Ритуалы

      Чайник, пожар плиты, рядом ты дрожишь       Ты, как и я, устала.       Шаг вправо, шаг влево — «минное поле». Об подошву тапочек крошатся осколки недавно разбитой пепельницы. Щелчок, градиент синего и светло-оранжевого. Ничего уже не греет Верховенского — ни огонёк от зажигалки, ни чай, ни колючий плед поверх кафтана. Солнце ушло. Огромный, раскалённый шар закатился за горизонт, туда, куда не достают ни руки, ни глаза Пьера. Видимо, шаром этим было не солнце, а любовь Николая. Она тоже «закатилась».       На ладони нестираемой холодной меткой остались последние касания чужих пальцев. Сердце Ставрогина — ледник, который, казалось, Верховенский уже растопил. Однако Николай осыпал его этим льдом. Безбожно, не щадя и посылая всех к чёрту.       Снежная лавина обрушилась на цветы у подножия горы. Парадоксально, неправильно. Ставрогин воспламенялся как спичка, но огнём бенгальским — холодным. И даже это пламя грешно — жжёт руки и оставляет ожоги. Глаза стали темнее: уже не различить зрачка от радужки, как милосердия от иронии в нём.       Пожалуйста, расскажи       когда наша жизнь       Верховенский стал просыпаться в холодном поту. Одеяло всегда было либо нечаянно сброшено с койки на пол, либо находилось где-то в ногах. Николай прежде не вставал раньше него, и Пётр открывал глаза, чувствуя надёжную опору в виде чужого плеча, на котором он засыпал каждую ночь. Теперь ему не на что было опираться.       В карих глазах он каждое утро находил отклик, а чужие пальцы заботливо убирали тёмно-русые волосы назад, будто открывая миру спрятавшиеся голубые глаза — маленькие осколки неба. Ставрогин всё в нём находил хорошим: его одержимость им наравне с одержимостью ломать «эту прогнившую систему», иногда до сих пор проявляющуюся в нём боязливость, податливость.       Николая подменили. Их утренняя рутина, а именно встреча каждого нового дня вместе, в одной постели, сменилась ритуалами. Верховенский просыпается без него — его половина одеяла откинута к нему и помята. Ставрогин на кухне — каждое утро, как заколдованный, смотрит в окно, не замечает. Пётр встаёт и, лишь бросив взгляд на кухню, проходит мимо.       превратилась в ритуалы.       Всё одно и то же. Николай озлоблен, он недотрога — теперь лишь сбрасывает с себя чужие руки. Не тянется к Верховенскому, а лишь отталкивает его во время очередной ссоры. У Пьера плывёт в глазах, ноги дрожат и подкашиваются, а в ушах звон от разбитой тарелки — поцелуй с зелёной стенкой оказался не самым приятным.       Следом пепельница — пепел стелется по паркету. Его некому убирать, и каждый нехотя затопчет его со временем. Верховенский, собрав всю гордость, стирает с лица кровь и громко шмыгает носом, всё также сидя на полу под деревянной полкой. В голубых глазах стоят слёзы, перемешанные с ненавистью и желанием отомстить.       Как мы смогли с тобой потерять контроль?       На кого мы похожи?       Ставрогин наливает себе чай, как только засвистел чайник. Обжигается, но лишь сдавленно шипит, из гордости не показывая всего. Мужчина разливает напиток и, мысленно ругаясь, идёт за тряпкой, громко «кидает» её на столешницу и, всё равно обжигаясь, вытирает кипяток. Делает всё так, будто нет больше никого, кроме него в этой маленькой квартире.       Снова крик режет слух — и им, и соседям. Николай выше его, смотрит сверху вниз злостным взглядом без всякой доли жалости к срывающемуся на хрипоту Петру. Его глаза красные, лицо бледное, и живой оттенок ему придаёт лишь румянец от горячих слёз.       Мурашки по телу Ставрогина пробегают вновь, как только Верховенский перехватывает его запястье. Даже по рукам видно, кому больнее и хуже: у Петра ладонь нормальная, тёплая, а кожа мягкая, в то время как у другого она чуть ли не прозрачна — видно каждую венку; у него покусаны ногти «под корень», стёрты холодные подушечки пальцев.       Крик в недолгой тишине — теперь левая щека Верховенского ещё краснее, на мягкой коже остаётся след от пальцев Николая. Теперь невозможно подставить ему правую щеку — горькая ненависть выместила любовь.       Может случайно на абсолютный ноль       Кто-то нашу любовь умножил.       