Возвращайся, когда наиграешься со смертными.
***
Он очнулся с чувством растерянности на душе и жжения — на лице. В голове снова каша из мыслей, снова все они крутятся вокруг одной-единственной фразы, произнесённой тяжёлым пленительным голосом. Гримм хотел бы, очнувшись, не вспомнить ни мгновения из дурного сна, но крепкая память снова не подвела: всё сохранилось до малейших деталей. Он промолчал, но под обеспокоенными взглядами караванщиков спрятал лицо под ладонями, скривился и придушенно взвыл. Это был не просто сон. Всё, что с ним случалось — было безумной реальностью. Щека, обожжённая пощёчиной обеспокоенной Матиа, отрезвляюще горела.***
Когда Гримм успокоился и смог, не боясь потерять лицо перед близкими, опустить лапки, ему рассказали, почему вокруг него поднялся такой переполох. Впрочем, внимательно оглядевшись, он и сам понял причину их беспокойства: давно наступила середина дня. Обычно к этому моменту караван уже выдвигался в путь. Никто, даже заядлые засони вроде Кламси и Пенсива, так долго не спали. Гримм вовсе всегда просыпался одним из первых, как бы поздно ни ложился. Неудивительно, что когда его внезапно нашли беспробудно спящим, волнение завладело всеми жуками. — Что с тобой случилось? — дёргала его за лапки маленькая божья коровка весь оставшийся день и поджимала недовольно губы, не получая ответа. Он не знал, что ей сказать. Что сказать остальным. Снова. Взрослые жуки, привычные к его неспособности делиться проблемами, напрямую не спрашивали, но бросали на него красноречивые взгляды и жестами, полунамёками показывали свою готовность выслушать и помочь. Гримм делал вид, что всего этого не замечал. И, в очередной раз заслышав вопрос Кламси, опускал на неё взгляд, смотрел коротко и мрачно, чтобы в конце концов отвернуться, не произнеся ни слова. — Понятно, почему тебя зовут Гримм! — отчаявшись выведать хоть что-нибудь, обиженно всплакнула девочка под вечер, притопнула недовольно лапкой и показательно отошла к Матиа. Она не разговаривала с ним несколько следующих дней. Он, в свою очередь, почти не общался со всеми караванщиками, ограничиваясь репликами по делу или короткими, сухими разговорами ни о чём. Не то, чтобы Гримм внезапно пожелал отделиться от жуков, заменивших ему никогда не существовавшую семью. Но чувство вины грызло его с неумаляющейся силой. На душе было тяжело: он не только не мог пережить встречу с огненным существом, но и винил себя в доставленном близким беспокойстве. Однако более всего — боялся, что от него отвернутся, если они узнают, что сказало ему существо из грёз. Кламси была права в своих словах. Он действительно стал олицетворением своего имени. И многие дни отгораживался от группы, не мог, как советовал алый бес «наслаждаться свободой, обманывая обычных жуков». Гримм чувствовал себя предателем, понимая, что лицемерно не хочет никому врать, но всё-таки, отмалчиваясь, обманывает всех, не желая терять случайно обретённое и такое ценное тепло… — Гримм, — однажды, не выдержав, поймала его среди ночи Матиа. Женщина терпеливо ждала, когда же он созреет и поделится переживаниями сам. Гримм часто ловил на себе её ненавязчивые мягкие взгляды, попадался под лёгкие ласковые касания… Но даже с ней поговорить по душам не сумел за всё прошедшее время. Видимо, её терпению нашёлся предел. Он ждал, что эта попытка вывести его на чистую воду приведёт к такой же, как и с Кламси, ссоре. Мысленно уже готовился к обрыву ниточки, связывавшей его с этой чудесной и добродушной жучихой. Однако, вопреки его ожиданиям, Матиа не стала устраивать допрос. — Я рядом, — шептала она ему, нежно обнимая со спины. — Я всегда буду рядом. Мы будем с тобой. Ей не нужны были ответы. Ей не нужна была правда. Чуткая палочница, которая безумно сильно напоминала ему мать, хотела лишь сохранить одного дорогого ей жучка. Гримм обнимал её лапки ладонями, сжимался в объятиях испуганным жучонком и, жмурясь, впервые так остро жалел, что потерял способность плакать.***
