Тонкая работа

Да, Эрен Йегер был той еще сукой, и лучше всех понимал это сам. Оглядываясь теперь назад на прожитые в Тросте годы, он ясно видел, что даже его ученый брат никогда не осознавал этого в полной мере. Что уж говорить о прислуге. Шадис работал в поместье задолго до рождения у четы Йегер наследника, и был ублюдком, сколько Эрен его помнил. При отце он числился камердинером, пока не был понижен до лакея, заподозренный в любовной связи с миссис Йегер. Карла связь отрицала громко, яростно и оскорбленно, и, наверное, именно поэтому Шадис все-таки остался в поместье. Эрена он не любил. Эрена никто, кроме матери, не любил, и он всем отвечал взаимностью. Даже отцу. Особенно отцу. В конце концов, все началось из-за отца. Эрен видел, во что превращал их жизнь его воспаленный рассудок, пусть и не понимал всего в силу возраста. Так же, как не понимал, что означало слово «покойная» и почему так постоянно говорили о тёте Фэй, хозяйке зелёной комнаты, в которую после скандала с отцом переселилась мама. Своё детство до болезни Карлы он помнил плохо. Он собирал его в памяти по клочкам, обрывкам, лоскуткам-воспоминаниям – светлым, мгновенно вспыхивающим и гаснущим, пёстрым, как мозаичная смальта, – каждое из которых сводилось к маме и гулким осколкам её звонкого, искристого смеха. Он помнил её голос и как он звучал, когда она читала ему по-итальянски, ласково поучала или ругала за непослушание. Эрен был непослушным ребёнком. Он им всегда оставался, но, наверное, детей можно укротить, как диких животных, объездить, как лошадей. О, позже он хорошо усвоил, что влекло за собой непослушание. Когда Эрена перестали выпускать на прогулки без Шадиса, он думал, что его чересчур опекали – почем ему тогда было знать, что отец всего лишь не хотел видеть лакея в доме, – и мятежный дух толкнул его на первый побег. Он спрятался на дне пустой некрытой повозки – извозчик не проверил её после отгрузки продуктов – и долго лежал, смежив веки и боясь двинуться. Глаза открыл, только услышав, как с извозчиком попрощался Ханнес, и весь путь до Марлоу глядел на небо без мыслей и страха. Он мало что помнил после – только то, как ругался ему вслед извозчик, когда он выскочил на ходу из повозки у огороженных хлипким деревянным забором курчавых ячменных полей, и как смеялась, заваливаясь на ограду, ясноглазая девочка с волосами светлее ячменя. Она с хохотом бежала за Эреном сквозь тонкие стебли, и их шелестящий шум хоронил отзвуки её смеха. Он хорошо помнил, как они познакомились. – Зачем ты побежала за мной, дурочка?! – отдышавшись, сердито укорил он, когда они пересекли поле. Эрен видел, что она разозлилась, услышав в свой адрес оскорбление, но почему-то не обозвала в ответ, только надула щеки и огорченно нахмурилась. – Иди домой, – посоветовал он. – Но это мой дом! – звонко возразила она. – Сам домой иди! – Я из дома сбежал, – отмахнулся Эрен, оглядывая деревенский пейзаж, и спросил вдогонку: – Ты что, живешь в поле? – Я живу на ферме. Это поле моего папы. – И что вы делаете со всем этим… – Это ячмень, – объяснила девочка, правильно истолковав заминку Эрена, – папа делает из него пиво. – Зачем кому-то столько пива? Оно же невыносимо пахнет. – Он его продает. – Ну и дурацкое же дело. – Сам дурак! – в сердцах воскликнула девочка и тут же ойкнула, ярко пунцовея. Она вдруг отвернулась и быстрым шагом пошла вдоль поля, а Эрен, смекнув, в чем дело, пошел следом. – Не иди за мной! Хорошей девочке не пристало гулять с мальчишкой. – Хорошие девочки не обзываются. Зачем ты притворяешься хорошей? – Я не притворяюсь! – Притворяешься, – пожал он плечами. – Захотела назвать дураком – называй. Назвала – не красней потом. Она что-то пробурчала в ответ, но поднялся ветер, зашумев колосьями ячменя, и Эрен не расслышал, что именно, или уже не помнил. Весь день они бродили по деревенским пажитям, слоняясь от фермы к ферме, и разговаривали, притирались. Сейчас он не мог сказать, считал ли эти воспоминания светлыми, но определяющими его историю – точно. Солнце клонилось к закату и небо наливалось оттенками оранжевого, когда у ворот фермы на проселице они увидели некрытый экипаж и хмурого Шадиса, разговаривавшего с невысоким, полнощеким, темноволосым мужчиной. Их заметили сразу. Эрен попросил новую знакомую сказать, что он не собирался сбегать из дома и оказался на ферме по глупости, но взрослые смотрели на неё строго и испытующе, и она не смогла соврать. – Как я мог забыть, что ты хорошая девочка, – фыркнул Эрен, когда Шадис больно схватил его за запястья и поволок к двуколке. Он оглянулся, когда лакей отдавал распоряжение извозчику, а