Тонкая работа

– Я заметил, что вы с мисс Рэйсс нашли общий язык, – задумчиво произнес Зик, оторвавшись от делового письма, и внимательно оглядел Эрена поверх очков. – Мы почти ровесники, – пожал плечами тот, лишь на миг отвлекшись от сортировки корреспонденции. Он старался казаться безразличным, но руки подрагивали, выдавая нервозность. – Нам есть что обсудить. В преломленном окрашенными библиотечными окнами свете полуденного солнца его перчатки, сложенные на столе, выглядели почти желтыми, некрасиво поношенными. Бумага под его дрожащими пальцами веленевая, новая и плотная. Эрен продолжил сортировку, не поднимая головы и не прекращая чувствовать на себе тяжелый взгляд брата. – Я не хочу, чтобы вы общались больше, чем нужно, – наконец, сказал Зик. Его голос негромкий, вязкий, но в окаменевшей тишине библиотеки он казался вибрирующим и хлестким. – Мисс Рэйсс, несомненно, красива и образованна, но не думаю, что её общество пойдет тебе на пользу. – Хорошо. – Это важно, Эрен. Я собираюсь предложить ей работу. – Я понимаю. Буду держаться от нее подальше, – убедительно солгал он. – Gut, – кивнул Зик и выглядел успокоенным. Заскрипели перья, и по бумаге побежали чернила – Зик вернулся к работе, но Эрен чувствовал, что разговор не окончен. Впрочем, этого стоило ожидать. Криста была в Тросте впервые, но легко приняла предложение Зика остаться в поместье на несколько недель вместе с другими гостями брата. Её не слишком интересовали его книги и чтения, а разговоры она, в отличие от госпожи Пик, поддерживала только в той мере, в кой того требовали от женщин приличия. – Мисс Рэйсс не рассказывала о своих делах? – спросил Зик, не отвлекаясь от письма. – Нет. – Никто не знает, чем она занимается, известно разве что её увлечение живописью. К тому же, она не замужем. Это подозрительно. Мне нужно быть в ней уверенным, если она станет моим деловым партнером. – Зик тяжело вздохнул, откидываясь в кресле, и, сняв очки, потер переносицу. – А я не могу понять, что ей на самом деле нужно. – Я тоже, – согласился Эрен и даже не соврал. – Никогда не понимал женщин, – добавил, зная, что перевел тему в безопасное для плана русло. – Женщины… – задумчиво протянул Зик. – Мы недавно спорили в клубе о женщинах. Браун спросил меня, чего они хотят. Он, несомненно, влюблен в мисс Рэйсс, но никак не может к ней подступиться. – И что ты ему ответил? – Что об этом ему лучше спросить женщину. – Зик протирал стекла очков. В его интонации Эрен угадал усталую снисходительность. – Но на этом разговор не окончился, присоединился Гросс. Он, как оказалось, глубоко убежден, что женщины находят удовольствие в подчинении и унижении. Я считаю эту мысль неверной и тревожной. Эрен считал все, связанное с Гроссом, тревожным. – Да, неразумно утверждать, что людей, находящих удовольствие в подчинении и унижении, не существует, – продолжил Зик, надев очки. – Человечеству известны сексуальные практики, построенные на этом принципе. Уверен, что исчерпывающее объяснение этому поведенческому шаблону в скором времени даст наука. Но господин Гросс подходит к этому вопросу… иначе. Думаю, Эрен, таким образом он высказывает собственные желания, наделяет ими весь женский пол. Понимаешь? Выдает желаемое за действительное. Возможно, Гросс пресытился настолько, что его тянет к другим, темным удовольствиям. А разве тебя к ним не тянет, хотел спросить Эрен, но промолчал. Сложил и запечатал письмо с отказом от сотрудничества с лондонской букинистической лавкой. Зик молчал, задумавшись и подперев подбородок рукой. Он долго смотрел на брата, и взгляд его не был ни внимательным, ни цепким, но тяжелым и отрешенным. Эрен подумал, что, наверное, Зик примерил на себя собственную мысль о тяге к темным удовольствиям. В конце концов, грань между недопустимым и допустимым, между черным и белым в его сознании уже давно стерлась, словно текст, убранный с листа куском гуммиарабика. А может ее и вовсе никогда не существовало – этой грани. Ни для Зика, ни для Эрена, ни для кого бы то ни было. В дверь постучали. Жан должен был прийти за ним ровно в полдень, но опоздал. Эрен