Иная роль

      Голос... Очень знакомый. Голос из прошлого и в то же время она слышала его совсем недавно.         В экипаже, следующем к доктору Сьюарт, Ванесса украдкой разглядывала мистера Клэра. Поворот головы, выпуклый высокий лоб. Заметив ее интерес, он смутился, опустил глаза, снова поднял. Взгляд был полон безоговорочной преданности. Мягко улыбнувшись, она накрыла ладонью его руку. Секундное замешательство и его пальцы неуверенно сжались.       В кабинете Ванесса нервно теребила кружево на платье. Нет, сегодня обычного сеанса не будет.       — Доктор Сьюарт, помогите мне вспомнить. Это мучает меня, это приходит ко мне в сны. Я хочу выяснить, тот ли это человек. Самой мне не справиться.       Доктор внимательно посмотрела ей в глаза. Даже не стала отговаривать, увидев, что ей действительно это важно и принесла несколько цилиндров для граммофона.       Игла монотонно царапала воск. Ванесса закрыла глаза, сосредотачиваясь на звуке. Вслушиваясь. Прошлое закручивало ее, поглощало. Швырнуло снова в белую комнату. В комнату, полную боли, страдания, непонимания и желания умереть. Лязг замка. В тишину влился мягкий голос:       — Вы должны питаться, мисс Айвз. Пожалуйста, поешьте. Неприметное круглое лицо, чисто выбритое. Голубые глаза. Кажется, расстроен, что тарелка снова осталась не тронутой. Что тебе до меня? Просто делай свою работу, не разговаривай со мной. Зачем ты хочешь заставить меня двигаться, почему не можешь просто оставить еду рядом? Я слишком слаба.       — Принесите тарелку сюда, — раздражение вырывается наружу. И это мой голос? Истеричный, капризный... Отвратительный.       — Нет.       Почему он не уходит? Хочет понаблюдать, как я упаду, пытаясь дотянуться до чертовой тарелки? Ни за что не доставлю ему такого удовольствия.       — Сейчас день или ночь?       — Простите?       Боже... Он еще и не особо сообразителен.       — Здесь всегда горит свет и нет окон, — голос взвивается к потолку. — Сейчас день или ночь?!       — А что бы вы предпочли?       Тихий ответ заставляет присмотреться к санитару внимательнее. Задуматься.       — Ночь?..       — Тогда сейчас ночь.       Это называлось у них гидротерапией: меня топят в ванной со льдом, или окатывают из шланга. Напор такой, что на коже остаются синяки. Кричать бесполезно, только воды нахлебаешься. Я долго сижу на полу, потому что не хочу промочить матрас. А после следующего сеанса гидротерапии приходит санитар. Даже не поднимаю глаз — узнаю́ его по ботинкам. Что ему нужно? Еще не время еды. Напуганное процедурами тело колотит в крупном ознобе, с него уже успела натечь лужа. На плечи вдруг падает что-то темное, колючее... Одеяло! Он почему-то не ждет благодарности, сразу разворачивается, уходит. А через несколько часов жестоко забирает одеяло. Говорит, что его смена закончилась, а одеяло — против правил. Ничего не хочу слышать! Почему все меня мучают?! Не выдерживаю, бросаюсь на него, пытаюсь ударить. И получаю истинное удовольствие, когда удается оцарапать щеку. Вижу его злость, его сжимающийся кулак. Ну, давай, бей! В забытии нет холода, нет этих мягких белых стен, этой оглушающей тишины! Ударь, прошу! Его пальцы разжимаются, на лице досада. Он уходит, сунув одеяло подмышку.       Руки теперь спеленуты смирительной рубашкой. А санитару приходится кормить меня с ложки. Похлебка жидкая, пахнет отвратительно. Но съесть нужно. Хоть несколько ложек. Иначе опять в горло запихнут толстую резиновую трубку, начнут кормить напрямую, насильно. Он ничем не показывает, что злится на мою выходку, хотя царапины наверняка саднят: сегодня эта щека выбрита не совсем идеально. Мужчина набирает в ложку несъедобную жижу, касается края тарелки, чтобы не капало, несет до рта. И вдруг улыбается.       — Я так же кормил своего сына, когда он был малышом. Сейчас ему восемь, — улыбка потихоньку угасает, — он нездоров: у него чахотка. Сначала кормили его железной ложкой, но ему было неприятно и мы перешли на деревянную.       Необычно было узнать что-то о нем. Необычно узнать что-то, что происходит за больничными стенами: в белой комнате время давно остановилось. Малыш болен чахоткой... Я опускаю голову, понимая, что он не ждет сочувствия, просто сравнивает меня с ребенком. Бормочу:       — Странно, что тут есть деревянные ложки...       — О... Эту я принес из дома.       Пораженно вскидываю глаза. Он часто моргает, глядя в сторону. Принес ложку, чтобы есть эту гадость было хоть чуточку приятней? Принес... для меня? Глаза непроизвольно наполняются слезами.       Лечение ужесточают, во рту теперь кожаные удила. Вытащив их, санитар помогает закрыть рот — мои руки связаны смирительной рубашкой, а мышцы челюсти слишком растянуты. Достает неожиданно расческу, волнуясь, касается моих волос. Я ничего не понимаю, голова кажется чужой, мысли неповоротливы, тяжелы. Санитар проходит вокруг кресла. Когда он успел меня в него усадить? Не помню. Ничего не хочу. Забыться. Забыться. Только погрузившись глубоко в себя, можно вынести лечение доктора Бэннинга. Но прикосновения к волосам приятны, не имеют ничего общего с "процедурами". Будто с каждым осторожным движением щетки спадает слой за слоем защитная пелена и чувства снова обнажены. Его мягкий голос проникает в сознание.       — Не могу видеть вас такой. Я не перестаю об этом думать. Это пытка.         Почему? Почему ты не можешь видеть меня такой? Внимательно смотрю в его лицо, пытаясь уловить ответ, но он прячет глаза и отворачивается.       — К утру нужно вернуть все как было. Врачи не должны узнать, иначе меня уволят. И кто вам тогда поможет?..         Он вздыхает, горько усмехается. Откуда печаль в его словах? Принес косметику жены... Нарушил правила, рассказав обо мне. А сейчас осторожно касается потрескавшихся губ, нанося помаду.       — Я бы уволился, но мне нужно где-то работать. Работы сейчас мало и... Надо семью кормить, понимаете? И вас оставить я тоже не могу. А вот, когда вы поправитесь, мы сможем уйти отсюда вместе. Будет здорово, правда? Пожалуйста, поправляйтесь поскорей...        Неуверенно улыбается, поворачивая зеркало. А потом, стесняясь, достает книгу. И читает, помня о моей любви к поэзии. А ведь сам он к стихам равнодушен. Я смотрю на него. Невзрачный? Как можно было подумать про него такое? Он красив, он прекрасен. Не отрываясь, смотрю на тонкие губы, старательно проговаривающие слова. Чтение дается ему с трудом — сказывается отсутствие практики. Чувство признательности жарко разливается в груди. Время течет стремительно. Как остановить его? Как навсегда запечатлеть мгновение в памяти? Я не хочу забыть!     Осторожно он снимает с кожи косметику, платок пропитывается пудрой и слезами. Не уходи... Пока ты рядом, здесь не страшно. Он погружает пальцы мне в волосы, взъерошивает их.       — Мне жаль... Нет-нет, не говори так! Это было настоящее волшебство. Для всех здесь я всего лишь номер. Папка с завязками. "История болезни". И только для тебя — человек, женщина.       — Я так одинока...       Он стоит у двери. Расстояние в три широких шага или пять моих.       — А ваши родители? — голос сочувствующий.       — Они перестали приходить. Понимают, что я никогда отсюда не выйду. — Конечно, выйдете.       Качаю головой.       — Все что я когда-то делала, я делала в последний раз... Сорвала последний цветок. Последний танец. Последний поцелуй...       Поднимаюсь и медленно иду к нему, распутывая завязки рубашки. Он не понимает сперва, растерян. А потом... догадывается. Рубашка падает к моим ногам, остается один шаг. Санитар старается смотреть куда угодно, только не на меня, только не на мое голое тело. Волнуется и часто моргает.       Последний шаг. Объятья получаются неловкие, совсем не соблазнительные. Вжимаюсь в отглаженную форму. Он стоит неподвижно, с руками, напряженно вытянутыми по швам. Грудью чувствую бешеный стук его сердца. Моя щека касается его. Немного отстраняюсь, задевая губами чисто выбритый подбородок. Высокий — мне приходится стоять на цыпочках — он может поднять голову и я не дотянусь. Но он не поднимает. Его глаза закрыты, дыхание глубоко и прерывисто. Он знает, что должен прекратить это, остановить. И не может. С подбородка мои настойчивые губы перебираются выше. Его резкие дрожащие выдохи колышат прядь волос.       Он не отстраняется и не отвечает, но плечи чуть расслабляются, поддаются. Ответь, пожалуйста, ответь мне... В голове шумит. Мягкие губы вздрагивают под моими поцелуями. Немного, едва заметно голова склоняется ниже. Внутренний голос кричит, стонет, умоляет. Пожалуйста. Пожалуйста, ответь.       И он сдается.       Его поцелуй до краев полон боли и тоски, полон нежной запретной чувственности. Его дыхание на грани стонов, а бездействующие руки вдруг сжимают меня в объятьях. И лед в груди сменяется жаром, разливаясь по телу, сжигая, заставляя колени трястись и сжиматься, заставляя выгнуться навстречу, потому что любое расстояние, разделяющее нас — мучительно.       Когда ты отстранил меня, крепко держа за плечи, что ты чувствовал? Ты встал у меня за спиной, чтобы я не видела твоего лица. И все еще тяжело дышал, завязывая рубашку. Я знаю, ты очень хочешь, чтобы я поправилась. Я постараюсь. Только ради тебя. Буду лгать и притворяться, стану покорной, смирной. Ради тебя. Свою надежду выйти из белой комнаты я уже потеряла.       Ты зашел попрощаться. Я понимаю почему ты написал заявление. Тебе будет невыносимо видеть меня после операции. Смотреть на меня сломанную, с разбитым на осколки разумом, не контролирующую свое тело, не в состоянии сдерживать естественные отправления собственного организма. Даже сейчас твои брови жалобно изгибаются при виде моей обритой головы. Ты, чье имя я так и не узнала, ты тронул мое сердце своей заботой. Одеяло. Деревянная ложка. Стихи. Тот поцелуй. Вспомню ли я это когда-нибудь? Я накрываю ладонями твои судорожно сцепленные руки. Наши пальцы переплетаются.       — Я еще успею увидится с вами завтра, мисс Айвз. Последним, кого вы увидите перед операцией, будет тот, кто вас любит.      Ты не можешь сдержать слез, что уж говорить обо мне. Но я пытаюсь улыбнуться, чтобы тебе не было так больно. Обнимаю твое лицо руками. Последний поцелуй. Никакой страсти. Тихая, глубокая нежность.       