потому хорошо видел и помнил, как менялось лицо его новой знакомой. Заржали лошади, заскрипели колеса, а девочка бросилась вдогонку за уезжающей повозкой и что есть сил закричала: – Знаешь что, Эрен Йегер! Я худшая из девочек! И ты ещё это усвоишь! В ответ Эрен широко улыбнулся и, помахав ей на прощание, крикнул: – Такой ты мне нравишься больше! Тогда он не знал, что ещё встретится с ней, но почему-то несколько раз повторил про себя её имя, чтобы запомнить. Шадис отвесил ему оплеуху, назвал тупоголовым кретином и велел сидеть смирно. Эрен ни на что родителям не жаловался, только ругался, ударял в ответ и кричал, а потому Шадис не чурался битья и поруганий. – Мой папа думает, что вы любите мою маму, – сказал невпопад Эрен в осознанном порыве слугу разозлить. – Ваш отец сумасшедший, – грубо и раздраженно осадил тот. – И на вашем месте, юный господин, я бы боялся будущего. Разве вы не знали, что сумасшествие передается по наследству? У вас это в крови. Да, верно. Первым это сказал Шадис. Эрен еще много раз услышит эту фразу впоследствии. Карла слегла месяц спустя, в апреле, черной ревностью мужа запертая в четырех стенах горницы, а умерла в октябре, и Эрен узнал значение слова «покойная». В тот же месяц отцвела китайская роза в комнате Фэй, и за все прожитые в Тросте годы Эрен больше не видел её цветения. После смерти матери он повзрослел. Он знал её только ребенком, а потому она, в отличие от отца, осталась в его мыслях непогрешимой. Отец был безутешен. Он потерял рассудок, сон и память, звался то Эреном Крюгером, то Эреном Йегером, винил себя в смерти Фэй, приказывал слугам привести к нему покойных жен, Дину и Карлу, и говорил, что видит будущее. Эрен ясно помнил, как отец умирал. Он застал его в спальне Фэй в свой десятый день рождения, и долго глядел на то, как поджимались и раскачивались его ноги в полуметре от пола. Отец обмочился, часто хрипел и корчился, носками туфель слепо цеплялся за опрокинутый табурет. Скрипела перекладина, колтыхалась обмотанная вкруг нее веревка, а проходившая по коридору горничная застыла в дверном проеме и пронзительно, истошно завопила. Эрен услышал, как застучали шаги по черной лестнице, как неслись на крик слуги, и поднял взгляд, чтобы увидеть посиневшее отцовское лицо и тугую петлю, которую он тщетно пытался снять с себя онемелыми пальцами. Вбежавший в комнату первым Ханнес подхватил отца за ноги, Шадис подставил табурет, и вдвоем им удалось снять его с петли, но было уже поздно, Эрен ясно понимал это и не испытывал ничего – ни горя, ни облегчения. Выведшая его в коридор служанка навзрыд плакала, а он глядел, как в видимой в дверном проеме прорези горницы вокруг ещё хрипевшего отца мельтешили суетливые, всполошенные слуги. Спустя несколько минут из комнаты вышел непривычно угрюмый Ханнес и присел перед ним на колено. – Ваш отец почил с честью, – тяжело сказал он, но Эрен все видел и знал, что это было не так. Этим же вечером занавесили зеркала. Труп пролежал в комнате Фэй три дня, а на четвертый прошли похороны. Шадис много и неприятно говорил об отце и о том, как с самоубийцами обходились в его молодость. Ханнес успокаивал и твердил, что Бог не карает сумасшедших. Объявили траур, зачитывали завещание… Свою копию завещания он по наказу юриста хранил в надежном месте – в шкатулке под половицей. Ключ от шкатулки с тех самых пор висел у него на шее. Впрочем, Эрен плохо помнил события того года до приезда брата. Да, пожалуй, ярче всего он помнил его приезд. Зик Йегер был очень похож на отца. Он носил коричневый сюртук и очки, опирался на трость и производил впечатление ученого мужчины. Держался просто, был почтителен и вежлив, но взгляд его был умен и цепок, а голос властен, и люди в его присутствии робели и замолкали. С собой он привез целую коллекцию книг и гравюр, обернутых в ткани для сохранности, и новую прислугу – камердинера, лакея и экономку. Экономка была местной, нанятой в Мейденхеде, строгая, в черном платье и с худым вытянутым лицом. Она и Шадис находились в кабинете, когда Зик позвал Эрена к себе. – Здравствуй, – сказал он со странным акцентом и добавил на неизвестном мальчику языке: – Guten Tag! – Здравствуйте, – вежливо поздоровался Эрен. – Я выражаю тебе соболезнования в связи с кончиной твоей матери. Я её не знал, но, поверь мне, как никто другой понимаю, каково осиротеть в столь юном возрасте. Он ничего не сказал об отце, и Эрен решил не уточнять. Впрочем, он вскоре узнал, что Зик отца долго и глубоко презирал, а потому весть о его смерти встретил с искренним безразличием. – Пусть твоя мать и не была благородных кровей, я был наслышан