поднялся из-за стола, надел перчатки и собрал письменные принадлежности. Зик окликнул его у самого выхода, и Эрен обернулся, чтобы вновь встретить его задумчивый взгляд. – Ты хотел брать у мисс Рэйсс уроки живописи, – сказал Зик, отворачиваясь. – Я тебе разрешаю. Эрен так и не узнал наверняка, почему в тот день брат дал согласие на занятия. Месяцы спустя, когда все закончилось, он вспоминал этот разговор с замешательством. И пусть многие события, последовавшие за ним, наталкивали его на мысли, догадки о природе принятого Зиком решения, он так никогда и не смог их подтвердить. Криста, получив от Зика предложение о сотрудничестве, покинула поместье под предлогом сбора вещей и разрешения неотложных дел в начале сентября вслед за другими членами клуба. В Лондоне она должна была найти подельника – вора, который согласился бы на аферу, легковерного, исполнительного, по возможности грамотно изъясняющегося и опрятно выглядящего, чтобы сойти за Эрена, когда до этого дойдет. Она говорила, что у нее был кое-кто на примете. Говорила, что пообещает ему две тысячи, но он, конечно, ни гроша не получит, только займет место Эрена в сумасшедшем доме. От Эрена требовалась только половина его наследства. И, разумеется, освобожденное для прислуги место. Много думать над тем, как избавиться от Жана, ему не пришлось. Жана наняла мисс Тайбер, а выгнать с работы она могла за что угодно. Что угодно, впрочем, Эрену не подходило: ему нужно было иметь возможность нанять слугу самому, а это означало, что выгнать Жана должны были за то, что мисс Тайбер посчитала бы верхом неприличия – настолько неприличным, что постеснялась бы признаться Зику, что приняла на работу человека, способного на подобное. Думал ли он о том, как в дальнейшем сложится судьба Жана? Нет. По крайней мере, не тогда. Жалел ли он после о том, что сделал? Он не мог дать однозначного ответа. Через неделю после отъезда Кристы за ужином в большой гостиной Эрен попросил прислугу передать мисс Тайбер просьбу зайти к нему перед сном для связанных с расписанием уточнений. Он назвал ей точное время, памятуя о её нечеловеческой пунктуальности. Вернувшись в комнату после ужина, нашел взглядом часы и с беспокойством отметил, что до прихода мисс Тайбер оставалось три минуты. От волнения крутило живот. Жан вышел из смежной комнаты, протянул приветствие и, вынув из шкафа еще не разогретую ночную сорочку, помог Эрену снять пиджак. – Побыстрее, пожалуйста, – вновь поглядев на время, попросил Эрен, когда слуга отошел обратно к шкафу, чтобы повесить пиджак на плечики. Жан послушался, но выглядел недовольным. Он, впрочем, выглядел недовольным всегда – наверняка, думал Эрен, родился с таким лицом. До прихода мисс Тайбер оставалось чуть меньше минуты, когда Жан развязал ему галстук, расстегнул петлицы высокого ворота сорочки – уродливой, в бантах и оборках, которую так любил Зик и так ненавидел Эрен, – и приступил к пуговицам. Частило сердце, ему вторило дыхание, и грудь поднималась, выдавая волнение. Эрен высчитывал секунды и присматривался к слуге. Жан был выше него почти на два дюйма и не уступал комплекцией, но не знал о том, что его ожидало, и стоял слишком близко, а потому не успел среагировать, когда все случилось. – Мисс Тайбер велела спросить у вас… – по обыкновению ворчливо начал слуга, но так и не закончил, потому что не слушавший его Эрен, отсчитав нужное время, схватил Жана за запястья и подбил его ноги стопой. Слуга не удержал равновесия и повалился вслед за Эреном на кровать, придавив тяжестью своего веса. За шорохом ткани, шумом крови в ушах и собственным сердцебиением Эрен не сразу услышал шаги в коридоре, но успел закричать прежде, чем мисс Тайбер решила бы постучать. – Не трогай меня! Отпусти! – Дьявол… – выругался Жан, дернувшись в попытке подняться на ноги, но мисс Тайбер, услышав крик, вбежала в комнату без стука и, застав их на кровати, громко охнула – Эрен мог только представить, как менялось её лицо. Тогда глаза Жана расширились в понимании. – Дьявол! – Отпусти меня! – снова громко потребовал Эрен, сталкивая с себя слугу. Тот