Мелкий здесь

и мне как-то тебя собрать бы из рухнувших с неба звёзд

У Сого лицо в пластырях, и Хиджиката чувствует вину за каждую ссадину. Мицуба заботливо дует на раны, чтобы не щипали, и спешит чмокнуть в висок, пока Сого перед ней болезненно шипит и шмыгает носом, подставляя под бинты разодранную ладонь. Хиджиката сам себе кажется инородным, искажённым и искажающим, скрещивает на груди руки и отводит взгляд. На веранде кроме них никого — Кондо и вся остальная орава вовсю тренируются в додзё, и Сого так-то должен быть среди них, но почему-то предпочёл вместо этого наживать проблем среди местной ребятни. — Слышь, сопля, — Тоши обрывает почти ритуальное молчание, чтобы не ощущать себя лишним — резковато, одёргивает себя сам. — Пояснишь, из-за чего разборки были? — Он не рассказывает, — Мицуба поднимает брату чёлку и с сочувствующим вздохом обрабатывает синяк. История бы особо не удивила. Деревенские дети Сого, мягко говоря, недолюбливают, и он отвечает им тем же. Ещё Кондо как-то сказал — нужно было просто видеть эти глаза, когда Кондо впервые подошёл к нему заговорить и глянуть на рисунки, которые тот в одиночестве чирикал палкой на песке. Загнанный дикий зверёк, словно привыкший к тому, что от любой приблизившейся нависшей тени придётся защищаться. Или же для надёжности напасть первым. — Походу просто сам нарвался, — Тоширо фыркает, заметив, как от его слов сжался маленький кулак. — Среди сверстников же вообще ужиться не может, вот и довыделывался. — Напоминает кого-то, да? — Мицуба улыбается, окинув Хиджикату хитрым прищуром. Не поддевая и не дразня — просто взгляни, какие неправильные мы здесь собрались. Хиджиката унимает стрельнувшее подкожное от обращённой к нему улыбки и скептично хмурится. Уж меньше всего ему хочется, чтобы кто-то брал с него пример. Но обречённость Сого в том, что он изначально такой же отбитый — ходячая психушка, появившаяся на этот свет с целью обеспечить Хиджикате седину к тридцати годам, а сколько ещё он от него нахватается, перенимая больше плохого и роднясь так неминуемо. Жизнь вообще и не такое ещё с ними вытворит, нитки пустит и покромсает, чтобы потом пришить друг к другу намертво — хоть зубами вгрызайся в стежки. Мицуба оглядывает обклеенное лицо, ловит в ладони и поочерёдно целует пухлые щёки — невесомо и трогательно, словно залечивая каждым касанием — обнимает и притягивает несопротивляющегося Сого к себе, чтобы уткнулся носом в плечо и успокоился. — Ну хорош, затискала уже всего, — Хиджиката сам не знает, зачем ворчит — из вредности, не иначе. Они вскидывают на него взгляды одновременно. Сого — привычное ненавистное, а Мицуба — упрямое и предупредительное, непроизнесённое и кричащее всему миру “только попробуйте его у меня отнять, и я перегрызу вам горло” и наперекор словам Хиджикаты только крепче обнимает брата. Хиджикате с них двоих выть хочется и задохнуться желанием уберечь — до хрипов и рычания в агонии, ползком на последнем вдохе с продырявленной грудью. Хиджиката вздыхает, опускается перед Сого на корточки и тюкает его пальцем в плечо. — Эй, мелкий. Сого нехотя отлипает от сестры — смотрит злобно, как и всегда, на разговоры по душам с ним можно не рассчитывать. Он и весь путь до дома отмалчивался и только и делал, что отпихивался и пинался. Хиджиката ведь еле его оттащил от этих детей — и еле сдержался, чтобы самому не пересчитать их пинками. Ублюдки ублюдками, но ни к чему хорошему драки не приведут, и можно проехаться по ушам затасканной темой — не позорь наше додзё, не подводи Кондо-сана, не заставляй волноваться сестру — да только от нравоучений самому тошно, да и нет смысла ещё сильнее доводить и без того обозлённого ребятёнка. Чёрт с ним, лекцию Оките и Кондо прочитает. Тоши же скажет просто то, что думает. — Можешь не рассказывать, из-за чего началась драка, но в любом случае ты молодец, что попытался за себя постоять. Сого в ответ что-то мямлит — не разобрать за хныканьем. Сого тот ещё плакса, хоть и стыдится этого и злится страшно, если кто-то — особенно Хиджиката — застанет его за этим занятием. Тоши переглядывается с Мицубой — та прикусывает губу и старается сама не прослезиться с брата-нытика — вздыхает снова, и из-за Сого все вздохи всегда тяжёлые, и ободряюще треплет малого по голове. Сого вскидывается, шипит, как от ожога, и перехватывает его руку своей перебинтованной — ручонка цепкая, впивается крапивой и дрожит, когда он жмурится от накативших по новой слёз, всхлипывает и утирается рукавом, неловко пытаясь отвернуться. Хиджиката перестраивается в чуткого старшего, наблюдает за чужим плачем молчаливо и даже не кривится — и ладонь с макушки так и не убирает. Хиджиката выпадает из задумчивого ступора под приглушённое бормотание телевизора и натыкается на скучающий взгляд Окиты — и только сейчас замечает, что всё это время гладит его по голове. — А я уже подумал, что у тебя инсульт или типа того. Сого выскальзывает из-под ладони и укатывается в сторону. Хиджиката пару секунд растерянно гладит воздух и пялится на руку слегка отрешённо. Сого сам подлез, рука сама легла — как-то так и складывается идиллия. — Собирался звать кого-то на помощь? — Нет, собирался достать телефон и снимать твой приступ на видео. Хиджиката в ответ только зевает, получше подпирает рукой качнувшуюся голову, сминая щеку, и без особого интереса наблюдает за сменой цветастых кадров — набор надоевших реклам, ролики про жвачку, гель для душа и сироп от кашля, надутые розовые пузыри, чья-то намыленная задница и медвежата в полосатых шарфиках. Сого валяется неподалёку и что-то листает в телефоне, ни на что особо не реагирует и только пару раз загадочно с чего-то лыбится. Хиджиката