о её красоте. Сейчас рано об этом говорить, но, думаю, ты её унаследовал, – он подхватил подбородок младшего брата пальцами и покрутил, задумчиво рассматривая. – Удивительно, но даже эта плебейская смуглость тебя не портит. Возможно, даже добавляет экзотики. Что-то в его реплике Эрену показалось тревожным, но тогда он не смог толком понять, что именно, и подумал, что, наверное, ему просто не очень нравился брат. Ему понадобился не один год, чтобы осознать, что в этой реплике ему не по душе было абсолютно все. – Тебе, конечно, уже сообщили, кто я, – продолжал Зик, – и ты знаешь, что до твоего совершеннолетия я буду твоим опекуном. Эрен кивнул. – Gut. Раз уж тебе предстоит жить под моей опекой долгие годы, позволь мне огласить правила, которым теперь в этом доме ты будешь следовать неукоснительно. Зик совершенно точно ему не нравился. – Не бегать, не топать, не кричать, – перечислял он, загибая пальцы, – не разговаривать громко. Хранить молчание, пока не спросят, и соблюдать тишину. – Я не!.. – возмущенно воскликнул Эрен, но Зик отрывисто хлопнул его рукой в черных перчатках по губам, и мальчик от неожиданности, злости, обиды и боли замолк и только и услышал, как одобрительно хмыкнул стоявший у стенки Шадис. От перстня, натянутого поверх черной лайки, гулко ныли зубы, разорвалась губа, и привкус железа оседал на языке. – Скажи мне, Эрен, ты знаешь значение слов «молчание» и «тишина»? – спросил Зик, и в его равнодушно-поучительном тоне улавливались нотки раздражения. – Которое из них тебе не понятно? Эрен промолчал, уязвленно, но упрямо глядя исподлобья. – Так-то лучше. Следующее правило: усердно работать, – в шестой раз загнул палец Зик и повернулся к слугам. – Он умеет читать и писать? – спросил он у Шадиса. – Да. – Gut. Прочитай мне вслух абзац и перепиши его вот сюда, – сказал Зик младшему брату, протянув ему книгу в плотной кожаной обложке и указав на письменный стол с принадлежностями. – Мне нужно увидеть твой почерк. Эрен, заинтригованный просьбой, послушался. Он хорошо читал, не запинался, и мама говорила, что за такое чтение в его возрасте во флорентийских школах родителям бы передали благодарственное письмо. И почерк у него был красивый, он не раз удостаивался похвалы от родителей. Зик внимательно смотрел и слушал, и все еще уязвленный Эрен из неосознаваемого детского желания быть одобренным, полюбленным и принятым, обостренном нанесенной обидой, постарался произвести на него впечатление. Ему очень хотелось, чтобы Зик пожалел, что побил его, увидев, какой он талантливый ребенок. Позже он долго думал, что именно это его и погубило. Это был какой-то научный труд. Он не понял ни слова, но не запнулся даже на сложных терминах. – Ausgezeichnet, – сказал Зик, и Эрен догадался, что это похвала. – Голос, конечно, еще сломается, но в нашем деле главное дикция. Над чистописанием придется поработать, слишком размашистый почерк, выдает непокорный характер. Он словно говорил сам с собой, всматриваясь в буковки на бумаге, а затем поднял взгляд на Эрена и оглядел его с той же задумчивой внимательностью. Обошел и тростью вдруг ощутимо стукнул его по лопаткам. – Сутулится, – отметил он. – Мне больно! – на этот раз вскричал Эрен. Зик вновь схватил его за подбородок и больно дернул вверх. – Хорошим манерам и терпению тоже придется учить. Мисс Тайбер, займетесь этим, – обратился он к экономке. – Мне не нравятся его губы. Полные, верхняя слишком вздернута. Это плохо говорит о его характере. Капризный и своенравный. Послушанию не научен. Исправьте это досадное упущение. Эрен не представлял, каким образом форма губ могла говорить о характере, но взрослые вокруг будто и не заметили этой нелепости. – Как скажете, сэр, – присела в реверансе экономка. – Ты умеешь говорить на своем родном языке? – обратился Зик теперь к Эрену. – На итальянском? Ответ Зику не понравился. – На немецком, Эрен. Немецком. – Нет. – Das ist nicht gut. Эрен не знал, что это означало. Зик выглядел недовольным. Помолчал, пальцем с перстнем задумчиво потирая подбородок, а затем отметил: – Немецкий тоже придется учить. Позорно не знать родной язык. Мистер Шадис, поручите найти в Лондоне книги на немецком. Я назначаю вас управляющим. Шадис сказал, что для него это великая честь, но Зик не слушал, обращаясь к Эрену: – Ты будешь при мне секретарем. Начнешь учиться с завтрашнего дня. Наш отец не подумал о том, как мне содержать тебя и поместье, не имея ни гроша в наследство, а потому придется много работать, чтобы поддерживать здесь жизнь. Кто не работает, тот не ест. Все ясно? Эрен кивнул, хотя ясно ему ничего не было. – Дело будешь