повиновался, ошарашенный и злой, лихорадочно соображая, что предпринять. – Мистер Шадис! Мальчики! – позвала экономка прислугу. – Сюда! Эрен слышал, как на черной лестнице раздался топот, как слуги, окликивая друг друга, сбегались на этажах. – Мисс Тайбер, – сглотнул Жан, – я ничего не делал. Клянусь вам, я ничего не делал. Он протянул к экономке руки, но та отпрянула и завопила: – Уберите от меня свои грязные лапы! – Пожалуйста, мисс Тайбер, мне нужна эта работа. Я ни в чем не виноват. Это не я… – Не подходите ко мне! Я все видела! Вы содомит! Я видела ваш грех своими глазами! – Это не я! Это… – Жан перевел взгляд на Эрена, чтобы увидеть, что тот тоже смотрел на него. – Ублюдок, – прошипел он, – мерзкий, грязный ублюдок… Эрен опустил голову. Он не проследил за тем, как Жана выволокли из комнаты, потому что отчего-то – он и сам не понимал, отчего – вдруг не смог вынести выражения его уязвленного, гневливого лица. Эрену казалось, что все им испытываемое скорчилось, свернулось в животе в тугой узел – ни развязать, ни разрубить, – и крутило живот, оборачиваясь в тошноту, которую он тогда принял за волнение. Впрочем, на мисс Тайбер чувство не распространилось: Эрен с трудом скрыл злорадство, узнав выражение неподдельного религиозного ужаса на лице экономки. – Скорее сообщите о произошедшем моему брату, мисс Тайбер, – мягко посоветовал он, любуясь её подавленностью. – Он будет рад узнать, кого вы привели в дом. Она пунцовела лихорадочно, пятнами, бормотала, как заведенная: – Я ни в коем случае!.. Я бы ни за что!.. Мистер Йегер, вы знаете, как я верна этому дому и щепетильна к подбору прислуги! – Расскажете об этом моему брату. Уверен, он вас выслушает. Мне же, видимо, стоит с вами попрощаться, вряд ли вы задержитесь здесь до завтра. Мисс Тайбер побледнела так же резко и быстро, как покраснела ранее. Её голос дрожал, когда она выпалила, уперев взгляд в пол: – Я знаю, что вы злы сейчас, мистер Йегер, но вы ко мне несправедливы! Я служу этому дому много лет и не заслуживаю такого! Я так же ошарашена, как и вы! Эрен помолчал, с равнодушным интересом испытателя оглядывая её сгорбившуюся фигуру, кулаки, сжимавшие жесткую ткань юбки, и сведенные к переносице несчастными запятыми брови. Он не знал, что хотел разглядеть. – Вы правы, мисс Тайбер, – наконец, сказал он. – Я к вам несправедлив. В конце концов, вы столько сил потратили на моё воспитание. Я еще помню тяжесть вашей руки. Мисс Тайбер на мгновение подняла на него испуганный взгляд, чтобы вновь опустить, сцепив руки перед собой. – Господин Зик одобрял мои методы, – попыталась защититься она. – Покажите мне ребенка, которого не били! – Раз господин Зик одобрял ваши методы, то, может, стоит и сейчас искать его поддержки? Я вас не держу, мисс Тайбер. Экономка замолчала, вновь потупив взгляд, и замотала головой. Эрен продолжил: – Но мы можем решить этот вопрос между нами. Я не доведу произошедшее до сведения брата, если отберу себе прислугу сам. Когда мисс Тайбер покинула комнату, со всем согласившись, Эрен с трудом сдержал рвущийся изнутри и сдавливающий грудную клетку крик. Впервые за всю жизнь он казался себе всесильным, он содрогался и часто дышал. Из пульсирующего сонмища собственных чувств он не мог вычленить одно – самое главное, – чтобы дать ему имя. Это чувство было похоже на головокружение, острое, мятежное и голодное. Повинуясь ему, Эрен сорвал с себя уродливую, ненавистную сорочку и сам не заметил, как затрещала ткань, расходясь по швам. Застучали по полу бусины-пуговицы, а Эрен не мог остановиться, словно, разорвав в клочья рубашку, он перечил брату, словно разорванная в клочья рубашка символизировала его свободу. Он спрятал её в углу шкафа, в который не заглянула бы и самая чистоплотная горничная, и, глубоко вздохнув, поднялся на ноги. Губы дрожали. Он улыбался, повалившись на постель, и казался себе легким и смелым, но не знал, чего хотел больше – смеяться или плакать. О том, как поступил с Жаном и как собирался поступить со своим следующим слугой, он не думал и пролежал всю ночь, не сомкнув глаз, без мыслей и усталости. Месяцы