша, беспрерывно извиняясь перед детьми и возмущающимися мамочками, пробрался к соседу и без смущения (ну, может, совсем капельку) заглянул Диме через плечо, положив на то подбородок.
— Что считаем?
— Деньги считаем, — задумчиво, но добродушно, хмыкнул док и повернулся к Гоше. — У тебя десятки нет? А то у меня не хватает.
— На, — Гоша положил тому в ладонь монетку, наощупь нашаренную в кармане. Дима засиял и протянул плотно сжатый кулак продавцу, разжав только над его пальцами.
— Пасиба, родной, шо без сдачи, — тёмные усы задрожали от улыбки, мужчина кивнул куда-то в сторону. — Бери.
Дима достал из толстого куба поролона двух петушков на палочке, — золотого и красного, — и, поблагодарив, взял Гошу за руку и повёл прочь из толпы. Невротик посмотрел вниз, на их крепко сцепленные руки и почувствовал, как румянец заливает вспыхнувшие щёки горячими красными акварельными пятнами. Гоша уже даже умудрился позабыть, каково это — чувствовать тепло чужих пальцев, расползающееся по всему телу и заливающее сердцем словно плавленой карамелью, тягучей, приятно обжигающее грудь. И, возможно, для Димы это не было чем-то большим, — простой обычный жест, — так отчего же по спине бегут мурашки, а уши предательски начинают гореть? Десять секунд, которые пришлось потратить на то, чтобы выкарабкаться из толпы, показались невротику вечностью, тянущейся так же мучительно долго, как карамель в бешено бьющемся сердце, Гоша старательно отводил взгляд от тёмной лохматой диминой макушки, от худых чуть смуглых чужих пальцев на своих, всеми силами душил в себе всё, что начинало забираться в его голову.
Может, всё было из-за грустного чувства, которое долгое время жило
с Гошейв Гоше; чувство того, что кому-то он небезразличен, что он кому-то нужен, что кто-то о нём заботится. Гоша ненавидел себя за эту жадность до чьей-нибудь ласки, пусть и заткнутую в самые углы души; ненавидел за то, что хотелось оставить свою руку в тёплой чужой; ненавидел себя за то, что не мог ничего с этим сделать: от Димы всё так же веет
домом, его улыбка всё так же сияет ярче зимнего полуденного солнца, его прикосновения всё так же согревают.
— Всё, выбрались наконец-то, — парень заулыбался и, с чувством полной свободы, выдохнул. Обернулся на соседа и, увидев красного Гошу (который после этого покраснел ещё сильнее) и опустив взгляд вниз, Дима испуганно вздрогнул. — Господи, извини! Извини, что не спросил! Я просто не подумал, извини пожалуйста…
Всё-таки, он ненарочно, — вздохнул про себя Гоша то ли с радостью, то ли с ощущением лёгкой грусти. Может быть, невротику и правда бы хотелось, чтобы это было чем-то больши́м, но видеть такого смущающегося и чересчур много извиняющегося Диму было, по меньшей мере, непривычно, а, если говорить откровеннее, то даже слегка неправильным: за что тут было извиняться? Что он такого сделал, чтобы сейчас, не находя себе места и не зная, куда деть руки, так метался? Люди, которые причинили Гоше намного больше боли, даже сожалеющего взгляда на него не бросили. А Дима-то? за что ему просить прощения?
Гоша аккуратно взял руку дока в свою и накрыл свободной.
— Дим, — он улыбнулся как-то грустно, но искренне и совершенно не осуждающе, — всё в порядке, чего ты так?
Дима несколько секунд молча хлопал глазами, не находя нужных слов, а затем облегчённо посмеялся и отвёл глаза куда-то сторону.
— Да, да, извини за это.
И прекрати извиняться, — проглотил Гоша. Он знал, как со стороны бы это прозвучало: грубо, резко и совершенно неоправданно, будто невротика это раздражало, но в сущности всё, что он испытывал — лёгкое недоумение.
— Дим, тебе не за что извиняться, — док поднял на него, Гоша был готов поклясться, почти слезившийся взгляд, чем ещё больше ошарашил Гошу. — Ты чего?
Дима быстро стёр накатывающиеся слезинки и шмыгнул носом.
— Да так, вспомнил кое-что, — невротик слегка нахмурился и наклонил голову. — Не обращай внимания, у меня так… бывает иногда. Слушай, — Дима резко сменил тему, и Гоша не стал настаивать — лезть в чужую душу и ворошить прошлое без разрешения он не станет — не понаслышке знает, каково это, — я с универа домой шёл и заприметил тут такое место классное, пошли покажу.