прислушивается. Снаружи шипит дождь, хлещет ветвями по ветру и выдаёт барабанные партии по сырым доскам опустевшей веранды. Эдо захлёбывается июнем и расползается радужными потёками по асфальту, небо без просветов, небо без какого-либо смысла, даже если философствовать или смотреть на него пьяным-пьяным. Хиджиката выключает телевизор — надоели мельтешения на экране и дурацкие звуки, и тишина обнимает шелестом, непрерывным стуком по ту сторону и отголосками грома, прокатившегося по заострённому краю горизонта. Сого подползает вместе с подушкой — огромная и тяжёлая, какого чёрта вообще вывалил её из шкафа — устраивается напротив Хиджикаты, кладёт ему на голову руку и придавливает вниз, чтобы улёгся тоже. Хиджиката не противится и заваливается рядом — теснота лицом к лицу на разделённой на двоих подушке, глаза в глаза настороженно и изучающе, будто давно не виделись, здравствуй. — У тебя во время ливня никогда не возникает чувство, что в этот раз город точно затопит? Тоширо высматривает, где эта грань — контур застывшего зрачка и кромка бездонного карего. Выключенный телевизор остывает, тишина так и не получается, но всё же бубнёж Окиты ему нравится больше. — У нас в городе вроде хорошо налажена система сливов и водоотводов. — Господи, Хиджиката, поговори со мной о высоком, а не про канализацию. — Я не умею. — Не ври, ты пьяный вещал мне какую-то муть про созвездия и туманности. — И пошутил потом про газы. — Ну а я смеялся, так что тут к нам обоим вопросы. Хиджиката смотрит в эти глаза неотрывно — червоточина с преломлениями, горизонт событий и временные петли, осколки галактик и звёздная пыль царапинами, бесконечный туннель и смысла всяко больше, чем в набитом свинцовыми пулями небе — взглядом ловит дрожь блика от лампы на зрачке и перебирает нависшие с виска пряди. Подушка неудобная — твёрдая и невзбитая, бугор в изгиб шеи, не перья в выцветшей наволочке, а холодный камень. Не думай о надгробьях. — Не обидно тебе, что твой выходной испортили ливни? — пальцы с волос соскальзывают на щёку — мягкая и тёплая, как не дотронуться. — Всё равно в планах не было куда-то высовываться, — Сого от поглаживания прищуривается. — Так что лежим и тухнем. — Мне-то вечером ещё на патруль надо. — Да не надо тебе никуда, — Сого хмурится и щипает за плечо. — Нахер патруль. Не выходи из комнаты. — Не совершай ошибку? — Оно самое, — Сого подкладывает под подушку руку, удобнее вжимается щекой и закрывает глаза. — Запрись со мной. Соблазн большой, шевелиться совсем не хочется, как и высовываться за порог. Сого утягивает за собой в свою сонную кому, и слиться бы с полом, с полосами подвешенных с потолка теней, с бесцельно кружащей от угла к углу комнатной пылью. Хиджиката уже думает, что Сого уснул, но тот резко вздрагивает, как от щипка в бок, разлепляет веки и продолжает свою заторможенную болтовню: — Мне снился тот огромный продуктовый, прикинь? Надо заехать туда опять и погулять. — Мы ж не первый день в столице из деревни, чтобы так супермаркетами впечатляться. — Ну слышь, разве ты не чувствовал накатившее счастье, пока мы бродили по этим залам со жратвой? — Я хотел украсть тот микс из морепродуктов в ведёрке. — И чего не украл? — Так камеры кругом. — Я думал, потому что ты полицейский. — Я об этом и не вспомнил бы, когда я увидел это ведёрко, я забыл своё имя. — Понимаю, — слово растягивается зевком, и Сого снова закрывает глаза. — Хочу короче попробовать эту пастилу, которая меняет вкус, пока её жуёшь, — Сого говорит всё медленнее, голос сонно хрипнет и отзывается щекоткой в затылке. — Ну, типа, только положил в рот, и она со вкусом блинчика со сгущёнкой, жуёшь-жуёшь, и вдруг резко — хрен. — Так гадость же. — Да прикольно ведь, и особенно классно, когда заранее не знаешь, какие вкусы будут меняться, — Сого опять зевает, и Тоширо не сдерживается и тянет в раскрытый рот палец, но вовремя успевает одёрнуть. — А ещё хочу ту шипучку, которая шипит во рту полдня. После неё ещё язык немеет на пару часов. Прикольно тоже. Сонное бормотание обрывается шумным сопением — дышит со свистом и на одну незаложенную ноздрю, ещё вчера начал шмыгать и загадочно хрюкать с водительского, не отрывал руки от руля и под цыканье Хиджикаты утёрся носом об нашейный платок — поросёнок неисправимый, спасибо, что хоть об свой. Хиджиката завороженно оглаживает сжавшийся перед ним спящий комок — подброшенное комом к горлу доверие, порежься об него пальцами и сбереги любой ценой — на ощупь находит на полу свой снятый камзол и укрывает им Сого — тот во сне зарывается по край уха в воротник, спрятанный и для надёжности притянутый ближе обнимающей рукой. Мир вне стен расцветает белым шумом и замыкается на приглушённом размеренном ритме, под который — чтобы не тревожить — подстраивается свой собственный. Сого спрыгивает с дерева, цепляясь одной рукой за ветку, а в другой держа писклявого котёнка. Хиджиката смотрит на мелкие царапины от кошачьих когтей и на взъерошенный серый комок, вздыхает драматично, приобнимает Сого и одновременно накрывает ладонью котёночью голову. — Я рад, что вы оба в порядке. — Да пошёл ты, в следующий раз сам полезешь. Хиджиката хмыкает и почёсывает котёнка у подбородка — тот сипло мяукает и жмурится, успокоившийся и переставший наконец-то вырываться. Котёнок в руки сперва не дался — отбивался и шипел, и Сого шипел в ответ, тянулся и терпел атаки маленьких, но цепких коготков, пока наконец не схватил сопротивляющийся комок под подбадривающие аплодисменты курящего внизу Хиджикаты. — В машине перекись есть, обработаем все твои царапки. Сого не отвечает, ему как бы и всё равно. То ли атрофированная чувствительность к боли, то ли к себе в целом, и пусть хоть