спустя Эрен решил, что, наверное, это чувство было счастьем – его самыми зачатками, капризными и ревнивыми к другим чувствам, – счастьем, не знакомым ему ранее, а потому не узнанным. Оно не продлилось и ночи, уступив волнению и гневу, и с тех пор вся жизнь Эрена приравнялась к ожиданию. Он выполнял свои ежедневные обязанности механически, как книгопечатный станок, и так в этом преуспел, что Зик не заметил его рассеяности. От сна-ожидания пробуждался, только получая весточки от Хистории, обещавшей прислать подельника в течение двух недель. Это случится скоро, думал Эрен. Он скоро приедет. Он появится и заберет, наконец, его жизнь и имя, а взамен отдаст свои. Он появится, думал Эрен, и все изменится. Все действительно изменилось, но тогда он и помыслить не мог, как именно. Из писем Хистории он знал только имя – Леви – и то, что он не образован, туп, неотёсан и способен на ложь, воровство и предательство. Эрен встречал воров и предателей только в литературе, но лжецов он знал – и сам по принуждению был из их числа, – а ложь ради лжи презирал сильнее всего презренного. Легко признавшись себе в том, что ему не было совестно поступать плохо с плохим человеком, он, тем не менее, поневоле чувствовал к нему болезненный интерес. Они ведь, на самом деле, похожи, разве что Эрен шел на плохое для того, чтобы освободиться, а вор искал собственного обогащения. Возможно, думал Эрен, правы ученые люди, считая, что мы ненавидим в людях то, что в некоторой мере есть в нас самих. Эрен ждал его с почти религиозным трепетом, и от мыслей о его приезде не отвлекала даже литература. Он перечитывал Шекспира, спотыкаясь о вызубренные наизусть сюжеты, и сам не заметил, как отчего-то вместо того, чтобы сравнивать отрицательных персонажей с Леви, начал примерять их образы на себя. Он не видел сходства. Клавдий убил отца Гамлета из зависти и злонравия, Отелло задушил Дездемону из непроглядной ревности и доверчивой глупости, а Макбет искупался в крови из неспособности остановиться. Эрен же поступал справедливо. По крайней мере, он долгое время в это верил. Леви приехал с опозданием. Эрен не мог сомкнуть глаз и помнил, как подъезжал экипаж, а после сидел у смежной двери, стараясь расслышать хоть что-нибудь, кроме отголосков свистящего шепота экономки. До него донесся едва различимый скрип половицы, и на мгновение он представил, что по другую сторону вор стоял так же, как он, прислонившись ухом к прохладному дереву, и их разделяла одна только дверь толщиною в четыре дюйма. – Наверное, мой новый помощник уже приехал, – сказал он на следующее утро слугам, помогавшим ему собраться. – Мистер Коэн? Да, сэр. Вчера ночью. – Хорошо. Попросите мисс Тайбер привести мистера Коэна ко мне, когда он позавтракает. Он не прикоснулся к принесенной горничными еде и прежде, чем раздался стук в дверь, оглядел свою комнату, отчего-то стараясь увидеть помещение глазами впервые ступившего за его порог человека. Горница всегда казалась ему затхлой, сиротливой и мрачной, томящейся в зелени, как в заразе. Зеленый – цвет болезней и бед. – Войдите, – сказал он недрогнувшим голосом, когда в дверь коротко постучалась экономка, и мгновение спустя увидел мистера Коэна. Эрен едва ли мог сказать, что представлял, как он выглядел, но все равно был удивлен несоответствием ожиданий действительности. Леви был худ и низок, ощутимо ниже мисс Тайбер, но широкоплеч и жилист. Кожа его была белой, как голландская бумага, нетронутой веснушками, нарывами и болячками, а волосы густые, черные, как чернила, и удивительно чистые. Эрен никогда не видел таких причесок – если слуги и брились, то полностью, а у мистера Коэна были выбриты одни виски да затылок. Тем не менее, он выглядел опрятным. Костюм на нем был аккуратно пошит и хорошо сидел, туфли протерты. Кожа на руках мозолистая, но ногти чистые и коротко стриженные. Он выглядел усталым и равнодушным, но своенравным, держался твердо и не поклонился у входа после мисс Тайбер – нарочно ли, забыл ли, Эрен не знал. Криста умница, подумал Эрен. Леви идеально подходил. Чистоплотен, опрятен и белокож, не имевший