Гоша про себя прыснул от мысли, что ситуация напоминала начало какого-то дешёвого ужастика, потом вновь окинул взглядом Диму и мысль сама собой улетучилась — док похож на того, кому даже плюшевого динозавра будет жалко в стиральную машинку кинуть, потому что «а вдруг тому больно будет?».
Гоша доверял Диме.
— Ну, пошли.
***
The neighbourhood — the beach (instrumental / slowed)
Шли они по хрустящему снегу, холод которого забирался в ботинки и кусал пальцы в шерстяных носках, минут пятнадцать. В уши лились истории Димы о чём-то совершенно разном, начиная от «очередного хрен пойми как проспонсированного фильма, нет, серьёзно, как его без слёз боли смотреть?» и заканчивая «ой, такого кота красивого в нашем дворе видел, такой чёрный, как будто бархатный, ей богу, а глазища как из янтаря, представляешь?». Гоша вслушивался, запоминая, чувствуя, как слова дока заполняют холодящую душу пустоту в нём самом ясным белым светом. Невротик с замиранием сердца наблюдал за тем, как внимательно, казалось, затаив дыхание, Дима слушал его самые обыкновенные истории про батончики «Несквик», наклейки в которых собрать вообще нереально практически, и на глаза чуть ли не слёзы наворачивались от осознания того, что кому-то он небезразличен, что кто-то непритворно и искренне… любит его? Как друга, разумеется. Как соседа. Почему-то от таких мыслей у Гоши что-то коротко замкнулось в сердце.
В голову, вразрез со всем происходящим лезло одно мерзкое до крепко стиснутых зубов:
А если Дима притворяется?
Но затем, вновь
захлебнувшись заглянув доку в глаза, Гоша словно цементную глыбу с души сбросил — не может человек притворно так блестеть голубыми глазами, не может притворно так внимательно тебя слушать, не может притворно быть
Димой. Гоша улыбается своим же мыслям и, впервые за долгое-долгое время, тянувшееся вечность, чувствует себя таким счастливым и нужным.
По дороге в «такое место классное», Дима затягивает его куда-то в кондитерскую и набирает полный шуршащий пакет всяких пирожных и булочек, а вместе с этим насквозь пропитывается запахом дрожжей, корицы, ванили и кокосовой стружки. Дима, словно возвращая долг, стоит сзади и кладёт подбородок на плечо Гоши, когда тот стоит у витрины и нервно пытается сложить в голове сумму цен шоколадного эклера и ягодной корзинки.
— Луна, приём, я Земля, доложите обстановку, — Дима улыбается во все тридцать два зуба и сияющим взглядом смотрит на Гошу. Тот улыбается в ответ.
— Пытаюсь посчитать сколько пирожных на почку мою купить можно, ты цены видел? — Гоша чуть поворачивает голову к доку. Тот фыркнул.
— Цены? Я тебя умоляю, у меня рядом с универом всё в два раза дороже, не ворчи. Тут, к тому же, в отличие от того же моего универа, всё вкусно, а не словно тебе земли в рот насыпали.
— Раз так говоришь, значит, ощущения знакомые, — Гоша чуть сгибается пополам, когда чувствует, как Дима больновато тыкает пальцем ему в бок. — Ты чего буянишь?
— Подкол засчитан, — Диме на глаза падает тёмная чёлка, но тот смотрит хитро, без капли злобы.
— Один-ноль в мою пользу, что тут сказать, — Гоша прикидывает на кой чёрт им столько еды, вроде не в поход идут (хотя в поход маловато было бы, конечно, но всё же), но молчит по этому поводу. Если что, будет, что с утра с чаем съесть.
— А когда это мы играть начали? — Дима вскидывает брови, но не прекращает довольно и широко улыбаться.
— Прямо сейчас.
Дорогу они срезали через немноголюдные дворы, иногда по самые щиколотки увязая в липких сугробах. Ноги словно начинали онемевать, но Гоша не то, чтобы особо обращал на это внимание. Он недоумевающе огляделся по сторонам, когда они оказались в каком-то маленьком дворе, куда выходили две подъездные двери с тонкими покосившимися перилами, стены исписаны граффити настолько безвкусными и безыдейными, что Гоше аж грустно немного стало, в углу между двумя дверями одиноко торчал высокий худой фонарь. В целом, двор выглядел довольно… уныло.
Вопрос что они тут делают звучал чуть более отчётливо в голове невротика.
