***
Это случилось давным давно. Ещё до падения Халлоунеста, до прихода Чумы, до противостояния Бледного Черва и Лучезарности, восхождения Бледного Короля и свержения Старого Света. Так давно, что в те времена древняя моль ещё даже не помышляла о создании собственной расы, а наивный червячок ползал в глубинах бесконечно далёких земель, не ведая о проблемах смертных существ… Древнейшая Цивилизация, однако, уже распалась. И даже её осколки, разбросанные по всему доступному жукам свету, загибались, погрязнув в грехах смертных и грязи их душ. Я был рождён в одном из таких грязных, протухших мирков. В самом далёком, самом потерянном и самом омерзительном. Это было пропащее королевство. Знать, наделённая всей полнотой власти, пировала на костях своего же народа, пока нищие горожане дичали в городах, превратившихся в настоящие канализационные стоки. Я был удачливым ребёнком: моя мать не только родила меня, но и не сожрала с голоду, не утопила в ближайшей луже, не продала за кулёк еды или кусок тёплой тряпки. Моя мать была сильной женщиной, которая сумела сберечь меня до тех пор, пока я не научился заботиться о себе сам. Благодаря ей мне удалось прожить все те недолгие — и жалкие — годы смертной жизни. А после… случилось то, что должно было так или иначе произойти. В тот день тоже шёл дождь…
***
…но в отличие от ливня в Городе Слёз, над ним плакало настоящее небо. «Какая ирония», — вертелось на языке, пока он, щуря подслеповатые глаза, вглядывался в недостижимую высь. Удары ледяных капель казались касаниями безжалостных лапок суровой древней Богини, а темнота наверху — разверзшейся бездной, готовой в любой момент поглотить маленького смертного жучка. Эта картина завораживала, заставляя упрямо вглядываться в царящую на небосводе пустоту. Хотя он едва находил в себе силы, когда смаргивал набежавшую влагу, открывать глаза вновь. Тело почти не слушалось, и оставаться в сознании в его состоянии уже было великим подвигом. Вдох, давшийся огромными усилиями, порождает хрип, хрусткий, как треск ломающейся ледяной корки. В грудке набирается тяжесть и липкое бульканье. Глотку спирает, сдавливает, и наконец он, кривясь, на выдохе слегка размыкает клыки, пуская сбегать кровь по щеке на мокнущую землю. Больно. Когти рефлекторно сжимаются, царапают грязь с ещё сухой пылью и развороченный на брюхе хитин. Больно. Он морщится, но заставляет себя дышать сквозь медленно тянущуюся агонию. И раз за разом размыкает веки. Больно. Иронично, но он пришёл в эти края в поисках воды. Засуха, с годами всё сильнее изводившая некогда плодородное королевство, многих гнала с привычных мест обитания. Его эта участь не обошла стороной. Не отказались поживиться лёгкой добычей, измождённой голодом, жаждой и долгими блужданиями, и падальщики, что не брезговали жрать неосторожных сородичей. Он не смог отбиться. Как итог: его чуть не сожрали заживо, едва не разодрав в попытках разделить трапезу на троих. А не сожрали только потому, что… В небесах сверкнуло, и через несколько мгновений слух разорвало диким раскатистым грохотом. Внутри всё свело от напряжения, он дёрнулся — и тут же забулькал, закашлялся шумно, скрючиваясь в бессмысленной попытке унять болезненный кашель и хрип. Голос, севший ещё в криках от первых укусов, ожил для тяжёлых, протяжных стонов. Замолк он с трудом, когда сил корчиться и стонать уже не осталось. Тело обмякло в размокшей грязи, и зажмуренные от боли глаза удалось немного раскрыть. Взгляд, наполненный темнотой и болью, медленно стекленел. «Какая ирония…» — заевшее и зациклившееся, оно было его последней мыслью, прежде чем сознание оборвалось, принося завершение длительным мучениям. Иронично, что