привычек прислуги. Разве не увидят в нем аристократа, если его приодеть и прикормить? Ему вдруг показалось, что он разглядывал Леви слишком долго и тот это заметил, странно его осмотрев. Пытаясь скрыть свою увлеченность, Эрен выпалил: – Мистер Коэн! Леви. Я могу звать вас Леви? – и сам смутился. Кажется, неосторожным обращением он только себя выдал. Леви кивнул и отвесил поклон – скованный, тяжело давшийся. Отпустив мисс Тайбер, Эрен спросил у слуги, понравилось ли ему в Тросте. Тогда он еще не отдавал себе отчет в том, что делал, но позже пришел к мысли, что просто хотел проверить его, когда подошел к нему ближе, схватив за руки, и сказал: – Мне кажется, что вы хороший человек, Леви. Глаза у него оказались серо-голубые, дымные, прозрачные, глубоко посаженные, и взгляд прищуренный и строгий. Под этим взглядом Эрен вдруг показался себе хладнокровным и расчетливым, как Зик, оценивавший его при их первой встрече. Но Леви отвернулся и соврал равнодушно: – Мистер Рэйсс говорил то же самое. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака письмо, и Эрен, уняв непонятно откуда взявшееся разочарование, сразу сломал печать и развернул бумагу, вчитываясь. Содержание письма вынудило его отойти от слуги подальше – в нем почерком Хистории – чуть более размашистым, чем обычно – было выведено: «Имен не пишу. Как познакомитесь с идиотом, согласившимся на план, сожгите письмо. Приеду с опозданием на день – сделайте вид, что сходите с ума от ожидания. Со мной будет помощница. Х.». – Вы правы, – сказал он, чувствуя, как уголки губ дрогнули в нервной улыбке. – Мистер Рэйсс лестно о вас отзывается. Тогда же он проверил, умел ли Леви читать, чтобы быть уверенным, что тот не узнал из письма о плане. Леви взял книгу в обе руки и долго и напряженно всматривался в стихи на открытой странице. Эрен видел, как двигались его губы, повторяя буквы, и мог их угадать: н, о, д, у… Строфа гласила: «Но духи лжи, готовя нашу гибель, сперва подобьем правды манят нас», Эрен знал её наизусть. Он перечитывал «Отелло» накануне, но только теперь мрачно отметил, что с его стороны подсовывать Леви для чтения именно этот отрывок было действительно хладнокровно. Тот нахмурился, вновь возвращаясь к первой букве и пытаясь соединить её со следующей в единый слог. Эрен думал, что почувствует облегчение, если Леви так и не сумеет прочитать ни слова, но на самом деле просто очень сильно удивился. Ему показалось, что он прикоснулся к чуду. Другому миру, в котором маленьких мальчиков не затягивали в корсеты и не заставляли читать грязные книжонки знатным господам. Леви же выглядел уязвленным, и Эрен, вдруг почувствовав себя виноватым, порывисто извинился. Он еще долго – недели, месяцы – не замечал, как росло в нем чувство вины, но если бы кто-то спросил его теперь, когда это началось, он ответил бы, что в день их знакомства. Первое время он опасался его. За ужином в большой гостиной стал позволять себе чуть больше вина, чем обычно, чтобы крепче спать и не вглядываться до полуночи в чернеющую в смежной стене дверь, зная, что за ней – преступник. Если Зик и заметил его нервозное состояние, то не посчитал нужным осведомляться о его причинах, и за это маленькое пространство в удушливо-тесном доме Эрен был благодарен. Леви казался ему жутким. Эрен смотрел на него – украдкой ли, пристально ли – и представлял, как за тонкой, бледной кожицей равнодушия, холода, беспристрастности гудело, вскипая, чудовище. Наверное, сочетание силы его тела, твердости рук и пальцев, легкости, с которой давалась ему работа, на какое-то время заставило Эрена почувствовать себя так, словно это он – жертва заговора, а не Леви. Что-то в нем требовало остерегаться, отступить на шаг, не подходить, не заговаривать, не смотреть. Но Эрен заговаривал и смотрел, потому что никогда не был трусом. Он привыкал к нему долго и осторожно, как дикий зверёк к кормушке. Плавленое золото октябрьского солнца к ноябрю разлилось бледным светом за тучами, а Эрену казалось, что он впервые ощущал течение времени. Леви был внимательным. Работу он исполнял лучше Жана, был исключительно