царапки, хоть кишки наружу болтаются задорно и шлёпают по коленкам. В машине Хиджиката достаёт аптечку, роется в лекарствах — половина просроченных, навести бы порядок, но вечно лень и не до этого — вываливает перекись и комок ваты в кульке. Сого молча подставляет руки — ну вот, заботься, раз вызвался — и Хиджиката без возражений протирает смоченной ваткой свежие ранки. Котёнок в это время топчется по коленям обоих, осматривается и обнюхивается, прикидывает там себе и пытается понять, не оказалось ли общество его спасителей хуже участи продолжить орать на дереве без возможности спуститься вниз. Хиджиката вспоминает, как вот так же на дереве застрял лет в одиннадцать Сого — обошлось без царапин, но повозиться всё же пришлось. — слезай давай, макаки кусок! — хиджиката злится, упирает руки в бока и с шипением оглядывается по сторонам — опять получать нагоняй из-за непослушного проблемного сопляка. сого недоверчиво смотрит вниз. надутый и злющий — на кого только, если не на себя самого. зачем вообще туда забрался, кому что доказывал и кого из себя строил, но результат теперь один, по той же кошачьей логике — залезть смог, а обратно уже никак. хиджиката всё же смягчается. сого же дикий, его приручать надо, вытерпеть шипы и укусы, чтобы добраться до этого чёртового доверия. прекрати быть таким на меня похожим. — я подстрахую, слышишь? — тоши машет рукой, зазывая. — прыгай и не бойся. сого шмыгает носом — не ревёт вроде, хотя на грани, и не из страха даже, а больше из-за идиотизма своего положения. — ты не поймаешь меня, — бросает он с упрёком, такой крошечный и беспомощный на этом дурацком дереве, как загнанный в угол охотничьими псами бельчонок или ещё какой умилительный лесной зверёныш. и щемит с него такого, смотреть на него снизу вверх, разрываясь между желанием отвесить подзатыльник и исщипать за нос. и он же, дурак, готов прыгнуть мимо и расшибить башку об землю, лишь бы доказать, что хиджиката не смог. — я поймаю, обещаю, — тоши уже не дразнит даже, раскрывает руки и смотрит с расстояния в глаза, заверяет мысленно и прицелом взгляда — не бойся, не бойся, не бойся. обещание искреннее и без подвоха. обещание, которое хочется вбить в чужую голову, чтобы пронёс сквозь года. а вообще ты прав — не верь никому, ни в чьи глаза не смотри с высоты и не бросайся ни в чьи руки. верь только мне. сого наконец-то решается и спрыгивает — хиджиката подхватывает и сгибается пополам, держит крепко и терпеливо ждёт, пока вцепляются руками и жмутся, молчат испуганно после пережитого и приходят в себя. а потом позволяет ткнуть себя в бок и отпустить наконец неблагодарное чудище на землю. Хиджиката втихаря улыбается воспоминаниям, заканчивает процедуру и складывает перекись с ватой в чемоданчик, пока Сого дует на обработанные царапины, наклоняется к полу и чем-то там шебуршит. Хиджиката отворачивается убрать аптечку обратно за водительское кресло, резко подпрыгивает от раздавшегося за спиной хлопка и оборачивается. Сого обнаруживается перед ним с растерянно-хитрющим выражением бессовестной морды и с взорвавшейся в руках хлопушкой. И он весь в конфетти, и Хиджиката в конфетти, вся машина в конфетти, котёнок, с перепугу забравшийся Хиджикате на голову, тоже отбивает лапками осыпавшие его конфетти. — Откуда и нахера? — Тоши возмущённо встряхивает рукой, разбрасывая разноцветные кругляшки. Сого пожимает плечами. — Валялась тут под сидением, я без понятия. Но Хиджиката сам припоминает, что хлопушка наверняка осталась от Ёрозуи, когда их в очередной раз пришлось везти на то ли какой-то карнавал, то ли на чьи-то похороны. Эти чудилы вообще рады прокатиться на патрульной машине вместо такси каждый раз, когда им посчастливится на неё наткнуться — почему-то всегда именно Хиджиката оказывается за рулём. — Это праздник, — объясняет Сого. — В честь чего, моего инфаркта? — В честь котячьего спасения. И улыбается как, господи. Улыбка кривоватая, потому что прикушенная, чтобы не заржать в голос, конфетти в волосах и в глазах шальное, глаза вообще отдельная беда, если Сого не смеётся вслух, то глаза хохочут вовсю, искры вот-вот пробьют радужку и посыплются, и зрачок скачет-скачет-неугомонно. Однажды Сого стоял перед ним с пробитой головой — кровь застывала коркой на вымокшей чёлке и заливала глаза — просил Хиджикату перестать двоиться и смеялся до потери сознания. А бывают дни, когда он в оцарапанных руках протягивает спасённого котёнка, и нет в этот момент ни званий, ни покорёженной психики, ни павших от его меча преступников. Хиджиката надеется, что вот таких дней — с улыбками дурными, с котятами и конфетти, с хлопушками и хлопками — будет всё-таки больше. Хиджиката засматривается на это юное и обманчиво невинное — момент любования застревает в горле стрекозиным летом — и осекается только из-за котёнка на голове, принявшегося жевать его чёлку под всё тот же задавленный смешок. Хиджиката прищуривается на затяжке и выдыхает до ломоты в развороченных лёгких — нити-паутины-удавки неспешными кружащими зигзагами вверх, сигареты после секса придумали боги, чтобы заполнять саднящую тишину хотя бы дымом, чтобы не говорить уязвимо о чувствах, о вековой меланхолии и о наскучившей вечности. Сого лежит рядом — расфокусированная отстранённость в потолок — жмётся горячим плечом и сшивает сам себя заново из расшатанных вдохов. Контрастно тихий после сорванных криков — Сого вообще громкий, не на показуху и не театрально, а сам по себе, откровение на выкрученную до упора слышимость, откровение в глотках накалившегося воздуха и в дрожи разведённых коленей. Хиджиката подносит к его рту сигарету, чтобы поймал губами кончик. Сого затягивается — как учил Хиджиката в их раздолбанные