После ночи, проведённой в объятиях бесконечно успокаивавшей его женщины, он постепенно оттаял. Помирился с малышкой Кламси, только и ждавшей извинений, чтобы вновь начать к нему липнуть. Наладил подмёрзшие отношения со старшими жуками, стойко выдержав не один десяток шутливых подзатыльников от стариков. Доврей к прежнему общению вернулся сразу, как Гримм пошёл на контакт. С Пенсивом договориться было труднее всего — рыцарь вытер им всю импровизированную тренировочную площадку, прежде чем удовлетворился и перестал маячить перед ним грозовой тучей. Кажется, таракан больше всего злился не на психи ученика, а на пропущенные во время хандры тренировки. Жизнь, казалось бы, возвращалась на круги своя. Алая сущность из грёз не возвращалась, не подавала никаких признаков своего существования. Он жил спокойной и мирной жизнью. Узнавал мир в путешествиях со своей семьёй, видел всё больше и больше новых жуков и мест. Он мог бы уже убедить себя в нереальности того сна, однако… дни шли за днями, те складывались в месяцы, потом — в годы. Чем больше времени проходило, тем чаще Гримм, парадоксально, но — вспоминал нисколько не померкший за это время сон. Иногда в привычной чернильной пустоте его обычных снов вспыхивали огнями давным-давно услышанные слова. «Я всегда буду рядом…» — и он ещё несколько дней после этого параноидально прислушивался к себе. Потом, когда впечатления меркли, всплывало иное: «…мой юный наивный сосуд» — после которого Гримм не мог оставаться в одиночестве ни на минуту и старательно выметал из головы свои давно осознанные отличия от обычных живых жуков.***
— Ещё немного, и я подумаю, что ты пристаёшь ко мне, — кокетливо хихикала Кламси, пока он, успокаиваясь после очередного кошмара, бережно сжимал её в объятиях. Маленькая божья коровка давно выросла, вытянулась, превратившись в не слишком высокую, но очаровательно-фигуристую девушку. У любого, кто взглянул бы на них мимолётно, ничего не зная о внутренней кухне караванщиков, могло сложиться впечатление, будто Гримм действительно набивался ей в ухажёры. Только вот он, ничуть не изменившийся за прошедшие годы, до сих пор видел в ней прежнюю малышку, которая когда-то добровольно взяла на себя роль антистресса для нервного друга. Для неё это случилось ужасно давно, для него — как будто вчера. — Мечтай, букашка, — огрызнулся, отмахиваясь от колкой мысли, Гримм и прижался к прохладному телу крепче — было приятно чувствовать рядом настоящую жизнь. — Я даже на венчании буду видеть в тебе ту малявку, которая кузнечиком прыгала вокруг и мешалась под лапами. Девушка, вопреки ожиданиям, не надулась, пытаясь обидеться — она уже вышла из возраста, когда обижаются на любое неосторожное слово. Тем более, привыкла к его недружелюбной манере речи — дурное воспитание старших жуков ярко сказывалось на нём. — Ворчишь как старикашка. Хуже Грампа, клянусь светом, — фыркнула Кламси и, словно в наказание за острую шутку, ловко выскользнула из объятий. На ходу развернувшись, показала ему язык и грациозно, чуть пританцовывая, игриво покачивая пухлыми бёдрами, направилась на улицу. Они чуть меньше, чем месяц стояли в достаточно крупном лесном поселении жуков — это был почти городок, занявший несколько ярусов зелёного насаждения. Собранный из плотных листьев и веток домик караванщиков стоял в тени невысокого широкого дерева. Здесь всегда было сыро и прохладно, какими бы жаркими ни стояли засушливые летние деньки. Гримм сказал бы, что не представлял, каких усилий Доврею стоило выбить им этот дом в качестве временного жилища. Однако это было бы ложью: они с Грампом выступали в качестве той огневой поддержки, которая помогла убедить старейшину поселения сдать им и так пустующее место. Наученный уроками и наставлениями дряхлеющего муравья, он последние годы активно вносил вклад в благоустройство жизни каравана. И в пути, и во время отдыхов-простоев. Гримм длинно выдохнул, услышав, как стукнули деревяшки на входной двери, посмотрел на опустевшие ладони. Он уже успокоился, не без помощи ветреной