аккуратным, чистоплотным и пунктуальным. Он следил за рационом Эрена, прислушивался к нему и был хорошим собеседником. Они много гуляли и разговаривали, и Эрен и сам не заметил, как стал делиться с ним тем, чем раньше ни с кем не делился. Он, согласно плану Хистории, должен был сблизиться с Леви, сдружиться, но отчего-то его интерес вышел далеко за рамки аферы. Возможно, дело было в том, что он нечеловечески тосковал по тому, чего никогда не имел – человеческому общению. Или в том, каким задумчиво-тихим, почти мягким при его характере становился голос Леви, когда тот рассказывал о Лондоне. В конце концов, Леви был совсем не таким, каким его в письмах описывала Хистория. Леви выражал мысли просто, не отягощал речь ненужными конструкциями, не усложнял её нарочито. Он не старался показаться умным, ему было безразлично, что о нем могли подумать, его не волновали общественные установки – и Эрен, привыкший неукоснительно им следовать, и сам не заметил, как проникся уважением к этому равнодушному, грубоватому мужчине. Он не имел хозяев. Сначала он забывал кланяться, а после и сам, видимо, не заметил, как вовсе перестал. Он не называл Эрена «господином», не ходил с опущенным взглядом, не мирился ни с чем и не терпел. Он был свободен. Может быть, дело было именно в этом. Так или иначе, Эрену приходилось напоминать себе о том, как Леви собирался с ним поступить. Как они оба собирались поступить друг с другом. Пятнадцатого ноября он вынудил Леви принять в подарок костюм, но уже не думал, что поступал справедливо, следуя плану. Он поспешил, не дав себе шанса отступить, и сам полез раздевать Леви. Пальцы заплетались. Сухощавый, с тугими мышцами торса, выпирающими жилами, Леви обнаженным выглядел лучше, чем нагие мужчины на гравюрах Зика, только цепь шрамов на руках, груди и голенях да жесткие черные волоски на теле были совсем не безупречно-картинными. Леви, казалось, о шрамах сожалел, но Эрену они нравились. Белёсые, кривые, аккуратно-тонкие и бугристые, глубокие и рваные, они испещряли его кожу, как поцелуи. Это свидетели непримиримости духа, отпечатки свободы. У Эрена их не было. – Вот, – выдохнул он, поправляя на слуге свой серый костюм. – Тебе идет. Эрен встал позади, вглядываясь в их отражения в зеркале, и вдруг с необъяснимой ясностью понял, что в этот момент они оба считали себя мерзавцами. – Особенно цвет, – продолжил он, встретившись с Леви взглядом. От его сведенных к переносице бровей и страшной, смертельной усталости Эрену сделалось дурно. – Подходит к твоим глазам. А семнадцатого числа в сопровождении подельницы, Имир, приехала Хистория, и спустя неделю с её прибытия Эрен заметил, что неосознанно тянул время. Он не искал возможности поговорить с ней о плане, хоть сердце и сводило от предчувствия скорой свободы. Эрен казался себе раскаленным железом на наковальне, и чем ближе был выбор между совестью и самым острым из его желаний – вырваться из стен Троста, – тем яростнее удары молота. В нем копился гнев, подпитывая нервозность, и Криста это заметила. – В чем дело? – спросила она негромко в конце одного из ужинов спустя неделю после приезда, когда Зик ушел за экземплярами гравюр для иллюстраций в библиотеку. – Вы боитесь уйти от брата? Эрен ответил не сразу, покрутив в руке бокал вина. – Я думаю, что нам следует пересмотреть план. – О чем вы, Эрен? – О ком, – поправил он. – О Леви. Мы к нему несправедливы. – Несправедливы? – удивилась Криста. – О какой справедливости идет речь? Разве то, что он сам хочет сделать с вами, справедливо? – Разумеется, нет, но… – он оборвал себя, не зная, как лучше донести мысль. «Но мне кажется, что ему совестно»? Чушь какая. – Вы жалеете его? – догадалась она. Эрен не ответил, и Криста продолжила спокойно и проницательно: – Вы хотите казаться циничным, но у вас мягкое сердце. Вас тянет помогать неудачникам, я права? Таким, как я. Какой я была, когда мы встретились. Эрен промолчал, вглядываясь в золотисто-прозрачную жидкость в бокале. – Не беспокойтесь, Эрен, – голос Кристы прозвучал почти смешливо. – Он всего лишь грязный, неотёсанный мужлан с