шестнадцать и двадцать пять — кривится и кашляет, отворачивается в усталом отвращении, отсветы приглушённой лампы мажут по взмокшему виску и веренице отметин на выгнутой шее. — И нахера вот оно тебе вообще, — голос у Сого чуть севший, царапает затишье вымученной хрипотцой. — Чувствую себя отвратительно живым в такие моменты. — Я не про сигареты. — Я тоже. Сого оборачивается. У него взгляд с пеленой, марево рваное и затягивающее, смотреть и тонуть, смотреть и под лезвие горлом, тьма наползла с углов и свернулась клубком у неподвижного зрачка. У Хиджикаты с него такого — вдох с опозданием, иглы вытанцовывают и царапают нервные узоры на рёберных костях. Чёртовы кареокие. Сого перекатывается лениво на бок, приподнимается на локте, пристроившийся почти лицом к лицу, но смотрящий куда-то в сторону, в какой-то отдалённый угол или вообще сквозь стену, и у него это часто, как кошки видят нечто незримое и потустороннее, молчат и не спят ночами, а потом однажды в полдень бросаются с окон. — Что там, бабайка за нами следит? — Тоши не удерживается и обрисовывает пальцем контур выступающей ключицы. Сого не отвечает и отстраняется, садится на футоне, прикрытый по пояс растёкшимися складками покрывала, потягивается, задрав сцепленные в замок руки, выгибается и ловит сведёнными лопатками дёрганные штрихи света. — Я перестал бояться бабаек ещё в детстве, — Сого оборачивается через плечо и улыбается. — Когда в деревне появилось нечто похуже. Хиджиката на подкол лишь фыркает, молчит и смотрит-смотрит, как завороженный нечистой силой. Сого и есть проклятая шутка ведьм, усмешка — каплей ядовитой на кончик языка, глаза в ответ пристально — порезы и сразу солью, затянутая верёвка под кадыком, лихорадка ознобом и круги по воде, кувшинки ко дну и пульс дробью в переплетении вен. Окитовская порода, мать их. Хиджиката гонит из головы это множественное — не думай о них двоих, не сравнивай и не тревожь упокоенный образ, и Хиджиката правда не настолько мудак, и в его чертах он не ищет её отражение, не видит в оставшемся замену ушедшей. Просто иногда оно в голове всё равно против воли проносится — мы же не делаем ничего неправильного? Мы же не предаем её? — Выключи свет, — просит Сого, отвернувшись к сомкнутым дверям, за которыми сверчками звучит окутанный ночью двор. Хиджиката щёлкает старой лампой, и просвечивающие двери выкрашивают темноту комнаты слоями белил, решётка деревянных перекладин сбрасывает на пол вытянутые тени, и Сого на её фоне рисуется полуобнажённым силуэтом, разглядывает смазанные очертания подвешенного в небе белого кругляшка — курить и любоваться, проживая до мурашек картинный момент. Хиджиката помнит, как это было — когда Сого впервые разделся не перед ним, а для него. И эта разница раскачивала тишину и дыхание шила надрывами, и Сого казался спокойным, выточенным и неподвижным до неживого, и только когда Хиджиката позволил себе притронуться — дёрнулся недоверчиво и даже враждебно, обжёг собою кончики пальцев и прикусил губу, чтобы не выдать себя ещё и на слух. И Хиджиката понял, что не всё будет просто — но от того не станет хуже — и силы и терпение у него всё же были, чтобы распутывать узел, который сам себя так старательно связывал. Не думай о высоком, но всё же упрямо думается, и Сого — это самопровозглашённая проблема себе самому, само себя отрицающее нечто, поломавшееся об себя же и обозлившееся на других, комета неслась без оглядки и опаляла сама себя, извернулась и ухватилась за огненный хвост, потонув и истлев в своём же взрыве. Так не гори же и не рассыпайся в одиночку. — С луны почему-то так странно, — Сого отвлекает от потока мыслей и возвращает в полумрак их затихшей реальности. — С тех пор, как небо оказалось населённым, а мы — не единственными копошащимися ублюдками во вселенной, мы и на луну теперь смотрим иначе. — В космосе полно ещё неведомых нам тварей, — Хиджиката докуривает и тянет руку потушить окурок в стоящей неподалеку пепельнице. — Наступит день, когда они прилетят всей толпой, чтобы нас добить. — Лучше бы ты просто заткнулся и курил. Хиджиката подкладывает одну руку под голову, второй рисует неопределённый жест — не жди от меня сказки на ночь, я вообще не из тех, кто пообещает “долго и счастливо” и увезёт на коне в наш прекрасный дом у подножья радуги. Сого ложится обратно на постель, вместо подушки устраивает голову у Хиджикаты на груди, вслушивается в отзвуки гулкого сердцебиения и рисует на горячей коже нечитаемые символы — то ли обереги, то ли наоборот чёрные метки, как-то даже и неважно. — Когда небо решит рухнуть нам на головы, — он косит выжидающий взгляд, — где будешь ты? Тоширо смотрит, как тьма играется с лунными бликами в обрамлении ресниц, оглаживает оголённую спину и соскальзывает на рёбра, невесомо касаясь шрама, — всего лишь небольшой рубец, но пальцы всегда невольно очерчивают. — Первый сдохну под руинами, наверное. Сого усмехается ему в губы, кусает нижнюю и снова роняет голову на грудь. — Как будто бы так легко тебя прикончить. Хиджиката хочет верить в то, что никогда не уйдёт. Но жизнь чего только ещё ни выкинет, у времени нет любви и пощады, и Хиджиката в этом профи — уходить из благородства, когда в спину смотрят, проклинают и воют — и главное не обернуться и не выдать, как у самого рёбра крошатся на каждом новом шаге от. Но даже в своём “ухожу” хочется приберечь обещание непроизнесённое и спрятанное между строк, что-то вроде — сделаю вид, что ухожу буду держаться на расстоянии — вся эта поебень про “так лучше для нас обоих” до первой твоей глупости и я вернусь сразу же, чтобы вправить тебе мозги. Оките хорошо бы говорить всё сразу и напрямую, в глаза прицельно и трясти при