девчонки, но всё равно в тишине и одиночестве стало как-то тоскливо. — Солнце ещё не встало, а ты уже всё внимание в пол? — голос Доврея, тихо спустившегося с верхнего этажа, застал его врасплох; прибавивший в годах жук меж тем безобидно усмехнулся. — Что-то в этом мире никогда не меняется. Он в ответ закатил глаза, пока глава каравана этого не видел, после чего обернулся и одарил мужчину кислой усмешкой. — Должен же я соответствовать своему имени. — Оставь эти остроты для Кламси, — поморщился жук, оставляя лестницу позади, и прошёл мимо него к забитому деревянными табличками стеллажу. — Причина, к слову, догнать её. — Она уже достаточно взрослая девочка, чтобы гулять самостоятельно, — наставительно заметил Гримм, за что чуть не поймал одну из табличек лбом — едва успел перехватить лапкой рассчётник оплаты за продукты. — Такими важными вещами пытаешься прибить меня? Лестно. — …мальчишка, — тяжело вздохнул Доврей и качнул головой, посмеиваясь глазами. — Уже лучше. Он только и успел отвесить собеседнику лёгкий шутовской поклон, прежде чем заметил, как тот напрягся, заглянув куда-то ему за спину. Несколько мгновений спустя послышались звуки шагов и негромкой ровной беседы. Гримм, опустив лапку с табличкой, обернулся к источнику, потёр, наблюдая за подошедшими Матиа и Пенсивом, горло, немного саднящее после нескольких длинных фраз подряд. Палочница о чём-то спокойно спорила с рыцарем и тот, обычно не любивший долгих словоблудств, с неожиданным удовольствием отвечал ей. Гримм покосился на Доврея, когда пара, поздоровавшись с ними, ушла наверх. Жук, словно разом забыв и о шутливой перепалке, и о возвращении товарищей, уже вовсю занимался работой. По крайней мере, активно делал вид. На это приходилось только закрывать глаза и не вмешиваться: что бы ни происходило между тремя жуками, лишняя мордочка в личных делах будет действительно лишней. Он верил, что старшие сами смогут разобраться между собой. Только надеялся, что всё встанет на круги своя, когда они это сделают. Делить своё звание самого мрачного жука в караване с Довреем или Пенсивом не хотелось. А смотреть на печальную Матиа порой было почти больно… — Я вернусь до заката, — пообещал, взглянув в сторону очень занятого жука. Получив от Доврея согласный кивок, Гримм прошёл к двери и, глубоко вдохнув, словно перед шагом в пропасть, вышел на улицу.***
Поначалу всё было хорошо. Он верил, что отдых, такой желанный после полутора лет в пути, придёт на пользу всем его товарищам. Сам Гримм быстро смирился, что не сможет найти общий язык ни с кем из посторонних жуков. Привык, когда друзья заняты, выдерживать неизбежное одиночество. Однако надеялся, что несколько недель мирного простоя помогут остальным. Старшим — поправить здоровье и набраться сил, запутавшимся в клубке чувств — распутать его, а малышке Кламси научиться видеть мир вне вечно странствующего каравана. Отведённый на отдых месяц подходил к концу, и пусть не все его чаяния оправдались, он верил, что прошедшее время пошло всем на пользу. Хотя бы мелкая божья коровка подрастеряла неловкости… Скоро уже они должны были собраться, расплатиться с местными и отправиться снова в путь. До ухода оставалось каких-то несколько дней, и Гримм не ждал крупных проблем. Никто не ждал неприятностей. Однако именно в этот момент беда явилась в их дом. Пугающие новости принёс Лиари, вернувшийся необычайно поздно даже для своих привычек — глубокой ночью. Никто ещё не видел старого паука настолько взъерошенным и взволнованным. Жук словно разом постарел на половину своего возраста. И стал непривычно резким, дёрганным — подошедшего к нему Доврея он мгновенно схватил за грудки, до треска ткани. Голос паука звучал рвано и надтреснуто, угрюмо, но в то же время — едва не сквозил отчаянием. — Они обвиняют Грампа в убийствах. Кто-то резал местных жуков и этого никто не замечал, а стоило дряхлому муравью найти один труп — как на него тут же повесили все грехи. — почти рычал он, сжимая в кулаках накидку главы каравана. — Старый