юга Лондона, который согласился вас продать. Вам не должно быть совестно, приглядитесь к нему получше и все поймете. Вы видели его прическу? Знаете, для чего такие делают? Чтобы защититься от вшей и заражения. Представьте, в какой выгребной яме он рос. – Он далеко не неотёсанный мужлан, – возразил он, не смотря на Хисторию. Она молчала, напряженно вглядываясь в него и, по-видимому, подбирая слова. – Вы можете относиться к нему как угодно, он все равно останется оборванцем, дорвавшимся до большого улова. Вот, как он видит вас. Как улов. Потому и хорошо с вами обращается. Я ему так велела. Эрен молчал, не зная, что ответить, но Кристе ответ был не нужен. – Вы не сомневались, когда я спросила, готовы ли вы получить свободу ценой свободы другого человека. Что изменилось теперь? – Изменились условия сделки, мисс Рэйсс, – прошипел он. – Не стройте из себя глас рассудка. Мы договаривались, что вы пришлете плохого человека… – И я прислала плохого человека! Или вы забыли, что он хочет вас обокрасть?! Он легко пошел на план, даже потребовал три тысячи вместо предложенных двух! Но вы его зачем-то решили пожалеть! Он жадный вор и отребье! – А вы аферистка. И кому из вас двоих мне верить? Эрен никогда не видел Кристу такой рассерженной. – Я вас не обманывала, – сказала она холодно и негромко. – Мы заключили честную сделку! Вы знали, что будет, и все равно решились на это пойти! Разве вам здесь не плохо? Разве не вы больше всего на свете хотели сбежать отсюда? В коридоре послышались шаги, и они умолкли, возвращаясь к еде. Зик вошел в гостиную и опустился на свое место во главе стола, устраивая подле себя взятые из библиотеки экземпляры гравюр. Эрен смотрел на него, на когда-то рассекший ему губу старый перстень, плотно сидевший на указательном пальце поверх перчатки, на черты лица, которые, казалось, вот-вот разошлись бы в безумии их отца, и не мог не признаться себе в том, что Криста права. – Надеюсь, мой брат не докучал вам в мое отсутствие, мисс Рэйсс? – спросил Зик из вежливости. – О, нет, что вы, мистер Йегер. – Я слышал отголоски спора, – голос Зика внезапно похолодел, и взгляд потяжелел, равнодушный и жесткий. Эрен видел, как Хистория, не знакомая с привычками Зика, испугалась, пусть и почти не выдала страха, и взял все в свои руки. – Простите мне, мисс Рэйсс. И ты, брат. Я бываю несдержанным. Зик смягчился. – Ох, Эрен. Что на этот раз? – Мы поспорили о том, должно ли искусство быть нравственным. Зик усмехнулся, беря в руки столовые приборы. – И к чему пришли? – К тому, что мисс Рэйсс во всем права, – ответил Эрен, зная, что Хистория поняла его правильно. Зик усмехнулся, приняв его слова за иронию. – Неужели вы думаете, мисс Рэйсс, что искусство должно быть нравственным? Разговор продолжился, и вскоре Зик и Криста перешли к обсуждению принесенных из библиотеки экземпляров. Они сошлись на формате иллюстраций, а Эрен отчего-то не мог унять беспокойства, и живот скрутило в приступе тошноты. С тех пор у Эрена почти не было работы: Зик прекратил деловые переписки, полностью сосредоточившись на книгопечатании. Эрен присутствовал в библиотеке только по особым поручениям: время от времени он связывался с лондонскими лавками для закупки канцелярских товаров. Большую часть дня проводил с Леви, деля с ним завтраки и обеды, разговаривая и слушая, вглядываясь и размышляя, а перед ужином встречался в малой гостиной с Хисторией. Она давала ему уроки живописи, очень скоро превратившиеся в настоящий фарс с разыгрыванием нелепых представлений. Эрену было неприятно в них участвовать. Криста же была удивительно убедительна. Как прошёл сезон дождей, занятия было решено проводить в парке, и у них появилась возможность беспрепятственно разговаривать и обсуждать план побега, не боясь быть услышанными ни Зиком, ни Леви, на прогулках равнодушно отстававшего от них, следуя плану Кристы. Эрен злился. Он не понимал Леви. Еще две недели назад ему казалось, что Леви совестно, почему же тогда теперь он безразлично держался плана? Случай вылить гнев выдался довольно скоро, когда перед сочельником Хистория и Имир