Пётр сидит в спальне до заветного щелчка закрываемого замка в прихожей; нервно потирает ушибленное место и, как по свистку, срывается с койки. На кухне, казалось, прокурено уже всё, что можно: вновь прожжена в углу скатерть, насыпан в кучку там же пепел. Верховенский вновь подгибает клеёнку так, чтобы не было видно испорченное место. Худой рукой сгребает пепел и два окурка в другую ладонь, затем высыпает всё это в урну и с негодованием хлопает дверцей.       В памяти свежа улыбка Ставрогина в ответ на очередной упрёк о курении дома. Лживая, отработанная улыбка вместе с такими же притворными обещаниями прикрывали всю грязь, так легко дурачили Верховенского всё это время. А лёгкий поцелуй в губы напоследок «ну, из жалости» лишь «гарантировал успех» всей проделанной работы — махинаций с чужими чувствами.       Игра в одни ворота, кочующий театр с марионетками на нитках с громким, слишком громоздким для такого нищенского заведения названием «любовь». Пётр самый желанный гость, помощник «директора» театра и главная кукла в одном лице. Но зал, увы, печально пуст, кроме одного почётного места в первых рядах. Оттуда неприлично громко слышен заливной смех. Но марионетка этого не слышит — настолько занимателен процесс.       И снова выключатель, старый чайник, плита,       Надоело. Опротивел привкус лжи. Надоели красные, грязные, впитавшие в себя и кровь, и слёзы нити, которыми он был связан по рукам да ногам. Надоели поводок и сдавливающий горло ошейник в виде чужих рук на шее. Истязает видеть в зеркале позади себя не ангела, а маленького беса, у которого только не видны алые рога сквозь тёмные волосы.       На столе осталась его кружка с недопитым чаем. Верховенский вальяжно садится на скрипучий стул так, как он никогда бы не сел при Николае. Вновь в мыслях только он. Вновь Ставрогин умело лезет в и без того очернённую душу. Своей грязи мало?       А внутри пустота, только бьются, как блюдца, сердца.       Скажи мне, что с нами стало?       Не думая, мужчина «сносит» кружку со стола. Она с грохотом падает на пол, одновременно выплёскивая содержимое и разбиваясь на тысячи маленьких и пару больших осколков. В доме теперь не досчитаются ещё одной красной кружки с четырьмя параллельными полосами. Пётр хвалится внутреннее своим поступком, но по истечению минуты ошарашенно подскакивает с места и начинает убирать осколки от кружки и от давно разбитой тарелки. Это при Ставрогине он робок и тих, это при нём он и не подумает тронуть разбитую утварь.       Без него время летит быстро, хоть по сути и безумно одиноко в четырёх стенах. Оба гордые — ночь им кажется вечностью; один из них по-любому не сомкнёт глаз до полуночи. И это чаще всего Верховенский.       Разделяя одну постель, оба терпят нужду. Каждую ночь Николай гасит свет, перед этим бросив немного растерянный взгляд на другого. Пётр уже давно заметил и этот ритуал в их совместной жизни. Но всё происходит в томной тишине. Они уже почти чужие друг другу, однако каждая ночь сводит их в одном месте, как под итог прожитого дня.       Наша ночь не закончится уже никогда,       Теперь Пётр засыпает, буравя взглядом свою часть стены, долго не смыкая век. Раньше он бы неминуемо проваливался в беззаботный сон, стоило уложить голову на чужое плечо. Теперь они «делят» одеяло, ибо другого нет. Только услышав мерное сопение Николая, Верховенский, как всегда, тихо поворачивается к нему лицом. Просто чтобы в полутьме разглядывать слишком изученные черты лица. Снова заметить, как быстро обнажилась ложь, как быстро разонравилось касаться его рук и отпала нужда засыпать в обнимку. И как скоро начал рушиться недостроенный домик.       Каждое утро Пётр готов был руками драть кожу, безбожно тереть руки мочалкой, щёткой, мылом, лишь бы отмыться. Отмыться от следа и ощущения, которое всегда оставалось на утро. Это было неприятное осознание, что у них есть что-то общее, даже несмотря на совместное сожительство.       Ему некуда идти: всё здесь, всё родное и в то же время донельзя чужое. Это Ставрогин сделал всё чужим, начиная с самого себя.       Так повторяй, повторяй, повторяй, повторяй без конца       Он невиновен. «Я невиновен!», — постоянно говорит сам себе Пётр, как сломанная пластинка или робот под запись, пока не надоест. Вырывают мужчину из раздумий бренчащие ключи в открываемом дверном замке. Верховенский быстрыми шагами идёт в спальню — так всегда, он постоянно «встречает» его, сидя на краю койки, будто обездоленный.       