дождь, который он так ненавидел за приносимый им холод, болезни и смерть, спас его и заставил страдать до последнего вздоха. С мыслями об окончательной смерти Гримм, однако, сильно поторопился. Мрак бессознательного не стал для него вечной темнотой, и в какой-то момент ему пришлось очнуться. Он не знал, сколько времени пробыл без сознания. Придя в себя — не почувствовал боли, жажды, голода… даже малейшего дискомфорта от грязи, давно и прочно въевшейся в хитин. Он мог бы посчитать, что попал в загробный мир. Но понятие жизни после смерти ещё не было ему знакомо. Многого Гримм не знал, и потому всё, что видел своими глазами, считал незыблемой реальностью. Истиной, объяснения которой пока не было. Ему многое предстояло узнать, однако в начале подобный взгляд на мир позволил принять происходящее легче. В месте, где он очнулся, трещал костёр. Было тепло, и всё помещение, густое и кроваво-мрачное, бликовало в отсветах пламени, танцевавшего в оковах многочисленных фонарей. Они стояли по периметру помещения, висели под острым потолком, стояли на тумбочках и столешницах. Все как один — ромбовидные клети, из которых не могли выбраться бесноватые огоньки. Только в одном месте пламя танцевало свободно: маленькая медная чашечка стояла посреди комнаты, и в ней игриво плясал, извиваясь, одинокий огненный язычок цвета закатного солнца. Он завораживал и манил к себе. Гримм не мог противиться его притяжению — лапки сами вели всё ближе и ближе. Пока не пришлось, чтобы приблизиться ещё немного, опуститься на колени, потом — протянуть ладонь… Он сам не заметил, как сунул пальцы в пламя. И поначалу то, вопреки опыту наивного жучка, тепло ластилось к чёрным коготкам, движениями гипнотизируя взгляд чёрных глаз. Оно казалось чем-то родным, бесконечно близким и необходимым. Словно теплота родственной души. Теплота собственной души. В то мгновение Гримм подумал, что так могла бы выглядеть его душа. Этого, как оказалось, огонёк и ждал. Пламя побежало по ладоням вверх мгновенно. Не успел он моргнуть, как в алых объятиях оказалось всё тело. Огненные касания больше не были безобидно тёплыми — теперь Гримм заживо сгорал, чувствуя, как плавится хитин и до чёрной корки прогорает плоть. Пошевелиться и попытаться сбить пламя он почему-то не мог. Незримая сила стягивала лапки в тугие силки, сжимала тело в крепкой хватке, не позволяя дёрнуться хоть немного. Застигнутый врасплох и охваченный ужасом, Гримм закричал не сразу, несмотря на разбивающую сознание боль. Когда крик вырвался из распахнутой пасти — агония расцвела с новой силой. Снова больно, невыносимо больно. Снаружи и внутри раздирает острое жжение. Однако в этот раз сознание не предаёт его до самого конца, и он ясно чувствует, как превращается в едва живой, почти обезумевший от боли ком спёкшейся в шлак и угольки плоти. Пламя отпустило, когда его тело начало исходить сухими, тонкими хлопьями чёрного пепла. Оно не угасло — потянулось, ведомое неощутимым ветром, в сторону и нехотя выпустило жертву из смертельных объятий. Гримм тут же рухнул на пол, почти уткнувшись лицом в опустевшую медную чащу с едва заметно оплавившимся дном. Он уже слабо осознавал себя. Мир вокруг заволокло гулкой тёмной пеленой и едким запахом гари. Фигуру, соткавшуюся из языков жадного пламени, Гримм не мог и не способен был увидеть. Она, меж тем, склонилась над сожжённым телом, оскалив хищную клыкастую пасть в удовлетворённой усмешке. Алые глаза щурились, наполненные довольством и весельем. — Как занятно… — протянуло огненное существо и звонко щёлкнуло пальцами: обуглившиеся останки смертной души облаком пепла смело в один миг, не оставив на прежнем месте и следа.***
Встретимся позже, дитя.
