Яблони в цвету

— Милая, — говорил граф со смущенным выражением лица, — я никак не могу этого избежать. Они требуют суда. Твой прапрадедушка разрушал жизни, убивал, калечил мой народ почти двести лет, и теперь я его прощу?! Они не поймут. Я должен заботиться о них, пойми меня правильно. Да, его могут приговорить к казни. Не принимая в расчет раскаяния. И это будет справедливо. Нет, смертная казнь это не варварство. В Британской Империи, в Китае, в США она действует. - Я не могу его отпустить. Даже ради тебя. С каждой фразой его лицо становилось все мрачнее и мрачнее, а Эрика рыдала все громче и отчаяннее, всхлипывая, хватаясь за полы его плаща, и пыталась найти причину, служащую оправданием престарелому Ван Хельсингу. Это продолжалось уже около часа. Ничего не помогало. А дело, тем не менее, не могло ждать. Но белокурая красавица все не желала успокаиваться, не желала принимать неизбежное. Граф почти потерял терпение и сам готов был заплакать от безысходности ситуации. Но тут постучали в дверь. Он спешно выглянул и, увидев там одного из собравшихся присяжных, снова ее захлопнул. — Я должен — как можно мягче сказал он, вырвал свой плащ из рук безутешной супруги и выскользнул за дверь, молниеносно закрыв ее. Заседание не имело ничего помпезного и проходило в маленькой комнате, скрытой от глаз. Здесь был кабинет, который он пытался не афишировать в силу его настоящей важности. Четырнадцать человек были в нем. Тринадцать присяжных и он. Ни подсудимого, ни юристов. Они были излишни. Когда он входил, его пробил холодный пот. - Закон, закон — повторял он про себя, я должен блюсти закон! Все сели, встали, ещё раз сели. Подняли руку в знак верности обычаям. И неумолимо было решено: быть позору и казни. Он поднялся, услышав ответ, и, скрестив руки на груди, сказал: — Вы выбрали меня для того, чтобы принять финальное решение. Вот мое слово: я прошу разрешения решить это дело по-семейному, не выставляя на общественное обозрение. Эрика… она не простит. Сидящие зашептались. — А мы не простим, если он останется безнаказанным — тихо, сам смущаясь своих слов, сказал Вэйн. Я говорю не за себя, а за всех. Сколько вервольфов погибло при облавах, кто скажет? Кто понесет ответственность… — Но мы откинемся в прошлое, вернёмся в средневековье… — Но ведь и сейчас кое-кто вешает легально… — отметил кто-то. Граф опустил голову. — Я знаю, что так нужно. Вы были правы с самого начала. Но — подскажите ли — как мне быть? Он вздохнул. Присутствующие снова зашептались, но скоро затихли. Воцарилась зловещая тишина. И в ней звонко и ясно прозвучал его не дрогнувший голос: — Объявляйте. … Эрика закатила ему скандал на следующий вечер, как только стало известно о намечающемся событии. Она то плакала, то злилась, а он стоял, ни жив ни мертв, вжавшись в стену. Возражать граф не успевал, упрёки сыпались на него как из рога изобилия и иногда совсем рядом пролетал тяжёлый оловянный подсвечник, которым Эрика фехтовала как заядлый дуэлянт, норовя прожечь ему костюм. Сбежал он чудом — кто-то постучал в дверь снова и, когда взбешенная девушка на миг остановилась, он пулей бросился к окну. … Через несколько дней они, впрочем, помирились. Даже снова начали жить в одной комнате. Но ее слова оставили глубокие раны на душе: она в запале кричала, что у него нет сердца, что он чёрствый, жестокий, что для него нет ничего важнее собственного удобства. Она обвинила его в том, что он не умеет уважать чужие чувства, что думает только о своей выгоде. И тем больнее было, что он не считал это правдой. И было до боли в стиснутых пальцах обидно. Несмотря на то, что она теперь снова целовала его жарко и страстно, несмотря на то, что он ей отвечал. … Он проснулся в шесть часов вечера от кошмара. Он помнил, что хотел лететь, но кто-то держал его, упорно тянул вниз за перепонки крыльев. Кажется, он кричал, от боли, от обиды, от серого тумана, который был и сверху, и снизу. Вдруг раздался звук, как будто что-то железное упало на каменный пол с высоты, и его отпустили. Туман рассеялся и исчез, как и сон. Граф повернул голову. На пышной подушке лежала стриженная белокурая головка. Как он был счастлив, когда был влюблен, когда эта история только начиналась… Сейчас он подумал о ней на удивление иначе, чем раньше. Она показалась ему такой глупой, предсказуемой, истеричной, что он сам себе удивился. И как он мог до такой степени потерять голову… С грустью граф отметил для себя, что он совсем не любит Эрику. Да, она красива, и понравилась бы любому нормальному мужчине, но… это короткое «но…» Он как будто не замечал, какие они разные, как не подходят друг другу. Он внезапно сам для себя поднялся, стараясь не задеть спящую, словно сомнамбула, подошёл к окну, ступил на парапет и вылетел в темнеющее небо, навстречу пылающему огнем закату.