маразматик не может успокоить своих сверчков иначе и готовится ради этого сечь головы чужакам. Доврей, мы не можем позволить казнить одного из нас ни за что. Кажется, Лиари ругался — он долго говорил, перескакивая с понятных слов на невнятные выражения. Всё — только в глаза главе. Рассказывал, как увидел агрессивное столпотворение в центре поселения. Как заметил растерянного друга в толпе. Как ругался со старейшиной. Как ругань ничего не дала, и он едва не схватился за оружие, готовый отбивать товарища силой… как вспомнил, что оставил гвоздь дома. Когда паука отцепили от Доврея — Пенсив с Матиа едва управились вдвоём — его лапы дрожали. Новость поразила всех, но старого воина, как свидетеля беспредела, пробрало намного сильнее. Никто не мог до конца поверить в происходящее. Никогда раньше подобного не случалось в маленьком мирном караване… Доврей со всеми старшими ушли сразу, как узнали у Лиари всё, что тот смог рассказать. Гримму и Кламси пришлось остаться дома. Девушка не смогла бы помочь при всём желании. Его же оставили, не только потому, что боялись подвергать опасности младших, — кто-то должен был охранять дом, юную божью коровку и все их вещи. Спорить не стали. Времени было мало, каждая упущенная минута могла стоить одному из них жизни, — местные оказались скоры на расправу. Они просидели вдвоём почти полные сутки. Никто не мог заснуть. Кламси от испуга и переживаний почти без остановок плакала. Он между попытками её успокоить торопливо собирал и паковал вещи, понимая: чем бы всё ни окончилось, караван не останется в этом месте ни на один лишний день. Ушедшие вернулись к закату следующего дня. Кульки с одеждой и продуктами уже стояли посреди входной комнаты. Божья коровка, утомлённая беспокойством, спала на его коленях. Гримм уснуть не мог — и без того редкая сонливость из-за волнений покинула его полностью. Он аккуратно гладил девушку по голове, между задорно стоящими усиками, и вглядывался в окно: пылающий за мутным пузырём закат слепил глаза, словно пролитые слёзы. Горизонт горел кипящей кровью, в груди кололо нехорошим предчувствием, и поэтому его почти не мучили сомнения. Ничем хорошим дело не кончилось. Внешний вид старших жуков подтвердил опасения без слов. Стоило лишь раз взглянуть на старого паука, которого, осторожно придерживая под лапки, вела рядом с собой заплаканная Матиа. Все выглядели подавленными. В глазах Доврея горела едва задавленная ярость. Пенсив сохранял холодное выражение на лице, но его ладонь слишком крепко сжимала рукоять гвоздя, чтобы поверить в образ его спокойствия. Гримм не стал спрашивать детали. Не стал будить крепко спящую малышку. Она стала его грузом, когда они покидали кровожадную деревню. Никто не мог вытерпеть лишней минуты в поселении, забравшем члена их семьи. Глава каравана покидал дом последним. Он видел, как Доврей мял в пальцах мешочек с деньгами, которые они должны были оставить местным в оплату за гостеприимство. Перед уходом, жук несдержанно швырнул его в стену, отчего всё содержимое с дробным стуком рассыпалось по всей комнате, часть ценных ракушек — разбилась вдребезги или раскололась на части, превратившись в мусор. Едва ли кто-то осуждал главу в этот момент. Кламси проснулась ночью. Обедневший караван к тому моменту отошёл на приличное расстояние от поселения, и они могли позволить девушке громкую истерику. В порыве эмоций она расцарапала ему лицо и плечи, стоило только попытаться её успокоить. Гримм на подругу не злился и не держал на неё обид. Никто не судил Кламси за боль, которую ощущали они все. С того момента в караване назрел разлом. Казалось, горечь утраты должна была сплотить их теснее прежнего. Но вместо этого на месте навсегда потерянного товарища осталась зияющая пустота, медленно, но верно обращающаяся гибельной трещиной. Они пытались держаться, как прежде, столько, сколько могли. Недели, месяцы… Иногда Гримму чудилось, что боль отпускает, временами родившаяся между ними отстранённость отступала, даруя призрачную