— И, — он неловко покачал головой и начал, — куда нам?
— А нам, Гош, — Дима вскинул голову и быстро оглядел квадрат неба, распростёртого над домами, — наверх, — док поймал недоумённый взгляд со стороны Гоши и, коротко усмехнувшись, кивнул куда-то в сторону. — Лестница, Гош.
Невротик посмотрел, куда кивал друг, и вправду — наверх вела видавшая виды лестница, ржавая, казалось, шатавшаяся при малейшем порыве ветра, коего во дворах быть не должно, и внутри Гоши что-то оборвалось с треском.
— Мы туда… полезем, что ли?
— Гош, ну не полетим же, — Дима без малейшего сомнения закинул руку на одну перекладину выше его головы и поставил ногу на другую. Он обернулся на Гошу и подмигнул. — Один-один.
Гоше, по правде, было не совсем до шуток.
— Дима, ну его нафиг, она ж обвалится.
— Слушай, она старше нас двоих вместе взятых, не обвалилась же, — Диму ситуация откровенно веселила, по-видимому.
— Ну так самое время, видать, Дима, слезай!
— Гоша-а-а, ну пошли, я тебе такое покажу, пожалуйста! — глаза дока заблестели двумя игривыми огоньками. Он слез с перекладины и полностью повернулся к Гоше. — Ну хочешь, ты первый полезешь, а я сзади буду? Ну пожалуйста! Я посуду целую неделю мыть буду, даже ту с засохшим желтком отмою.
— Даже с желтком? — Гоша нервно усмехнулся, всё ещё не веря. Лезть по очень опасной конструкции только потому, что сосед помоет посуду, и даже отдерет тот противный липкий желток на тарелке с голубой каёмочкой? Это глупо и вообще не окупает потраченные Гошей нервы (а он чувствует, что он их не то, что потратит — растеряет) на подъём по этой чёртовой хлипкой лестнице, но в голове мимолётно, сверкнув редкой молнией в шторм, промелькнула мысль: а может, мытьё посуды — глупая отговорка для него, Гоши? Глупая отмазка для самого себя, чтобы хоть как-то оправдать то, почему так хочется идти за Димой, радовать Диму, который светится таким искренним счастьем, пачкая в нём всю округу, видеть в Диме какого-то счастливого мальчика, которого Гоша никогда не мог найти в самом себе, вечерами разглядывая себя в зеркале в крошечной ванной детского дома и ранними утрами сейчас разглядывая того же себя в чуть менее крошечной ванной их с Димой квартиры. В Диме звонкими голосками отзывались то детство и тот свет, до которого Гоша жаден до заблестевших слезами зависти глаз; то детство и свет, которые Гоша оставил позади, на кладбище над гробом и на кухоньке с щербато улыбавшейся девочкой, оставил позади, в маленькой для него выросшего ванной и между столпов книг и их пожелтевших страниц. Гоша сглотнул вставший в горле ком вместе с нахлынувшими воспоминаниями и посмотрел на дока.
Гоше хотелось закрыть Диму двумя ладонями, как дрожащий язычок пламени, лишь бы этот свет не погас.
Гоша, прикрывает глаза, выдыхает и распрямляет в воздухе пальцы.
— Если я откинусь, — он смотрит исподлобья на Диму, — то в своей смерти прошу винить конкретно тебя, завещаю все свои маляки тебе.
— В рамку поставлю, — Дима смеётся и делает шаг в сторону, рукой указывая на лестницу. — После Вас.
Гоша вспоминает все молитвы, которые слышал от Анатолия Петровича и Натальи Алексеевной, и тихонечко, после них, материт самого себя и слишком узкие перекладины, которые впиваются в подошву обуви; их ребристая поверхность неприятно ощущается на коже ладоней, и с каждой преодолённой перекладиной у Гоши сердце всё больше уходит в пятки, а сердце норовит стукнуться о рёбра. Гоше страшно до дрожащих век и губ, но сзади он слышит димины подбадривания мол, ещё чуть-чуть, ещё вот-вот, вот как правильно Гоша всё делает, и на душе у невротика легче.
Когда парень, чувствуя под руками засыпанный снегом парапет крыши, на радостях заваливается всем телом на неё, мир снова обретает чёткость, а Гоша может что-то слышать, помимо Димы и гула в ушах. Уголком глаз Гоша видит совершенно ненапуганного соседа, который, как ни в чём не бывало, стоит на двух ногах и отряхивает штанины от снега.
— Живой? — не отрываясь от своего занятия, спрашивает док.