Голос, отчётливо чужой, звенел в голове, когда он пришёл в себя. Загадочная фраза засела в сознании, вытеснила мысли и воспоминания, отчего Гримм не сразу вспомнил, что с ним случилось. И никак не мог понять, где он очнулся. Взгляду открывалось лишь чистое бескрайнее небо, по которому узнать что-либо было сложно. Небеса всегда и везде были одинаковыми… — Матиа! Эй, посмотри, он кажется очнулся… Новый — растерянный и детский, немного неуверенный — голосок раздался чуть в стороне, привлекая к себе внимание. В следующее мгновение небо закрыла круглая тень, в которой Гримм, моргнув от удивления и прищурившись, опознал лицо какого-то жучонка. Девочка смотрела на него сверху, сильно наклонившись к земле. Вдруг её глаза заметно расширились в изумлении, и она с испуганным писком отпрыгнула в сторону. Он не успел понять, что такого страшного жучонок нашёл на его лице, как уже с другой стороны послышалось мягкое деликатное покашливание. В этот раз в поле зрения попала незнакомая женщина. Она не лезла сразу прямо к его лицу, больше внимания уделив паникующей девочке. — Кламси, успокойся. Что ты такого увидела? — Глаза! Ты посмотри на его глаза! Они такие!.. — взбудораженно начала было жучишка, чуть не махая лапками, но под спокойно-строгим взглядом женщины быстро умерила пыл и неловко стихла. — …у него глаза страшные. Словно засмотришься на них — и сгоришь. Гримм, безмолвно наблюдавший за этой сценой, постепенно вместо растерянности начал чувствовать недоумение и некоторую долю волнения. Он не знал, о чём незнакомки говорили прямо над ним. Их язык не был ему знаком, поэтому по какой причине старшая жучиха, взглянув на него, тревожно нахмурилась, он сразу не понял. Но спокойствия эта реакция ему не добавила. — Ты ведь не из тех, кто охотится за другими разумными жуками? — спросила у него женщина после недолгих колебаний. Однако Гримм вновь не понял ни слова из её вопроса и вместо ответа попытался сесть. Недвижно лежать под взглядами двух незнакомых лиц ему стало совсем неуютно. Внезапно из-за его действий вновь пискнула девочка и громко позвала к ним кого-то ещё. Он не успел даже сориентироваться, как рядом оказались фигуры ещё трёх жуков. Двое прикрыли женщину и ребёнка, последний мгновенно выхватил из-за пояса гвоздь и наставил острие точно меж его расширившихся в страхе глаз. — Что здесь произошло? За спиной хрустнула ветка — четвёртый жук подошёл, не попадая в поле зрения. Он же задал новый вопрос, уже не таким мягким, с долей опасения, голосом, какой был у жучихи. Звучал невидимый незнакомец скорее угрожающе-настороженно и требовательно. — Я ничего не понимаю… — в ужасе пролепетал Гримм, не сводя взгляда с оружия, замершего в опасной близости к лицу. И если в этот момент жуки узнали, что говорят с ним на разных языках, то он сам, ощутив в горле жгучую боль, разгоревшуюся после пары произнесённых слов, вспомнил нечто более важное лично для него.***
В центре поляны, огороженный для безопасности камнями, бодро потрескивал рыжий огонь. Уже стемнело, и землю, покинутую светом, обуял колючий холод. Тепло оставалось только рядом с костром, возле которого караванщики кучковались ещё пару часов назад. Теперь же почти все они, укутавшись в мохнатые полотнища, спали в тени. Гримм остался подле кострища в одиночестве — на него сон никак не шёл. Он и не думал, что, пережив столько событий подряд, сможет спокойно провалиться в грёзы. Говоря откровенно, он был удивлён уже тем, что смог не поддаться воспоминаниям, удержать себя в лапках и… на пламя смотрел без содроганий. Вздрогнуть его вскоре заставило внезапное касание: на плечи упал плотный, немного мягковатый отрез ткани. Гримм дёрнулся, но в последний момент вдавил задние лапы в землю, зарываясь когтями в сухую почву, и остался