иметь с бумагой и редкими книгами. Это тонкая работа, Эрен, и для этого кожа на твоих руках должна оставаться такой же мягкой, как сейчас. И никаких длинных и грязных ногтей, чернильных пятен, заноз, мозолей. Ясно? – Ему не потребовался ни ответ, ни даже кивок – одна лишь пауза. – Так что последнее правило, Эрен: белые перчатки. Я приобрел для тебя несколько пар. Носи их, не снимая, и вовремя меняй, следи за чистотой. Мне не нужны грязные разводы на страницах моих книг. Зик еще недолго вглядывался в непокорное мальчишечье лицо, а затем отвернулся, сказав: – Gut. Ступай. Мисс Тайбер тебя проводит. Эрен поплелся вслед за экономкой, думая о том, что черта с два последует хоть одному правилу. И ему почти удалось. Утром он пришел к Зику в кабинет без перчаток, за что тот, тяжело вздохнув, отхлестал его по рукам крупными металлическими бусинами, плотно обернутыми в шелк – позже Эрен узнал, что это пресс-папье. Он не сдержал злых слёз, и Зик, вернувшись к делу – он без помощи слуг расставлял на полках книги, – вызвал к себе мисс Тайбер и велел ей принести Эрену перчатки, чтобы тот смог учиться и работать. – Я преподал ему урок и уверен, что он его не забудет. Но постарайтесь и вы, мисс Тайбер. Я хочу, чтобы он стал поспокойнее. Мне не нужны его припадки. Эрен, впрочем, сделал вид, что никакие уроки Зика ему не страшны, и еще три дня за непослушание Зик хлестал Эрена бусинами по рукам, пока того не перестали слушаться пальцы. – Я не буду больше работать, – прошипел Эрен, не сумев удержать в пальцах перо и замызгав кляксами бумагу. – Что ж, ты волен не работать, – равнодушно ответил брат, не отвлекаясь от собственных дел. – Но ты помнишь правила: кто не работает, тот не ест. Ну и что, подумал Эрен и встал из-за стола. Подумаешь. Зик оказался еще упрямее Эрена и строго-настрого запретил слугам его кормить. Приставленная к мальчику мисс Тайбер не выпускала его из виду, и Эрен быстро понял, что грандиозные планы побегов и кражи еды с кухни были обречены на провал. Без еды Эрен продержался почти два дня, а затем без слов пришел в кабинет и вернулся к работе, и с тех пор не снимал перчатки, и они приросли к нему, прижились, как вторая кожа. Дом быстро менялся. Убранство распродавалось, а каждый закуток обживался часами. Территория поместья пришла в запустение, разрослись сорняками клумбы, и после двух неудачных попыток Эрена сбежать из дома началось строительство стен. Зик приказал называть кабинет библиотекой и запретил слугам заступать за её порог. На её стенах появились гравюры, изображавшие человекоподобных обезьян, а в углах под стеклянными колпаками на деревянных постаментах хранились черепки и кости разного чужеземного зверья. Окна библиотеки закрасили, чтобы прямой свет не попадал на книги, и Эрен любил смотреть, как причудливо играл преломленный свет на разномастных цветных корешках. Ему нравилось расставлять книги по полкам, нравилось держать их в руках, разглядывать переплеты и форзацы. По крайней мере, так было до того, как он узнал содержание этих книг. Зик велел поселить Эрена в зеленой комнате, чтобы её история служила ему напоминанием и предостережением, и горница, ставшая темницей его матери, горница, в которой ушли из жизни Фэй, Карла и Гриша, приняла нового хозяина. Суеверные слуги шептались, что и молодого господина поджидает участь предыдущих хозяев комнаты, и первый месяц крестились, переступая порог, а Эрен надолго лишился сна, представляя, что на второй половине кровати лежал, как в те три дня, труп отца – с посиневшей кожей, изборожденной шеей и не обмытый. Иногда ему казалось, что он слышал скрип перекладины и видел, как отец пытался уцепиться носками туфель за табурет. – К тебе стучится безумие, Эрен, – говорил Зик, и голос его звучал почти обеспокоенно. – Боюсь, оно у нас с тобой в крови. Мейденхедский врач прописал Эрену успокаивающие настойки, а в смежную комнату поселили горничную. Она была на четыре года старше него, совсем девочка, и мисс Тайбер запрещала ей с ним заговаривать. – Запомните раз и навсегда, – говорила экономка, указывая пальцем на чернеющую в стене дверь в спальню прислуги. – За этой дверью вас никогда не будет ждать друг. Она считала дружбу мальчика и девочки, хозяина и прислуги неприличной. Мисс Тайбер многое считала неприличным: его итальянскую кровь, его вспыльчивость, цвет кожи и пухлость губ. Еще больше вещей она считала по-настоящему позорными: например, непослушание, сумасшествие и самоубийства. – Почему такой испорченный, мерзкий мальчишка достался на попечение такому порядочному господину, – прошипела она, одевая его утром перед