— Твою налево, Дима, я чуть там не родил, пока поднимался, — Гоша глубоко и часто дышит.
— Ну, раз так говоришь, значит, ощущения знакомые. Два-один в мою пользу, — Дима щёлкнул языком. Гоша, противореча собственному состоянию, улыбается куда-то в небо и видит протянутую другом руку. — Вставай давай, мы пришли.
— А фразы воровать нехорошо, между прочим, — Гоша наигранно обиженно фыркает, но встаёт и оглядывается по сторонам, жмурится от лилового солнца, лучами бьющего в лицо. — Где мы?
— Это то место, которое я тебе хотел показать, — Дима протягивает свою руку к Гошиной и смотрит робко, замерев на расстоянии пары сантиметров от чужих пальцев. — Можно?
Гоша до сих пор не очень понимает, зачем нужно спрашивать на
такое разрешение.
— Можно, конечно. Всегда можно, — Гоша не успевает прикусить язык, как последнее предложение невольно вырывается изо рта. Гоша готов к тому, что придётся долго извиняться после этого, но Дима вновь светится и берёт невротика за руку.
Крыша засыпана снегом, местами аж сугробами, в которые проваливались ноги. Гоша старался не смотреть на распластавшийся внизу двор, чтобы не начинала кружиться голова. Дима поглядывал на Гошу время от времени, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке. Невротик упорно не понимает, куда ведёт его сосед, пытается всё так же не смотреть по сторонам, чтобы случайно не поймать инсульт, а то будет обидно — даже не попробовал пирожное и не увидел, куда они шли. Из мыслей «
лишь бы не смотреть вниз, лишь бы не смотреть вниз» Гошу вырывает резко заслонившая всё поле зрения димина спина.
— Пришли.
Гоша наконец-то позволяет себя оглянуться, и дыхание его перехватывает от немого восторга. Отсюда с крыши весь город лежал словно у него на ладони: блестели закатными лучами золотые купола храмов, переливались искрами заснеженные крыши, шумели звоном смеха и песен улицы, расстилавшиеся внизу красочными лентами ярмарок, небесно-жёлтыми бликами играла широкая река в канале. Весь город расцветал под улыбающимся солнцем, которое медленно плыло за горизонт пятиэтажек и музеев, заливая небо сиреневой акварелью, раскрашивая лишь самый его краешек малиновой пастелью. Гоша улыбается так широко, что, кажется, ещё чуть-чуть — и щёки разойдутся по швам.
— Обалдеть, — только и может он проронить, окидывая взглядом открывшийся городской пейзаж. — Господи, это потрясающе!
— Вот, а я о чём? — Дима счастливо щурится и садится на корточки, наощупь шаря рукой в рюкзаке. Спустя пару секунд он достал оттуда толстое мохнатое одеяло и, расправив его широким взмахом в воздухе, постелил на промёрзлый широкий парапет и, опустившись на него, без раздумий свесил ноги и похлопал рядом с собой. — Садись.
Гоша понял, что спорить с доком бесполезно. Садится рядом, преодолевает дрожь и свешивает ноги вслед за другом. Внизу всё кажется таким маленьким, словно игрушечным — как те самые дорогие наборы домов для куколок, в которых проработана каждая деталь: расчёска куколки с ноготь мизинца в крошечной тумбе, сковородочки в розовой духовке, пластмассовая еда в миниатюрном голубом холодильничке. Всё детство невротик мечтал взглянуть на что-то подобное хотя бы одним глазком, но денег не было не то, что на набор — на одну такую куклу (о чём говорить, если в детском доме было две Барби, за которых все друг другу волосы готовы были повырывать, и одна пони — всё другое делали из дерева, бумаги и засохшего пластилина, который грели в ладонях, опаляя горячим дыханием), а сейчас всё это такое настоящее, живое и нужное.
Гоша достаёт из сумки блокнот и пастель, кладёт рядом купленые пирожные и бутылку морса, вручённую в подарок в кондитерской. Дима смотрит на всё это с таким нескрываемым обожанием, что где-то под рёбрами порхают мотыльки. Док аккуратно надкусил шоколадный эклер, улыбаясь.
Гоша выводит на страницах стены зданий, макушки церквей и тёмную линию горизонта, любовно заштриховывает квадраты белых полей, виднеющихся где-то далеко-далеко, пачкает пальцы в голубом, когда пытается растушевать небо, пушистыми барашками вырисовывает лениво плывущие облака. Весь мир замирает, перестают существовать на мгновение звуки, превратившись в приятную тишину, облизывающую уши прохладой.