на месте. Чуть-чуть не рванулся с испуга прямо мордой в костёр. — Прости. Не хотела пугать. — он по-прежнему не понимал чужую речь, но по интонациям голоса догадался о примерном смысле чужих слов Из-за спины вышла уже знакомая женщина и присела сбоку от него, рядом, однако не слишком близко, чтобы не вызывать неловкости. Она взглянула на него виновато, но в целом выглядела больше задумчиво. И немного сонно. Гримм не понимал, почему жучиха до сих пор не ушла спать. Хотя предложенное покрывало прихватил когтями и укутался в него плотнее. Ему не было холодно, но так становилось немного спокойнее, словно тёмная ткань могла укрыть его от странного — и страшного — мира. — Спасибо, — хрипнул он и поморщился, сжимаясь в комок ещё более плотный, чем прежде. Горло уже не продирало так больно, как после первых слов, но приятного до сих пор было мало. Звучание плюс ко всему оставляло желать лучшего — легче было, казалось, притвориться немым, чем говорить таким голосом. Матиа — такое имя носила женщина — понимала, наверное, его мысли. Ничего не ответив и не пытаясь навязать разговор, она просто осталась рядом и составила ему компанию в уютной необременительной тишине. Немного погодя, когда он, убаюканный мерным треском горящих поленьев, расслабился и оставил неприятные мысли позади, жучиха подобрала задние лапки к груди и негромко запела. Это была мягкая и тихая колыбельная без слов, гармонично вплетающаяся в ненавязчивый говор пламени. Стало немного легче. Высокая и тоненькая палочница оказалась на редкость чуткой женщиной — она была единственной, с кем Гримм, невзирая на языковой барьер, смог пойти на контакт. Слова в их общении оказались не так уж и важны. Хотя Матиа взяла на себя обязанность научить его общей речи. Насколько он понял, она была чуть ли не самой образованной среди караванщиков. Правда пока у неё получилось только перезнакомить его со всеми и помочь Кламси — маленькой и суеверной божьей коровке — извиниться перед ним. Девочке было неловко, что из-за её предрассудков его встретили предвзято. К счастью, недопонимание исчерпало себя, когда к Гримму вернулись воспоминания. Чтобы сбавить градус опасений, жукам достаточно было заметить, какой ужас вызывает у него один вид оружия. Но придушить паранойю им пришлось, когда он попал в лапки Матиа, почуявшей его состояние и разогнавшей товарищей под требование не пугать ещё больше и так запуганного мальчишку. Тогда она не смогла — да и до сих пор не сумела — выведать у него причину столь сильного страха. Высказаться не получалось, но виной тому было не только незнание подходящих слов. У него не доставало смелости и сил вспоминать и, пусть только на словах, заново переживать произошедшее. Ко всему прочему, он опасался, что ему могут не поверить. Нормальные жуки не могут рассказать о том, как они умирали. Дважды. В конце концов, Гримм был благодарен женщине уже за её внимание и поддержку. — Это как-то связано? С тем, что… — вдруг произнесла Матиа, протянув лапку к его ладони. Под внимательным взглядом алых глаз её пальцы замерли в опасной близости к острым чёрным коготкам. Женщина не касалась его, но указывала. На шрам, тонкий и серый почти до черноты, едва заметный на тёмном хитине. Он тянулся от коготка на мизинце по ребру ладони, переходил на внешнюю сторону лапки и скрывался, ни разу не обрываясь, под тканью покрывала. Гримм, застывший от неожиданности и поднявшегося напряжения, медленно отмер, когда понял объект интереса жучихи. Молча и обманчиво-спокойно он спрятал лапку, отвёл взгляд в сторону и плавно мотнул головой из стороны в сторону. Что бы Матиа ни спрашивала, ответа она не дождалась… или получила достаточно выразительный, чтобы оставить эту тему. Остаток ночи они провели в глухой и ровной тишине. Несмотря