завтраком. – Жизнь несправедлива. Мой белокожий, послушный, добрый брат погиб, а чернявое отродье итальянки и сумасшедшего живет и здравствует, да еще в таком доме, да еще зовется молодым господином. Каким-то образом в её устах «итальянка» звучало презрительнее, чем «сумасшедший». Эрен промолчал, зло буравя экономку взглядом, пока она пыталась натянуть на него брюки. – Безумие вам на роду написано. Не смотрите на меня так, я все знаю. И что отец ваш повесился, и что ваша мать была грязных кровей. Меня это совсем не удивляет. Я сразу поняла, что у вас дурная кровь, – сказала она. Эрен плюнул ей в лицо, и она отвесила ему хлесткую пощечину, а затем еще и еще. – Неудивительно, что ваши родители умерли! – кричала она. – Такой сын-грубиян любого сведет в могилу! Его щеки горели, он пытался вывернуться, но хватка мисс Тайбер была мертвой, а нрав суров и крепок, и экономка, перехватив его поудобнее, продолжила одевать. За перепалкой и битьем Эрен не сразу понял, во что именно его одевали. Он ударил мисс Тайбер ногой, вырвался и только потом заметил, что на него натянули ни разу не виденные им узкие брюки голубого цвета, а на талии болталась на застежке еще не завязанная уродливая тряпица со спицами внутри. На дверце шкафа висела сорочка с кружевом и бантами. – Что это такое?! – завопил он и не замолчал, даже получив новую пощечину. – Это носят девчонки! На крики сбежались горничные, и мисс Тайбер велела им ей помочь. Вместе они зашнуровали тряпицу на Эрене так, что он не мог ни вдохнуть, ни ссутулиться – она доставала до груди, – и надели на него девчачью сорочку. – Это приказ господина Зика, – не терпящим возражений тоном сказала мисс Тайбер, – не нравится – говорите с ним. Так Эрен и сделал. Он вбежал в библиотеку и закричал с самого порога: – Я не буду их носить! Они девчачьи! – Правила, Эрен, – нахмурившись, негромко ответил Зик, не поднимая взгляда от бумаг. – Ты нарушил сразу несколько. Если хочешь вести со мной диалог, прояви уважение: говори со мной на моем языке. – Я не буду это носить! – упрямо кричал Эрен. Зик не двинулся, только бегал по строчкам усталый взгляд. – Ты знаешь, что я терпелив, – сказал он. – Я подожду. Эрен крепко сжал челюсти от гнева и боли от въедавшихся в кожу спиц и сдавливающей грудь конструкции. Следовало признать, Зик действительно был терпелив – в какой-то особой, извращенной манере, как бывают терпеливы сумасшедшие, повторяя, как заведенные, одно и то же. Так делал отец, и Эрен ясно видел его отражение в старшем брате. – Я не буду это носить, – повторил он, но тише, сверля взглядом темные половицы. – Они девчачьи, а от этой… – он не смог подобрать название для пыточного устройства под сорочкой, – мне трудно дышать! – Это корсет. И он нужен, чтобы ты перестал сутулиться. Как только спина выпрямится – снимешь. – Я не буду это носить! – он вновь повысил голос, зло одергивая воротник рубашки. Кричать в корсете было неудобно. – Что ж, в таком случае тебе придется ходить голым, ведь я поручил прислуге выбросить твою старую одежду. На следующий день Эрен пришел в библиотеку голым – в одних только перчатках, – но Зик не обратил внимания, только хмыкнул и велел приступать к работе. Корсет он носил до семнадцати лет. Вместе с его старой одеждой выбросили одежду Карлы, продали её портреты, а книги неаккуратными стопками перенесли в одно из подсобных помещений, и ему только и удалось забрать себе один дагеротип. Он спрятал его в шкатулку под половицей – к отцовскому завещанию – и доставал перед сном, когда оставался один и мог позволить себе не щетиниться, обороняясь от слуг. Зик действительно был терпелив. Он приручал Эрена медленно и методично, выковывал его под себя, ждал и воспитывал. И со временем Эрен перестал бороться. Он стал носить то, что ему велел Зик, и вести себя так, как ему велел Зик. К двенадцати годам его жизнь превратилась в сплошное расписание и за редкими выходками – побегами к Ханнесу, перепалками с побивавшими его мисс Тайбер и Шадисом – стала образцом церемонности и порядочности. Эрен учил немецкий, вел учет книг, занимался фехтованием, наукой и чистописанием. Он учился терпению и копил в себе гнев, зная, что наступит день, когда он сможет дать своей ярости выход. Именно тогда Зик решил познакомить его с содержимым своих книг. Эрен не сразу понял их смысл, только читал каждый день брату и два раза в месяц его друзьям, ученым коллегам и деловым партнерам. Зик звал эти собрания «джентльменским клубом», но в них допускались и избранные леди, и все – и мужчины, и женщины – странно глядели на Эрена, когда он читал. Некоторые книги Зик продавал – лоты уходили