этом за плечи, но Хиджиката отмалчивается, потому что тяжёлых разговоров не хочется сейчас совершенно, и Сого молчит тоже, молчать наизусть — отдельный вид идиллии — обоим не спится, и белёсый обломок луны ответно светит прикованным к нему безразличным взглядам. Вот только небо всегда падает на меня первым — поэтому я уйду как можно дальше, чтобы отвести от тебя все осколки. — Сого, заебал, пошли домой. Сого не идёт, он застрял загадочно у забора, сгорбившись и уронив голову на сложенные руки. То ли умудрился стоя уснуть, то ли пытается побороть предательскую гравитацию и накатившую тошноту. Хиджиката молча докуривает и идёт к нему разбираться. Пошатывается слегка, голову задорно качает выпитым и заевшими мотивами, вывеска караоке-бара мигает показывающим большой палец улыбающимся микрофончиком и отбрасывает на землю цветные отсветы — по-дурацки тянет словить каждый из них, успев наступить. — Со-о-ого-о-о, — пропевает Тоши раздражённо, музыкальное настроение никак не отпустит. — Отцепись ты от этого забора уже, — он настороженно оглядывает подозрительно притихшего собутыльника. — Эй, ты норм? Он склоняется над Сого, пытаясь заглянуть ему в лицо. Тот очухивается тут же, изворачивается и хватает Хиджикату за руку, толкает его к забору и защёлкивает на запястье кольцо наручников. — Теперь ты отцепись от забора, — лыбится он, отскакивая в сторону. — Да зараза ж ты такая, блять! — Тоши дёргает скованной рукой, взбешённо рычит и оборачивается. — Куда попёр? Я тебе пошучу сейчас! — Чш-ш-ш, не кричи, уже поздний час, не нарушай порядок, — Сого подносит палец ко рту, веля затихнуть, и бессовестно убегает. — Да ты ж бл… — Хиджиката плюётся и свободной рукой достаёт из кармана телефон. — У-у-у, сука. Вдалеке звучит припев попсовой дурацкой песенки, и Хиджиката с дёргающимся глазом наблюдает, как издевательски медленно Сого достаёт свой телефон, с наигранным удивлением пялится в экран и после раздумий отвечает на звонок. — Слышишь ты, сучёныш. — Добрый вечер, Хиджиката-сан, как дела? — невинно отзывается в трубке Сого, помахав рукой с другого конца улицы. — Сюда иди, крысёныш. — У вас все обзывательства уменьшительно-ласкательные, это потому что вы хотите меня и обзывать, и ласкать? — Я тебе башку откручу, сюда подойди, я сказал. — А вы знали, что у крыс всякие пикантные штуки в голове? — У тебя коленки ссыкливо подогнутся, если узнаешь, какие мысли сейчас у меня в голове, вернулся сюда немедленно, щенок. Угроза почему-то действует — то ли шутнику просто надоело, то ли получилось как-то удачно попасть в тон, и бессовестные коленки всё-таки дёрнулись. Пока Сого возвращается, Хиджиката опирается локтем на забор, насколько ему позволяет прикованная рука, озлобленно молчит и ждёт своего освобождения. — Расстёгивай давай, чё встал. — Штаны тебе? — Придушу, серьёзно. — Боже-боже, — Сого театрально обмахивается и вставляет ключ в замок наручников. — С таким грозным видом запугивать меня играми с асфиксией — ух как подло. Наручники расщёлкиваются, и Хиджиката наконец-то отлипает от забора, вертит запястьем и прожигает придурка сердитым взглядом — тот сияет восторгом, звенит беззаботно цепочкой снятых наручников и ловит бесстыжими глазёнками цветные огоньки. Что ж ты за мудло всё-таки. Но моё. Господи, какое же ты моё. Сого на всякий случай ускоряет шаг. Хиджиката идёт за ним до неосвещённой арки — из неё выйти на переулок, срезать через небольшой парк и идти до штаба мимо пустой проезжей. В такие часы там обычно безлюдно, можно всю дорогу орать и петь, надеясь только, что никто из разбуженных жителей не спустит на них собак. — Такой беспомощный скандалящий полицейский, — дразнит Сого, не оборачиваясь. — Я мог освободиться и сам, я всего лишь из принципа призывал тебя к совести. — Так порвал бы просто цепь от наручников, ты же умеешь такие штуки выделывать. — Я и забор мог бы выломать заодно и потом выплачивать штраф за порчу городского имущества, знаешь ли. — Да-да-да, знаю, я всё-всё-всё про тебя знаю, необузданный. Сого резко разворачивается, притягивает Хиджикату за нашейный платок и целует, порывисто так и киношно, будто на том конце арки асфальт пойдёт трещинами и скинет их двоих в разверзнувшуюся бездну. Хиджиката на порыв отвечает, и голова обычно в такие моменты пуста или взрывается метафорично сверхновыми и прочим, но сейчас по краю мыслей маячит так настойчиво — у Сого ж никогда не было этой невинной юной влюблённости, у него был сразу порез и до шрама, его вместо трепыхающегося мальчишеского сердечка и покрасневших ушей швырнуло сразу в самый взрыв и в летящие обломки. Несправедливо, потому что даже у Хиджикаты она была — вот эта самая первая и трогательная, а с Сого его чувства случились сразу диагнозом, одержимостью и покалеченной психикой, и вот бы наверстать, исправить и слепить по новой — где нитью, а где-то скрепкой — в один непрерывный луч. И когда в Оките что-то щёлкает — эти же порывы сорвать в поцелуй в тёмных закутках или запрыгнуть на парапет и балансировать, не отпуская руку — то Хиджиката не может не ответить, и это вовсе не ублюдочное благородство и не искупление вины за прошлое — так и быть, дури, дурачок, пока я позволяю — нет же, Хиджиката бы такой хернёй не страдал, и исполнять тайные желания поплывших головой юнцов он точно не нанимался. Всё куда проще — Хиджикате вот так дуреть с Окиты просто нравится самому. Они отцепляются друг от друга только из-за слышащихся где-то за углом голосов, отстраняются невозмутимо и поправляют съехавшие воротники, равняются плечом к плечу и выходят из арки подобием приличных людей. Сого шагает в раскачку, мычит мелодично себе под нос и выписывает рукой какие-то волны. Хиджиката