надежду на восстановление. Словно всё ещё могло вернуться на круги своя и стать прежним. Но расколотую чашу оказалось не склеить. Он понял, что всё конечно, ещё до того, как Матиа подошла к нему на одном из привалов. Заплаканная и высушенная, заметно померкшая и отощавшая от стресса. Она пришла прощаться. Всё в нём скручивало от противоречия и ребяческого нежелания терять любимый мирок, вокруг которого строилась вся его жизнь. Ему хотелось схватить женщину за запястья, кричать, умоляя остаться, и жалобно просить не оставлять их. Не оставлять его одного. К сожалению, Гримм уже не был настолько юным несдержанным мальчишкой. Было горько и больно, больнее, чем после смерти — убийства — старого и скупого, незаменимого старика. Но он не был больше потерянным в жизни ребёнком. И ему хватило сил отпустить. У Матиа было полное право жить своей жизнью. Если она не могла больше оставаться с ними… это был её выбор. Никто не имел права лишать её свободы воли. Уходя, она улыбалась. Впервые за долгое время — открыто и искренне. Женщина улыбалась ему и Лиари, единственным, кто нашли в себе силы проводить её и Пенсива в их собственное путешествие. Они всё-таки остались верны друг другу… Доврей не вынес этого. Надломленный неудачей — он больше всех винил себя в смерти Грампа — отказа любимой женщины он уже не выдержал. Не смог остаться прежним и сломался. Гримм не слышал этого, но Кламси шепнула по-секрету, что мужчина кричал, когда Матиа рассказала ему об их с рыцарем решении. Сама божья коровка затаила на палочницу — на ту, что с самого детства была для неё примером — сильную обиду. Она считала уход Матиа предательством. Оказалось, из всех членов каравана, самой верной главе была именно задорная и ветренная девушка. Кламси оставалась подле Доврея до последнего. От их каравана уже осталось одно только название: они больше не бродили по свету, собирая диковинки и истории, — застряли в мелком более-менее цивилизованном городке. Доврей глушил горечь и вину в крепких напитках. Прекрасная божья коровка гробила юность рядом с ним: заботилась, опекала и пыталась вернуть того неунывающего, внимательного и уверенного в себе жука, каким мужчина уже не был. Они с Лиари несколько месяцев поддерживали её в этом упрямом стремлении. Но потом… Сначала старый паук бросил это бесполезное занятие. Попрощался с бывшим главой, едва не угодил под когти разъярённой новым предательством девушки, спокойно простился с ним. Перед уходом он объяснил, почему они не смогут вернуть прежнего лидера обратно. — Нельзя вернуть то, что само не хочет возвращаться, — под конец хмуро отчеканил старик и, хлопнув Гримма по плечу, отправился на поиски родины — жить воину оставалось недолго, а умирать без причины на чужой земле он не хотел. Наверно, сам Гримм ещё долго оставался бы рядом с Кламси и Довреем. Они были последними осколками его мира, без которого он не представлял своё существование. Но судьба снова сыграла с ним плохую шутку: переполненная обидами, брошенная всеми близкими, с почти недееспособным от пьянства жуком на попечении, божья коровка стала недоверчивой, агрессивной и подозрительной. Она не смогла вынести мысли, что в конце концов даже лучший друг её бросит, и сама вынудила его уйти. Попытка убедить её пойти вместе с ним, едва не закончилась дракой: Кламси и слушать не желала доводы паука, в своё время убедившие его. Она была слишком — болезненно — преданна. Но уже не спившемуся лидеру. Она была предана их счастливому прошлому. И не могла выбраться из пелены собственных иллюзий. Просто не хотела. Гримм не смог заставить её изменить своё мнение. Снова он согласился с выбором, который сделал небезразличный ему жучок. И ушёл. Как и в самом начале его истории, он вновь был один. По крайней мере, некоторое время его не отпускало это заблуждение. Однако в конце концов память напомнила ему о давних словах. Не хрупкое обещание смертной, но упомянутый не-смертным существом факт. «Я всегда буду рядом с тобой, мой юный наивный сосуд»