— Ты сюда сам карабкался, что ли? — прерывает её невротик, не отрываясь от рисования.
— Ну, да, — с набитым ртом отвечает Дима и поправляет съехавшие очки. — Нам в универе дали адрес какого-то книжного, в котором продавались пособия по психологии с заметками на полях для упрощённого понимания и бла-бла-бла. Ну, и находился он, по классике жанра где-то во дворах, я и заплутал сюда. Смотрю вокруг: уныленько, грустновато, аж затосковал, что ли. И вдруг заметил эту лестницу несчастную. Детство вспомнил, — Дима с мягкой ностальгичной улыбкой покачал головой, — решил залезть, — он на пару секунд замолчал, глядя куда-то вдаль, а затем внезапно для самого себя и для Гоши продолжил. — А что, волнуешься за меня?
Гоша думал, что сейчас подавится, качнётся в сторону улицы и улетит вниз головой. Откровенные вопросы всё время ввергали его в ступор, возводили перед ним непреодолимую стену, перелезть через которую давалось нечасто. Гоша на миг представил, что в один вечер Димы бы просто не было. Он бы исчез, растаял, растворился и потерялся. Гоша не может представить, что бы было с ним, Гошей, если бы Дима пропал. Он настолько въелся в душу, стал настолько неотъемлемой частью квартиры, таился в её уголках купленными фигурками и запахом чая, который уже ничем не вытравишь из стен и полок. Димы не могло
не быть.
Гоша думает, что мир бы пропал вместе с Димой.
— Извини-извини, тупой вопрос, — Дима смеётся, но без того света, которым он был переполнен весь день. У Гоши что-то обваливается в груди. — Давай забудем? Слушай, а у тебя не осталось морса? Горло сушит.
Гоша делает вид, что не заметил резкой смены разговора. Скорее, на автомате, чем осознанно, тянется за бутылкой и протягивает Диме. Док осушает половину в два больших глотка и как-то неправильно смотрит на город. Слишком неправильно, без того детского восторга и огоньков во взгляде.
— Дим, — Гоша неуверенно прокашливается. Внутри сердце стучит бешеным барабаном, будто вот-вот — и разорвёт грудную клетку. Невротик глубоко вздыхает — он должен это сделать. Потому что это нужно Диме. Потому что это нужно ему. Потому что эти слова и так рвутся наружу, — ты… будь осторожнее, ладно? Я, — он, как болванчик, кивает головой, поджимает губы и поднимает глаза на дока, — волнуюсь за тебя.
Дима вновь улыбается широко-широко, и заражает этим Гошу. Накатившее после этого молчание между ними не кажется каким-то неуютным или неуместным.
С другом и помолчать есть о чём, — хмыкает своим мыслям невротик.
Рисунок на страницах блокнота кажется незавершённым и, как бы смешно не звучало, искусственным — не хватает какой-то детали. Гоша оглядывается по сторонам в попытках понять — чего. Внизу виднеются яркие спины машин — не то; светятся яркими пятнами светофоры — не то; развевается над крышей дома потрёпанный жизнью, временем и ветром российский флаг — тоже не то.
нетонетонето
Гоша уже успевает расстроиться, как вдруг поворачивается на чихнувшего соседа рядом, и в голову запущенной стрелой ударяет одно звонкое:
то
Быстрые наброски черт лица появляются поверх домов, плывущих облаков и неба, Гоша рисует их в порыве эмоций, чувств, поймав вдохновение за хвост; вкладывая весь свет, накопившийся за один такой короткий зимний день, обводит линии, вырисовывает не руками — душой — чужие губы, растянутые в улыбке, растрёпанные ветром волосы и немного выпрямляется, чтобы со стороны на всё это посмотреть. Гоша довольно щурится и делает большой глоток протянутого Димой морса — тот без слов всё понимает, не нарушает воцарившуюся тишину, убаюкивающую в своих объятиях.
Гоше кажется, что весь город пахнет дрожжами, корицей, ванилью и кокосовой стружкой. Невротик ещё раз пробегается взглядом по рисунку — заснеженный город, небо, залитое закатом и чужая светлая улыбка. Рисунок расцветает от такой, казалось бы, очень маленькой детали, которую не каждый бы человек увидел, которую не каждый бы вообще расценивал как что-то, имеющее хоть какую-то ценность; такой крошечной, а заставляющей город заиграть новыми красками и цветами. Рисунок вместе с ней
живой.
И Гоша, обводя пальцем её контур, тоже живой. Возможно, впервые за долгое время.