рад, когда он такой — меньше тяги к саморазрушению и вероятности рухнуть посреди перекрёстка и ждать летящий грузовик на отказавших тормозах. Через пару минут Сого останавливается сам и тормозит Хиджикату, вцепившись под локоть и уткнувшись носом ему в плечо. — Я устал, — жалуется он, отказываясь идти дальше. — Твои проблемы, топаем пешим, у нас нет денег на такси. — Понеси-и-и меня, — ноет Сого, наваливаясь Хиджикате на спину. — Или лягу спать прям тут. — Да какая ж ты жопа всё-таки, кто ж тебя придумал, — шипит Тоши и приседает, чтобы Сого поудобнее на него улёгся, перехватывает под коленями и поднимается, недовольно ворча и везя пьяного дурака в свете фонарей безлюдной аллеи. Колёса бы не помешали — чтобы доехать до дома, а не те, про которые Сого начал бы хохмить. Но они добираются пешком — точнее, пешком идёт только Хиджиката — слившимся силуэтом вдоль ограждённых домов под шелест изредка проезжающих машин, и он вот так тащил на себе и Сого-девятилетку, и Сого-в два раза старше, и это неизменное сквозь года ударяет осознанием ужасающим и греющим до щемящего скулежа. Колёс нет и у времени, но оно их куда-то катит, по кочкам из точек, по склеенным отрезкам в никуда, бесцельный маршрут с риском разбиться на каждом новом повороте, и дорога из кочек их так и не раскидывает по разным сторонам — а значит, и смысл какой-то есть. Тоширо бесится от нахлынувших философских бредней, сдувает фырканьем чёлку и прокручивается на месте, чтобы отпустило и выветрилось. — Ну-у-у, не балуйся там, вертолёт ебучий, — бурчит Сого ему над ухом, недовольно тюкнув в бок коленом. Хиджиката тихо смеётся, но дальше везёт своего попутчика уже без выкрутасов. Небо над ними совсем без облаков, слишком синее для ночи и подмигивает единственной звездой — романтика-то какая, и Сого хочется чмокнуть в нос. У главных ворот их встречает Кондо, с интересом разглядывая прибывших ездового замкома и посапывающего на нём капитана. — Ну и где вас носит, пьяницы? — У нас был спонтанный культурный отдых и обоюдный порыв немножко накидаться под моим строгим надзором, — Хиджиката запинается, выбирая между зевком и чихом, но вместо обоих вариантов громко икает. — Я строго надзирал, но что-то пошло не так, поэтому мы… Ну. Множко. — Он не любит кареоких, только почему-то влип, — запевает Сого, резко вскинув голову, — а такой был одинокий, — он тыкает на каждое слово пальцем Хиджикате в щёку, — тип, тип, тип, тип. Кондо провожает пьяную парочку до крыльца, попутно поглаживая шебутного Сого по голове, невнятно что-то напевающего и с себя самого хихикающего. — Уложишь его спать? — Меня бы кто уложил. — Уложить вас обоих спать? — исправляется Кондо, улыбаясь. — Не-не-не, я сам, я его сам, — Тоши мотает головой, переступая порог, перехватывает покрепче свою ёрзающую ношу и идёт дальше по коридору. — Это он из-за меня всё равно. — Ты его спаивал, что ли? — Нет, я имею в виду, вообще всё вот это его — из-за меня. Кондо не донимает расспросами, демонстрирует ангельское понимание и обещает утром принести воды, таблетки от головы и на всякий случай тазик. На нём бы повиснуть с объятиями и рыдать, но это для других вечеров — хотя подобные уже случались. Хиджиката приносит Окиту в его комнату, спускает со спины на уже расстеленный футон — боги, храните Кондо-сана — стаскивает с него камзол с жилеткой и снимает с шеи развязанный платок. Пока Хиджиката старательно складывает снятые вещи, разлохмаченный Сого приступает к ответственному снятию штанов. — Отвернись, — бросает он сердито. — Чего я там не видел. Сого напряжённо сопит, пытаясь расправиться с ремнём. Тоширо сочувственно вздыхает и лезет помочь — Сого вертится и по-девчачьи визжит, пока с него снимают штаны, затыкается только после подзатыльника и глухо отсмеивается в подушку, а потом выдаёт идиотское “та-да-а”, когда Хиджиката нечаянно стягивает с него не только штаны. — Извиняюсь, переборщил, — Хиджиката спешно прикрывает оголившийся зад и переворачивает Сого на спину. Сого с протяжным зевком укладывается на футон и обнимает подушку, но Хиджиката опять его поднимает и сажает перед собой, чтобы снять рубашку. Сого валится вперёд и что-то мычит Хиджикате в плечо, пока тот с пыхтением изворачивается — тоже не в лучшем своём состоянии, вообще-то — и расстёгивает пуговицы, шипя на неподдающихся маленьких круглых ублюдин, наконец одолевает последнюю и выпутывает Сого из рубашки, встаёт с футона, позволяя Оките плюхнуться обратно на подушку, и идёт к шкафу искать что-нибудь пижамное. Хиджиката вытаскивает футболку со Шреком, тяжело вздыхает на довольную зелёную рожу, закрывает шкаф — штаны уже не ищет, пусть Сого спит в трусах — возвращается к футону, быстро натягивает футболку на Сого и наконец-то его укладывает, укрывает одеялом и садится рядом посторожить первые минуты чужого сна. Но Оките вместо сна приспичило поболтать. — Я люблю Шрека. — Дело твоё. — Только не говори никому. — Хорошо. — Ещё я люблю караоке. — Я заметил. — И вообще петь люблю. Только тоже никому не говори. — Обещаю. — Вот алкоголь я не люблю. Но люблю это пьяное беззаботное ощущение. — Ты беззаботный алкаш. — Люблю быть расписюненным. — А я люблю тебя. Сого застывает забавно и как-то даже жутковато. Будто подстрелили, отрубили от потока сознания или от симуляции мира, которую человечество ошибочно считает реальностью — в голове сейчас путаются все теории бытия, о которых вещали в запугивающих мистических телепередачах. Хиджиката зависает тоже. Но прислушивается к самому себе — и сказанное звучит так правильно, будто где-то в их сюрреалистичной вселенной два кусочка паззла наконец-то соединились и сложили до конца картину мироздания — аж озноб