собрались в Лондон, наказав Эрену разыграть перед слугой истерику. Леви, говорили они, придумал план побега, но перестал им доверять. Для удачного разрешения дела доверие следовало вернуть. Истерика, говорили они, была бы очень кстати. Эрен согласился. Вернувшись вечером в комнату из библиотеки, он накричал на вошедших горничных и велел им убираться вон, а затем разбил вазы, сорвал с каминной полки книги и только потом, отдышавшись, позвал Леви. Грудная клетка не освободилась от распиравшей ее злости, и Эрену казалось, что он не сдержится и накричит на слугу, утопив его в накопившемся, но в усталом взгляде Леви не читалось ни раздражения, ни отвращения, ни страха. Он выглядел спокойным и даже понимающим, и оттого Эрен почувствовал себя глупо и плохо, будто поддавшийся на уговоры жены цареубийца Макбет. Солнце садилось, росли тени, и зеленая горница погружалась в лиловый сумрак. Осколки ваз поблескивали на полу. Леви прибирался, а Эрен отчего-то не мог поднять на него взгляд, чувствуя себя пристыженным и робким. – Теперь ты точно считаешь меня сумасшедшим, – сказал он, смотря себе под ноги. – Нет, – просто ответил Леви. Эрен вскинул взгляд, и гнев, тлеющий в нем черными угольками, разгорелся вновь. – Ты врешь. А я ненавижу лжецов. Ты считаешь меня сумасшедшим. Все считают. Леви вздохнул и вдруг подошел ближе, встал напротив. Эрен видел его острые локти, выглядывавшие из закатанных рукавов сорочки, и отчего-то не мог поднять голову. – Я не вру. Я не посчитал вас сумасшедшим при первой встрече и не считаю сейчас. Я подумал, что вы одиноки. Эрен моргнул и поднял на него взгляд. Леви продолжил: – И если и в чем-то странны, то только потому, что прямолинейны и далеки от общества. И хорошо, что далеки. Ярость Эрена – самая знакомая из эмоций, а оттого и самая стремительная – вспыхнула, что спичка. – Хорошо?! То, что я одинок – это, по-твоему, хорошо?! Или что я не знаю, что считается приличным? Я никогда не бывал нигде, кроме этого дома! Да надо мной даже слуги смеются, я… – Хорошо, что далеки, потому что общество ничему хорошему не учит, – прошипел Леви сквозь зубы и крепко ухватил дернувшегося в попытке отвернуться Эрена за подбородок. – Вы научились бы лгать и узнали бы, как сильно может мучить чувство вины! Леви неровно дышал. Он убрал руки, скользнул взглядом по челюсти Эрена, ноюще-теплой в месте, где ее касались его пальцы. В полутьме неосвещенной комнаты черты лица Леви казались особенно острыми, словно вырисованными углём, и глаза чернели – Эрен не мог различить в них эмоций. – Простите за вольность, сэр, – сказал он, выравнив голос, и отвернулся. А Эрен смотрел на его прямую спину, на свободно расправленные плечи, и чувствовал себя маленьким и жалким по сравнению с ним, наконец понимая, что Леви не был плохим человеком. Он чувствовал вину и беспокоился. Он был проницательным и, кажется, не пытался ни оправдать себя, ни обвинить другого, как это делал Эрен. Сердце ухало, и Эрен не сразу понял, что схватил Леви за руку, останавливая. – Леви, – прошептал он, не узнавая собственного голоса, – прости меня. Леви не ответил, и Эрен потянулся вперед, обнимая его и утыкаясь лицом в спину, в полной мере осознавая теперь свою вину и повторяя: – Прости меня. Прости меня, прости меня, прости меня. Прости меня за то, что я сделаю с тобой. – Мне не за что вас прощать, сэр. От Леви пахло чистотой и мылом. Эрен дрожал, и стук сердца отдавался в горле. Он крепче сжал вокруг его талии руки, и тот опустил на них свои, и в этом жесте было столько доверия, которого Эрен не заслуживал, что стало дурно и тошно. В ту ночь Эрен засыпал трудно, урывками, и во сне видел себя купающимся в крови Макбетом. Он убивал и не мог остановиться, и кровь облизывала носки его туфель, пропитывала одежду, склеивала волосы, целовала в губы и затекала в рот. Нож в его руке затачивался с каждым новым ударом и входил в плоть легко и мягко, и отверстые раны множились, расползаясь и кровоточа. Он смотрел жертвам в лица и узнавал их, и повторял про себя по очереди, как безумец: отец, Жан, мисс Тайбер, Шадис, Ханнес, Зик, Леви.