особенно хорошо, когда отрывки из них декламировал Эрен. Ему нравились эти собрания: джентльмены и леди желали с ним познакомиться, говорили ему, что он талантливый, что таких, как он, больше нет. Они трепали его по щеке, желали дальнейших успехов и звали гостить в свои дома в Лондоне, Дербишире и Саут-Йоркшире. О, вскоре Эрен возненавидел каждого из них. Он помнил, как Зик знакомил его с книгами. Помнил, как требовал его хранить их содержание в секрете от посторонних. Как трепетно держал в руках и велел снимать перчатки, прежде чем к ним прикоснуться. Помнил, как сам со временем понял, почему на него странно смотрели гости из джентльменского клуба, и как быстро привык к этим взглядам. Как садился перед гостями в кресло, открывал черную книгу, которую раньше принимал за библию, и зачитывал: – …она обхватила рукой его уд, уже не строя из себя недотрогу, и глубоко вобрала его в рот. Словно в забытьи, он терзал её, пока не кончил, испустив семя. Губы её раскраснелись, но щеки были бесстыдно белы, и они продолжили на постели, и он устроился между её широко раздвинутых ног и проник в зовущую узость. Стоит сказать, что Зик действительно называл этот сборник библией – эротической – и высоко ценил. В его библиотеке гедонистическая литература хранилась в алфавитном порядке – по видам удовольствий, и Зик утверждал, что богаче коллекции не встретить во всей Европе. В ней можно было найти всё: от традиционных текстов Молине и Мирабо (больше всего Зик ценил проиллюстрированное издание «Воспитания Лауры») до инцеста и влечения мужчин к животным. – Общественная мораль, – говорил он с насмешкой, – порицает любые отклонения от нормы. Эти темные, бедные люди считают большинство видов удовольствий противоестественными. Тем временем мой коллега, немецкий зоолог из Страсбурга, на протяжении двух месяцев наблюдал на реке Рейн однополую лебединую пару. Как думаешь, Эрен, существует ли у животных понятие естественности? А люди используют его, оглядываясь на животных, природу. Да, возможно, пресыщенность рождает некоторую… деформацию вкусов. Но мы не можем отрицать природность сексуальных желаний. Вот что чувствуешь ты, Эрен, глядя на эти иллюстрации? Эрену было двенадцать, он не знал, что ощущал, смотря на них. Наверное, любопытство. В конце концов, он много об этом думал. Представлял себя на месте героев эротической литературы, но не находил в себе никакого отклика. Он стал внимательнее к мужчинам и женщинам, разглядывал их исподтишка, и однажды его любопытство сыграло с ним злую шутку. В тот день он без стука вошел в смежную комнату, и на беду увидел горничную нагой. После он долго корил себя, что не постучал и не отвел глаз, только с интересом рассмотрел обнаженное тело. Горничная не походила на девушек с виденных Эреном иллюстраций, не подходила под сластолюбивые описания из прочитанных Эреном книг: грудь её была плоска, как у мальчишки, ноги коротки, а место между ними густо обросло рыжими волосками. Тогда Эрен не мог отличить привлекательное от непривлекательного, а потому оценил тело девушки, как ученый – как оценивал тиснения, переплеты, фронтисписы, бумагу, форзацы, шрифты книг брат. Горничная вскрикнула, заметив, что он подглядывал, наскоро прикрылась платьем, и на крик прибежала мисс Тайбер. Она подозрительно мягко поинтересовалась у Эрена, на что он смотрел. Эрен назвал точным словом то, на что смотрел, и спросил, почему там есть волосы, и при этом такие рыжие. Мисс Тайбер отшатнулась и спросила, кто научил его бранному слову. Эрен ответил, что научил его брат, и вовсе оно не бранное, а литературное, но экономка ему, конечно же, не поверила и позвала управляющего, чтобы он Эрена выпорол. Ремень был тонким и бил хлестко. Пока Шадис его держал, мисс Тайбер взяла кусок мыла и засунула Эрену в рот, с чувством повозив по языку и губам. – Будете еще говорить бранные слова? Грязные, как ваша потаскуха-мать? Будете бессовестно лгать? Подглядывать? Будете? После Эрен долго плакал, отмывая рот от мыла, отскребая его кусочки от зубов, расчесывая щеткой язык и чувствуя себя бесконечно униженным. Саднили исполосованные ягодицы, гудела голова, и Эрен еще долго не мог ни возразить что-либо управляющему и экономке, ни подойти к смежной двери, вспоминая слова мисс Тайбер: за этой дверью его никогда не будет ждать друг. С того дня горничную в смежной комнате сменил Жан. Несносный, строгий и грубый, не намного старше Эрена, он во всем слушал принявшую его на работу экономку и докладывал ей о малейших проступках молодого хозяина. Сказать, что Эрен терпеть его не мог, было бы приуменьшением. Но, наверное, люди