берёт. Он наклоняется к Сого, пока тот пялится на него в немом ступоре, целует его в щёку — мир не иллюзия, не мозаика и не жижа и заключается весь только в этом моменте — поднимается молча на ноги и отходит к дверям, выключает за собой свет и в обоюдной тишине выходит из комнаты. У времени нет любви. А у них двоих — зачем-то осталась. — Я в няньки ему не нанималась вообще-то. Хиджиката молчит, не поднимает головы и курит третью подряд, сырая после дождя земля обнимает чем-то могильным и одновременно воскрешающим. Гинтоки тоже говорил похожее. Как будто мне заняться больше нечем, так его же одного попробуй оставь, натворит ведь делов, глазёнки ещё эти щенячьи… Как ты вообще терпишь его? Хиджиката оттягивает свои реплики затяжкой, да ему и сказать особо нечего. По ощущениям всего лишь громом пробило грудную клетку, и мысли никак не сложатся во что-то цельное — труха россыпью на белом листе. Кагура злится. Им всем сейчас нелегко, и ей бы в такое время держаться своих самых-самых и не растерять никого из них, а не возиться с беспризорным придурком со слетевшей крышей — у неё уже есть проблемный дурацкий брат, ей не нужен такой ещё один. Да вот только нянчить Сого никто не берётся добровольно, а мимо пройти всё равно не получается. Мальчик-катастрофа с врубленными на всю дурь сиренами — и правда, попробуй оставь такого посреди пустой дороги в ночи и спокойно уйди домой. — Он сказал, что будет ждать тебя, — напоминает Кагура, как будто первым разом раздробило недостаточно. Надо же, как всё вывернулось — Хиджиката на подобный сценарий вообще не рассчитывал, он ждал проклятий или даже меч в спину в тёмном переулке, смирился уже почти, что дороги отныне порознь и навсегда. я с места не сдвинусь, пока этот ублюдок мне не прикажет. Улыбка сама наползает — не к месту вроде, но как сдержаться, когда план к чертям и вся их прежняя жизнь туда же, и план был уходить и не оглядываться, и опечатанные ворота штаба как выжженное на глазах клеймо, безысходность сквозным и незаживающим, но против правды не попрёшь, а за правду от Сого можно и вовсе себя пустить на решето от пуль. Правда-сука покоряет беспроигрышно — и именно она по итогу возвращает домой. — Не мне давать советы по отношениям, этой мутью пусть Гин-чан занимается, да и вообще не моё это дело, но, — Кагура встаёт на край веранды и пытается заглянуть через плечо, — как посреди всего происходящего ты додумался его бросить? Хиджиката сглатывает тяжело и режется своей же усмешкой. Слов она не подбирает и говорит как есть — Тоши ей за это и за всё остальное благодарен бесконечно. Без прикрас и отмазок — бросил. Не “оставил во благо” и не “ушёл, чтобы отвести беду”. Бросил — как ты умеешь — и история повторяет предыдущую, как наложенная калька, и тут хоть смейся, хоть вой. — Прости, — Тоши наконец-то оборачивается, потому что его бессмысленные прятки осточертели уже всем. — Ты возвращаешь одного безмозглого второму такому же. Кагура задумчиво прищуривается — в ней одной мудрости столько, чтобы хватило всем потерянным идиотам, с которыми её без спросу повязала судьба. — Выходит, всё правильно делаю? Хиджиката улыбается снова, стряхивая пепел с истлевшей сигареты, — извинение и благодарность в одном коротком кивке. Когда Хиджиката видит Сого, стоящего во главе отрядов и отдающего ему честь, что-то в голове всё же переворачивается и тут же встаёт на место, окрылённость почти пьянящая, ухмыляться хочется и закурить зрелищно перед толпой, понимание щемящего я дома так неожиданно греет, что в него не сразу верится. Хиджиката ждёт от Сого страшной мести, а получает всего лишь накаляканное на камзоле пожелание сдохнуть — от Сого это всё равно что открытка “я скучал” с поцелуйчиком. Позже Хиджиката стоит на пороге комнаты Сого и никак не может подойти ближе или хоть сказать что-то приветственное. Смотрит на ссутуленную фигуру, на прикрытые накинутым камзолом плечи, на разбег теней лентами с продрогших стен — когда вообще в Эдо в последний раз было солнце? Сого оборачивается — тени стянулись на нём удавками, бледность болезненная, как в его традиционную июньскую простуду, и под глазами синяки — чёрт знает, сколько вообще он не спал. Кагура сказала, что Сого после роспуска Шинсенгуми впал в какую-то смесь апатии и бунтарства, шлялся по ночным улицам и нарывался на разборки. Хиджикате сразу вспомнился он же сам, юный и без башки, нелюдимый и дикий, шатающийся по округе и ищущий повода для драк. Странное сочетание чувств — вроде и задницу бы паршивцу надрать за беспорядки, а вроде и гордость какая-то дурацкая. Моё, такое до скулежа и до зубов в кожу моё. Хиджиката ведь звонил ему один раз — нет слов, логика и благоразумие во всей красе, скучание отчётливое и без прикрытий. Трудно отдалиться, знаешь ли — когда всё вокруг напоминает нас. — хочешь увидеться? — да. хиджиката шумно выдыхает дым — у сого там в трубке наверняка помехи — отворачивается от дороги, от перекрёстка в огнях и роликов одних и тех же по кругу на рекламном щите, смотрит на вывеску кафе — сого там часто брал горячий апельсиново-клубничный коктейль и грел об него руки, вспоминается просто зачем-то. где ты сейчас? в какой части города, отсиживаешься ли в парках или шатаешься по закоулкам, разбиваясь об углы? что видишь перед собой — многоэтажки мигающим строем или пустоту с холмов на окраине? — тогда, может, встретимся? — нет. хиджиката улыбается — моя ж ты умница. нет, сигареты не помогают — а вот петля на шею выручила бы точно. — ну ты это, — пепел осыпается, разговор не клеится, жизнь так-то тоже, — береги себя там, что ли. — ага, — не ответ, а безразличное эхо, пауза двухсекундная и лопнувший пузырь жвачки. — ты тоже не