Звук иглы, царапающей воск цилиндра, с трудом достиг слуха Ванессы, а голос доктора Сьюарт, принесшей ей виски раздавался будто издалека. — Пейте. Жидкость обжгла горло, но согрела смерзшиеся внутренности. Сердце билось медленно, с трудом перекачивая густую кровь, рука со стаканом задрожала. Теперь она вспомнила все. Теперь ей нужна храбрость, чтобы рассказать Джону Клэру, что она знает о его прошлом. ***       Секретарь доктора Сьюарт настойчиво просил во время сеансов дожидаться мисс Айвз на улице, любезно дополнив свою просьбу пояснением — своим видом он распугивает клиентов. Джон не обращал ни малейшего внимания на жужжание этой назойливой мухи. Не отрываясь смотрел на дверь и прислушивался. Сегодня она задержалась там намного дольше обычного. Неважно, что доктор оказалась женщиной, если она посмеет причинить вред мисс...       Из кабинета мисс Айвз вышла с мокрыми щеками и пластырем на руке. Оказавшись рядом, он бросил свирепый взгляд в закрывающуюся дверь, но мисс вдруг ухватила его за руку, покачнулась.       — Вам дурно?       Она подняла на него покрасневшие от слез глаза. Под этим взглядом Джон почувствовал желание упасть перед ней на колени и целовать, целовать слабые руки. Она смотрела так, будто после долгой разлуки встретила горячо любимого человека.       — Все в порядке, — пробормотала мисс Айвз. — Просто устала.       В экипаже она измученно устроила голову на мягком подголовнике. Что это за доктор, после визитов к которой, возможно, снова потребуется врач?! Карета медленно двигалась, плавно покачиваясь на рессорах. Глаза мисс Айвз закрыты. Она всегда засыпала после сеанса, но сегодня ее сон более походил на обморок. На повороте ее голова вдруг соскользнула прямо ему на плечо. Джон застыл, не зная, что делать и просидел столбом до самого конца пути, не желая тревожить ее.       Их гость, доктор Свит, уехал, оставив благодарственное письмо. Даже не прочитав его, мисс бросила конверт на каминную полку и налила себе и ему вина. Это настораживало. Вручив бокал, попросила его присесть рядом с ней на софу. Она нервничала, крутила в пальцах тонкую хрустальную ножку и то и дело поворачивала к нему лицо, будто пытаясь решиться на что-то. Тяжелые серебряные серьги, инкрустированные черным агатом, покачивались и мерцали.       — Что-то случилось, мисс Айвз? — не выдержал он. Она улыбнулась уголком рта. Опустила глаза.       — Вы знаете, мы ведь с вами встречались раньше, мистер Клэр. Еще до того, как я принесла вам суп в той ночлежке. Еще до несчасного случая, подарившего вам эти шрамы. Вы не помните?       Ошарашенный этой новостью, он внимательно вглядывался в ее лицо. Мисс видела его когда он был еще человеком?!       — Н-нет... Нет, я не помню.       — Это было в клинике Кристофера Беннинга. Вы работали там. И были ко мне очень добры, — она вдруг опустила голову, пряча глаза. — Доктор Сьюарт помогла мне вспомнить. Раньше эта часть прошлого была для меня закрыта.       По щекам мисс Айвз вновь потекли слезы, и он совсем растерялся. Желал коснуться, утешить. И не смел.       — Я не знала вашего имени. Но вы обмолвились, что у вас есть жена и сын.       Жена? Он женат и у него есть сын? Но это... Невозможно. А как же... Он хмурился и кусал губы. Как же мисс? У него есть семья и теперь он не может... не должен.       Мисс Айвз взяла его за руку, попыталась улыбнуться:       — Я освобождаю вас от дневных сопровождений, мистер Клэр. Потратьте это время на поиски. Приходите на ночь, пока не найдете свою семью. А вы должны их найти. Уверена, они добрые люди и ваша внешняя сторона для них ничего не будет значить, как и для меня.       Отпустив его руку, она поднялась. Джон смотрел снизу вверх и в груди разливалось тоскливое чувство. Он ее потерял. Склонившись, мисс Айвз быстро поцеловала его в лоб, а потом поспешно удалилась к себе, отворачивая бледное, почти как у него самого, лицо.