умеют привыкать к чему угодно, и Эрен привык. Он рос, менялся, а время вокруг словно остановилось, разрушилось, колеблясь между пунктами его расписания. Комната Фэй – его комната – обрастала зеленью, белые перчатки срослись с кожей. Тело Эрена менялось, он стал красив и хорошо сложен, и собрания клуба становились длиннее, а торги успешнее. Зик стал к нему мягче. Он никуда не пускал его одного, не разрешал отклоняться от расписания и выходить за пределы поместья, не терпел непослушания, но начал прислушиваться и доверять. Чем старше и красивее становился Эрен, тем аккуратнее с ним был Зик, и Эрен вскоре почувствовал себя его книгой на полке в библиотеке. Он быстро научился пользоваться своим положением, и тогда пришел черед мисс Тайбер отвечать за то, что она делала с ним в детстве. Он стал позволять себе маленькие грубости, выходки, о которых экономка не могла рассказать хозяину, и вскоре она, а вместе с ней и вся прислуга, начала его побаиваться. Несколько аккуратных жалоб Зику, несколько громких скандалов, и Эрена стали называть бесом и считать безумцем. Понимали ли они тогда, кем он на самом деле являлся? Знали ли, что он был не просто невоспитанным, капризным мальчишкой, которому на роду было написано сумасшествие? Эрен много думал об этом после. Зик хвалил его. Его голос, дикцию, интонации. Эрен читал чувственно – мужчины на собраниях удушливо краснели, слушая его, и развязывали галстуки от охватившего напряжения, а женщины розовели, обмахивались веерами. Эрена в жар не бросало. Его тело знало возбуждение, но за годы, проведенные за книгами брата, он не нашел в себе тяги к соблазнам. Наверное, чем искушенней человек, тем сложнее его удивить. Кроме эротической литературы Зик велел ему читать научные труды, газетные статьи, Шекспира и Гёте, а как-то ночью Эрену удалось выкрасть одну из маминых книг из подсобки, сборник итальянской поэзии. Он с трудом понимал литературный итальянский, но форзац и поля страниц были исписаны почерком Карлы, и Эрен вырвал их из книги, чтобы хранить в шкатулке. Все эти отрывки внешнего мира, однако, не могли дать ему его исчерпывающей картины. Эрен говорил по-немецки, по-французски, вёл деловую переписку Зика, знал все о книгопечатании, политике, литературе, но не представлял, какова была жизнь за стенами Троста. Он был искушен, как худшие из распутников, но не знал, как распоряжаться деньгами, танцевать, вести хозяйство, делать покупки. Он знал все, но не знал ничего, и больше всего на свете хотел выбраться из этой клетки, сбежать – и уже не верил, что ему представится такая возможность. А она представилась. На собрании в конце августа 1872 года были новые лица. Вечер был душный и липкий, как испарина, но окна в большой гостиной на время чтения не открывали, чтобы не слышали слуги. Тихая, маленькая госпожа Пик из Лондона привела с собой молодого, приятного на вид мистера Галлиарда, мистер Гросс – коллегу по Палате общин, а мистер Браун – молодую знакомую, светловолосую, ясноглазую и красивую как ангел. Её не представили Эрену, но что-то в нем вздрогнуло от узнавания. Выбранный Зиком отрывок читал, стараясь скрыть нетерпение, а после с трудом выждал аплодирование, лично выраженную похвалу и вежливые беседы. Он отошел к окну, ослабляя галстук и высматривая в синеющей дали огни сторожки Ханнеса, когда со спины раздался женский голос, по-сестрински мягкий и звонкий как колокольчик. – Мистер Гросс назвал вас демоном-искусителем. С ним все согласились. Хистория Рэйсс, – представилась она, протянув ему бокал вина. Он ответил, принимая бокал: – В прошлой жизни вас звали Криста. Она выглядела одновременно польщенной и ошеломленной. – Вы узнали меня. Эрен отпил из бокала, облизнул губы и спросил: – Всё изображаете хорошую девушку? – Время от времени, – она усмехнулась, с интересом его рассматривая. – Как и вы – послушного младшего брата. Мы схожи больше, чем вы думаете, Эрен. Присев на софу, она цепко окинула взглядом комнату, проверяя, не обратили ли на них внимание. Зик сидел в кресле, повернутом к камину, и Эрен видел только его руку, небрежно придерживающую бокал, и длинные скрещенные ноги в черных брюках. – Вы стали красивее, – сказала Криста, вновь внимательно его оглядывая. – О, мне не устают об этом напоминать, – ответил он, не отводя взгляда от спинки кресла, в котором сидел брат. Они молчали, и Эрен нервничал. Зачем она пришла? Что ей нужно? Она не выглядела заинтересованной в книгах Зика, не участвовала в торгах. Пришла послушать чтение? – Никогда не встречала мужчин в таком положении. – В каком? – спросил Эрен, постаравшись придать голосу безразличия