загнись. хиджиката докуривает, пока слушает сброшенные гудки — одни короткие, никаких шифров и закодированных посланий. и загнуться хочется прямо сейчас. Ветер в дверях толкает в спину, тени оплетают и затаскивают уткнуться в тишину, и Хиджиката проходит медленно в комнату, садится рядом с Сого и ждёт — говорить так-то должен он, но Сого точно начнёт первый, что-нибудь едкое и с холодной усмешкой, с порога пригвоздить презрением, чтобы вина остриём упёрлась внутри горла и не дала продохнуть. Но Сого молчит. Сого, у которого подкол на подколе, у которого миссия заболтать до смерти и нудеть до последней секунды бытия, у которого колючки-ядовитые шипы под языком — молчит. Посмотри, как расстояние меняет нас. Сого однажды сказал — Кондо-сан слишком добр для этого мира, а вот на нас с тобой, на двух ублюдках без веры в мир, и держится баланс в Шинсенгуми — и Хиджиката улыбался в согласии, грело дымом от огня и правильностью момента на двоих, в котором даже мысли не возникло как-то возражать или глупо ссориться. Это не просто разговор по душам у костра, это признание и вверенное откровение, очередная правда, которую сберечь и пронести сквозь года — посмотри, какие мы, когда вместе. Мы необходимы — штабу и друг другу, мы вместе во имя спасения — друг друга и того, что нам обоим дорого. Понимаешь, почему нам нельзя порознь? Но Хиджиката понимает только сейчас. Когда перед ним молчание обезоруженное и обезоруживающее, обвинение не с криками и битой посудой — чтобы весь штаб ходуном и голос сорвать на хрипы — а немое и смирённое даже, душащее и припечатывающее к полу, как и осознание, сколько их действительно связывает, сколько пережито и на двоих поделено. Хиджиката из-за него с цепи срывался — образно и буквально, господи — ловил, когда Сого не верил, что его поймают, оберегал, когда Сого не просил и упрямился, спасал, когда Сого не хотел быть спасённым и не считал даже, что заслуживает. И вот Сого с ним — неизменная константа даже посреди руин, как оказалось — на расстоянии вытянутой руки, в пределах шёпота и подрёберно. когда небо решит рухнуть нам на головы где будешь ты? — Сого, слушай, — собственный голос кажется слишком чужим, слишком лишним в бережно сшившей себя тишине. — Если вкратце, я мудак. Сого слушает. Соглашается со сказанным наверняка и смотрит в глаза своими будто выцветшими — усталость бесконечная и потерянность детская перед взваленной на него ответственностью. Казалось бы, вот твоя возможность сделать всё самому, поднимай отряды и командуй — звание позволяет, да и подчинённые только и ждали приказа, и ребячество ребячеством, но Сого всё-таки воин, растили ведь, старались, какие молодцы. Да только Сого не рос воином в одиночку, и теперь он сам сбит с толку открытием, что без Хиджикаты он никуда. Всё рушится, но ты стой всё равно рядом — ты же демон, вот и веди за собой в ад. Скажи ты уже что-нибудь. Сбрось ядовитое, как умеешь, вцепись в горло попыткой придушить или просто ударь со всей силы, хоть сорвёт и отпустит, как корабли с причала — вдруг полегчает. Но Сого просто молча падает вперёд, обессиленно и с доверием подбитым, падает прямо в руки и роняет голову на плечо, уткнувшись и вжавшись всей своей потерянностью, всеми обидами и проглоченными бессмысленными криками — лови и спасай, раз вернулся — и это громче слов, больнее вины и честнее прощения. Хиджиката не пытается больше ничего сказать, ни объясниться и ни оправдаться, целует в макушку и обнимает, позволяя наконец-то заснуть. Хиджиката сплёвывает на землю кровь — а хотелось бы плевком в небо — жмурится от гула в ушах, опирается на локоть и переворачивается, шипит и оценивает рану на ощупь — полоснуло нехило, но жить вроде будет. Как будто бы так легко тебя прикончить. Хиджиката взглядом сразу к нему. Сого лежит неподалёку, лицо в сторону — Хиджиката его не видит и надеется до скручивающего озноба, что там не стеклянные глаза в облака — тоже раненый, залитый кровью и пугающе неподвижный. Он ползёт к нему, зажимая рану и щурясь от натёкшей со лба крови, ползёт и пошатывается, пока в глазах расплывается, ползёт упрямо чтобы убедиться лично, что неубиваемый псих просто в очередной раз прикидывается и разыгрывает драматичную сцену гибели. Пусть притворяется, чёрт с ним, пусть развлекается, если наскучило поле битвы. Эта война затянулась, потрепала и измотала, но катится к банальному концу — свет победит тьму по классике жанра, солнце взойдёт и выживут только хорошие. Как же не повезло, что хорошими мы никогда не были. — Эй, мелкий, — Тоширо треплет Сого за плечо, оглядывает рваные края порезанной жилетки и пропитанную багровую рубашку. — Блять, только попробуй. Сого поворачивает голову — лицо в пыли, губы запеклись, глаза полуоткрыты и то из последних сил. — Мелкий здесь, — отзывается он хрипло, и окровавленный рот разъезжается в слабом подобии улыбки. Хиджиката облегчённо роняет голову по согнутый локоть. Пару секунд на отдышаться, дышать не прекращать ни в коем случае, дышать навзрыд и не впускать под веки настойчивую темноту. — Не закрывай глаза, если надумал навсегда, — хрипят над ухом. — Ты давай тоже, я за тобой слежу. — Хорошо, умру с открытыми. — Да иди ты. — Не пойду, умру лёжа. — Заткнись. — Ладненько. Хиджиката поднимает взгляд — из виду не выпустит и выдернет из темноты, если придётся. Они тянут руки друг к другу одновременно, переплетают одинаково холодные пальцы, пульс в пульс, потому что так спокойнее, глаза в глаза и боязнь моргнуть, чтобы не упустить дрожь мутного зрачка. Время царапается остриём секундной стрелки, поскрипывает под звон мечей на фоне и в двух сплетённых пульсах прячет обратный отсчёт — чтобы застыть и продолжиться вновь.