на то, что их знакомство вышло дёрганным и неровным, постепенно Гримм влился в компанию караванщиков. Немалый вклад в это дело внесла Матиа, научившая его доверять окружающим в мере, достаточной для взаимно-приятного сосуществования. Не отстала от женщины и малолетняя непоседа Кламси, далеко не сразу пережившая своё чувство вины. Она с истинно детской настырностью завоёвывала его расположение, пока не добилась своего. Многим позже, когда упорный труд палочинцы дал плоды и общая речь была освоена на приемлемом уровне, он наконец выяснил, как оказался в компании новообретённых товарищей. Из рассказа Доврея — главы каравана — выяснилось, что его нашли на руинах старого, давно сгнившего королевства. Те пустоши, замершие в вечной безоблачной засухе, многие годы славились в среде путешественников дурными историями. Чаще всего — о диких жукоедах, от голода и жажды чужой крови потерявших последние крупицы сознания. Многие жуки не рисковали и обходили мёртвые земли стороной. Но караванщики, когда дорога завела их в эти края, предпочли рискнуть, а не тратить лишние дни на бессмысленный крюк. Гримма они нашли во время привала посреди перехода. Его приняли за неудавшуюся жертву падальщиков, с которыми до этого уже несколько раз им приходилось сталкиваться. — На одного из дикарей ты похож не был, поэтому мы тебя забрали, — признавался Доврей. — Хотя пока ты не очнулся, у нас ещё оставались некоторые сомнения. Только Грамп отличился — старик был убеждён, что ты вообще не вернёшься из грёз в реальность. Впрочем, не могу не понять его логику. Гримм тоже не мог осудить ворчливого муравья: он пришёл в себя, когда караван уже покинул опасные места и вошёл в живые земли. Сложно было представить, какие мысли крутились бы в его голове, будь он вынужден несколько недель тянуть за собой безвольное тело какого-то незнакомца. Ему повезло, что эти жуки оказались достаточно добры и упрямы, чтобы не бросить его где-то по дороге. Дважды повезло, когда Доврей и остальные караванщики, даже Матиа, после нескольких неудачных попыток, не стали настаивать на раскрытии его прошлого. Гримм был не из тех жуков, что отчаянно хранят свои секреты. Но чем больше информации он получал от новых друзей, чем больше замечал сам, тем сложнее ему становилось сформулировать убедительный ответ на их встречные вопросы. Не менее тяжело было уложить в голове мысль, что привычного ему мира больше нет. И нет объяснения тому, что с ним всё-таки произошло. История его жизни становилась похожа на какое-то безумие…***
События стремительно сменяли друг друга. Сначала его родной и привычный дикий мир решил избавиться от него, потом случилась невероятная, невозможная встреча с пламенем в месте, которое он до сих пор помнил смутно и не мог описать… затем, внезапно — как солнце среди дождя, засияла красками новая, совершенно чуждая ему жизнь. Гримм был застигнут врасплох и глубоко растерян, после — напуган реальностью, в которой внезапно очнулся. У него почти не оставалось времени думать за всем калейдоскопом произошедших событий. Единственное, что он мог — это послушно следовать за тонкой женской фигурой, невозмутимо и беспечно тянувшей его, юного странного незнакомца, в свой чудный мир. Матиа спасла его от ложных обвинений. Успокоила, когда он сам не мог разобраться в причинах своих страхов. Она научила его говорить и не кривиться от звуков собственного голоса. Словно мать, которую он давно потерял, эта женщина приучила его к жизни, подрезав на корню тонкие стебельки разрушительных мыслей. Позже к ней присоединилась маленькая непоседа Кламси. Божья коровка, самая младшая в караване после него, сама того не замечая, старалась вдохнуть в него радость и удовольствие от существования в новом мире. Ничего подобного