и небрежности. – Бесправном. Эрен усмехнулся. – Разве вы не слышали о работорговле? Даже я знаю, какие суда прибывали в Ливерпуль и Бристоль. – Вы полагаете, что находитесь в рабстве? – почти перебила Криста, не сводя с него глаз. Эрен не ответил, буравя взглядом спинку кресла у камина. – Значит, я не ошиблась, решив, что вы осознаете свое положение. Эрен отпил вина. Звон хрусталя и голоса гостей пульсировали, разбиваясь эхом, у самых век. – Знаете, какие слухи ходят о вас в Лондоне? Не в самых приличных местах. – Представляю, – поморщился он. – О, боюсь, даже вам не хватит фантазии и знаний о людских соблазнах, чтобы представить, что они говорят. – Я не хочу знать. – И не надо. Я здесь не для этого, – она отпила из бокала, и Эрен заметил, как порозовели от вина её щеки. – Вы помогли мне тогда, в детстве. После нашей встречи я перестала лгать себе и стараться быть той, кем никогда не являлась. Вы подарили мне свободу, и мне очень больно видеть, как её отняли у вас. Я хочу вам помочь. Она сочувственно свела брови, а он только и мог, что скривить в усмешке рот. – Как вы назвали себя тогда? Худшей из девочек? О, в это я верю, – зло прошипел он, не глядя на неё. – Вы перестали обманывать саму себя, но зачем-то решили играть в благодушие со мной. Не нужно меня злить, мисс Рэйсс, вы не хотите мне помочь. Вам что-то от меня надо. Губы Кристы дрогнули, и она не смогла сдержать улыбку. – С вами приятно иметь дело. Я действительно не хочу вам помогать. Бескорыстно, по крайней мере. Я предлагаю вам сделку. Она сказала это совсем тихо, и Эрен напряженно замер, следя за присутствовавшими. Сидевший в кресле Зик беседовал с Пик и Ксавьером, а остальные гости громко обсуждали перестановки в парламенте. Гостиная широкая и длинная, на них не обращали внимания, но Эрен слишком хорошо усвоил, чем грозило непослушание, и не мог унять дрожь. – Вы удивитесь тому, как легко оказалось разговорить вашего юриста, – продолжила Криста смешливым шепотом. – Я осведомлена о вашем наследстве. И я знаю, при каких обстоятельствах оно может достаться вам раньше времени. Я предлагаю вам брак. Делаю вам предложение. Как вы на это смотрите? – Вам нужны деньги моего отца, – понятливо кивнул Эрен. – Боюсь, мой брат позволит мне жениться только в том случае, если деньги достанутся ему. – О, а я убеждена, что он не позволит вам жениться даже в обмен на деньги. Разве вы не видите, что он любит вас больше, чем свои драгоценные коллекционные книжки? Эрен перевел взгляд на брата, поднявшегося из кресла и о чем-то спорящего с подошедшим к нему Гроссом. – Любовь? Вряд ли мой брат в неё верит. Он верит только в науку. – Не надо верить в любовь, чтобы её испытывать. Он не успел ответить: Зик вдруг посмотрел в их сторону и, с настороженностью оглядев его собеседницу, подошёл к ним, опираясь на трость. – О чем беседуете, Эрен, мисс Рэйсс? – спросил тут же. – О литературе, – сразу же ответила Хистория, но Зик не смотрел на неё, внимательно всматриваясь в лицо Эрена. – О Гёте, если быть точнее. Мисс Рэйсс мечтает прочесть «Фауста», – и глазом не моргнув, солгал Эрен, и Зик, не заподозрив лжи и удовлетворенно кивнув, повернулся к леди. – Удивительный феномен современности, – сказал он. – Гений! Я глубоко убеждён, что он положил начало золотому веку немецкой литературы. Вам стоит скорее взяться за изучение немецкого. Они говорили недолго – Зик отошел, позвал гостей в библиотеку, попросив Эрена не докучать мягко отказавшейся от экскурсии мисс Рэйсс. Эрен знал, что он имел в виду другое, и видел предупреждение в его взгляде. – Он почувствовал неладное, – негромко заметила девушка, как только утихли шаги в коридоре, и выглядела обеспокоенной. – То, что вы задумали, мисс Рэйсс, очень опасно, – прошептал Эрен, не смотря на неё. – Я знаю. – Вы хотите обвенчаться тайно, сбежать и провернуть финансовую аферу. Вы хоть понимаете, как сложно будет это сделать? Вы видели, какой он подозрительный. – Конечно. – Он не оставит нас в покое, даже если мы сбежим, вы понимаете это? – Конечно, Эрен. Я бы не стала рисковать и предлагать вам сделку у вашего брата под носом, не будь у меня плана. – И что нам понадобится для его осуществления? – О, всего лишь ваша готовность изобразить из себя сумасшедшего, – сказала она, – и один легковерный простак. У меня есть кое-кто на примете. Эрен глубоко выдохнул, постаравшись выровнять дыхание. Вино в его бокале почти бордовое – как кровь, как борозда на шее висельника. Ему нравился этот тревожный цвет. – Меня так долго выдавали за сумасшедшего, – медленно сказал он, усмехаясь, – что мне не составит труда сыграть его.