И это тоже ритуал, изученный Пьером: он уже рассчитал, когда нужно встать, чтобы вовремя оказаться в «безопасности». Формально. Это чувство, которое в этой квартире можно испытать последним… И вновь Ставрогин швыряет на тумбу связку ключей, телефон и пачку сигарет. Сначала снимает обувь в углу, а позже залатанное много раз пальто. И только.       Свои ритуалы.       Неизвестно, куда вновь уходил Николай. Он мог делать это сколько угодно — каждый был предоставлен самому себе. Из кухни чувствуется табачный дым. Верховенский едва сдерживает кашель — до сих пор не может привыкнуть. Зато легко привык к «объятиям» в области горла.       Однако сегодня ему в голову ударила храбрость — через пару мгновений Пётр уже оказался на кухне перед задумчивым Николаем. Тот даже не заметил его присутствия сперва — Верховенский научился тихо ходить. Стоило Ставрогину отвернуть голову от окна, как Пётр буквально вырвал дымящуюся сигарету из его зубов, тут же, несмотря на боль, демонстративно смяв её в руке.       Вилки, ножи и рты, стаканы и кресты,       Диваны, гробы и танцы,       Николай загорается, как спичка или брошенная в костёр ветка, и этот зловещий, грешный огонь видно в его зрачках. Испорченная сигарета вмиг падает на пол, но мужчины этого уже не замечают. Пётр в страхе лепечет извинения, сбиваясь и начиная заново, прогибаясь под взглядом уже вставшего напротив Ставрогина. Для которого извинения послужили красной тряпкой для быка.       У Верховенского дрожат руки, и он в виде «защиты» сгибает их в локтях, продолжая невнятно говорить что-то громким шёпотом. Николай всё равно что бомба замедленного действия: не долго думая, схватил Петра за волосы и, сильно дёрнув, отпустил, на что другой, упав, разбил губу.       Пропущенные звонки, букеты и венки,       Молитвы и агитации.       Одной ладонью на время стерев алую кровь, которая слишком контрастно смотрелась на бледной коже, мужчина поднял голову и встретился с обидчиком взглядами. Впервые надолго за последнее время.       — Жалко на тебя смотреть, — видимо, не выдержав тишины и взгляда почти плачущего Верховенского, произнёс Николай.       Он тут же уходит: его шаги всегда одинаковы, ведь он наступает с одним и тем же интервалом. Осколки пепельницы впиваются в кожу ладони. Не в силах терпеть жгучую боль сразу в двух местах, Пётр, будто не владея своими же ногами, побрёл в ванную, попутно оперевшись о зелёную стену с полкой и свалив с неё чёрно-белый портрет Николая в серебристой рамке.       Сломан, забит землёй мой компас земной       И ты не ждёшь у причала       Маленькие капли воды на кране окрашиваются в ало-розовый, а ледяная вода приводит в чувство. Кровь не останавливается, от любого движения нижней губой становится только больнее; Верховенский даже забыл о «стекляшках» в другой ладони, да и те, наверное, уже отпали по дороге.       Волосы у лба намокают то ли от пота, то ли от проточной воды; шум от потока из крана не дал Петру услышать приближающихся шагов. Тяжело дыша и подняв голову, дабы увидеть своё ненавистное отражение в зеркале напротив, мужчина встречается взором со Ставрогиным.       На лице Николая улыбка — дьявольская и довольная. Он ни капли её не стыдится, замечая то, как Верховенский удерживает в себе желание прямо сейчас стереть эту улыбку, пригвоздить его к дверному косяку, на который Ставрогин сейчас опирается. Забрать и у него «опору», отомстить так, чтобы потом было за это не стыдно гореть в аду.       Но всего лишь молчит. Глазами метает молнии, чувствуя как скользят ладони по мокрым краям раковины. Пётр опускает голову, смотрит на утекающую сквозь дырочки воду — зрелище приятнее лица Николая. Тёплая рука скользит по спине вверх и останавливается на мокром от пота затылке, Ставрогин наклоняется и кладёт вторую ладонь на подбородок Верховенского, специально задев разбитую губу на одну секунду.       Пётр вздрагивает и чувствует мокрый поцелуй в левую щеку. Слёзы как по сигналу полились с новой силой. Дрожащей, холодной рукой мужчина хватается за чужую ладонь у своего подбородка, сжимает её несильно, без подтекста мщения и желания насолить. Вновь поселяя бабочек в животе и опять чувствуя этот болезненный жар. Снова заболевая, позабыв о прививке.       Сходим с ума весной, так повторяй за мной

Свои ритуалы