Гримм в своём прошлом не встречал — на его памяти ещё не было детей, радовавшихся своему рождению. И это завораживало. Он не мог отказать… себе — в желании узнать этот необычный огонёк получше, ей — в стремлении стать к нему ближе. Как занятно было, что родившийся в первую встречу страх, привёл девочку к желанию стать для пугающего незнакомца другом. Кламси была суеверной, но очень храброй девочкой. Остальные караванщики, взрослые жуки, державшиеся с ним более строго и холодно, оттаяли заметно позже. Но и они оказались жуками на редкость добродушными. Доврей, как глава каравана, признал его первым. Не молодой, но и не слишком старый жук с живым и изменчивым умом всегда внимательно следил за состоянием своих подопечных. А когда пристально наблюдаешь, не видишь при этом очевидной угрозы, но замечаешь чужие слабости — невольно привязываешься. Мужчина не предлагал, однако замечая местами его растерянность, лёгкими разговорами и полунамёками показывал, что группе он не доставляет хлопот и никто его не гонит. Прямо Доврей не предлагал ему остаться, но, казалось, для этого он только ждал, когда Гримм сам наберётся смелости попросить. Хмурый рыцарь, что в первую встречу наставил на него гвоздь, был не самым приятным жуком. Закрытый и неразговорчивый, он казался враждебным. Если Гримм и ждал неприятностей и острых замечаний в свою сторону, то в первую очередь от него. Однако, стоило понаблюдать за ним и прижиться в караване, как стало ясно: Пенсив сильнее прочих недоверчив к чужакам, не слишком хорошо принимает перемены, но к своим относится с трепетом и вниманием. Заботится тоже, однако по-особенному: когда Гримм перестал выглядеть в его глазах подозрительным незнакомцем, беспощадный таракан втянул его в забаву «полюби гвоздь, или гвоздь полюбит тебя». …тренировки с Пенсивом пусть и учили его, весьма успешно, держать в лапках гвоздь, но с каждым разом всё сильнее отваживали от рыцарской стези. Старики-караванщики подобными заморочками не отличились. Что Грамп, едва не записавший его в покойники, что Лиари — неизвестного возраста паук, как и Пенсив, открыто расхаживавший с гвоздём наперевес — оба они присмотрелись к нему да махнули на него лапами. Всеми шестью. Гримм для них стал такой же надоедливой — пусть менее громкой и назойливой — занозой в заднице, как Кламси. Лишний рот, которого ещё и учить надо было всему, словно новорождённую личинку. Старики ворчали, Грамп, настоящий муравей-скряга, причитал за уходящие в пустоту припасы. А меж тем, что один - учил считать и вести учёт важным в дороге вещам, что другой - временами помогал спрятаться от Пенсива, упрямого в желании убить его страх перед оружием. Последний, правда, в оплату своего труда тоже мучил Гримма ратной наукой. Но слушать наставления Лиари было куда интереснее, чем перетруждать лапки в тяжёлых спаррингах с рыцарем. В конце концов, Гримм так и не понял, что с ним случилось тогда - в день, когда вода и огонь утопили его в агонии. Но он был счастлив, получив взамен этой боли жизнь, которую раньше не мог себе и представить. Странностей в нём проявилось много: глаза его, некогда чёрные, осветились ярким алым огнём и не осталось на цветастом хитине следов от нападения падальщиков - вообще все, кроме одного, шрамы сошли с его тела. Он чувствовал усталость, но не был уверен, что тело его действительно способно исчерпать все свои силы. Иногда казалось, что ему не нужны ни еда, ни вода, ни сон и даже воздух. Словно он больше и не живой жук вовсе. Какая-то кукла. Марионетка. Сосуд... Эти мысли Гримм старательно вытряхивал из головы, забивал поручениями и заботами, разговорами с теми, кого, колеблясь и не решаясь назвать вслух, считал семьёй. Он был счастлив! Счастлив. Счастлив... Пока однажды ему не приснился сон.