Префектура Нагано, окраина г. Мацумото. 1909 г.
— Видел бы тебя твой отец, - тонкая, давно не изящная, но движущаяся, как осиновая дрожь, рука, накрывает влажные смольные волосы, как бы договаривая – давно пора подстричься. Негоже. — Довольно, - сколько бы дитю ни было лет, а в материнских глазах всегда будет стоять лишь маленький слабый мальчик. Вот и сейчас, отмахиваясь от ненавязчивых ласок, Чонгук, пытается донести суровым взглядом, что он вырос и больше не нуждается в таких знаках внимания, - Не время ещё, - добавляет он, когда женские подушечки пальцев практически дотянулись до плетущихся по плечам волос. — Лучше бы ему не приходить, - женщина сдаётся, уводя глаза в тусклый пейзаж, находящийся в рамках деревянного окна. Вздох кажется таким тяжёлым. Ещё много лет назад её выросший мальчик пообещался, что обрежет вьющиеся волосы только тогда, когда этого потребует служба. Как только в городе разразится пламя войны, страха и отчаяния, как только небо заговорит кровоточащими слезами, как только жизнь людская станет дороже прежнего. Только тогда Чон готов показать сияющее лезвие, дабы открыть ушной хрящ. — Прости, - долго холоднокровствовать он не в силах перед материнской грустью. Он хорошо знает, насколько той страшно думать о гибели единственного ребёнка, оставшегося песчинкой от любимого мужа, - Я не со зла. Мимическая морщина углубилась, а женщина улыбнулась самым чудовищным образом, смешав в себе всю горечь мира. Но Чонгук слишком проницателен. Он увидит в человеке всё, даже глубже дна, ведь в этом он талант. Этим пасмурным днём они опять завтракали молча, отдавая должное посмотреть на холодную мжичку, думая о чём-то своём, о недосягаемом. Материнское сердце чувствует беду, а мужское жажду — опасную, кровавую, вражескую.Следующий день.
— Чонгук! Идёт не первый десяток лет, как семейство Чон перебралось в Японию в поисках лучшей жизни. Покойный муж, талантливый генерал, потрясающий командир и примерный отец скончался, когда Чонгуку отроду было четырнадцать лет. Не скажешь, что в таком возрасте дети могут казаться старше своих лет, но под карим чонгуковским стеклом скрывалась загадка, которую никто так и не смог прочитать. Кто знал о чём он мог думать, когда отец учил того пользоваться огнестрельным оружием, принесённым на энтузиазме сына. Кто бы мог прочесть, что вертится по кругу у этого смышлёного ребёнка. Чон младший обожал мгновения, когда он чувствовал себя защитником. Не передать словами, как любимо он жил моментами, в которых они с отцом становились напарниками, трогая сердце жены, у которой руки невольно сплетались на груди. Наверное, восхищалась и тревожилась. Кажется, что тогда и трава была зеленее, гуще, выше; облака передвигались невиннее и легче; а пение птиц было громче, звучнее, прекраснее. Сейчас же, просыпаясь тридцати двухлетним мужчиной, радость ему предначертана лишь в улыбке матери, что так безустанно ловит крупицы прошлого, которого уже не вернуть. — Чонгук, - повторяет голос, до сих пор хранящий в себе светлую игривость. В последний раз, убитой горем, её можно было лицезреть лишь на похоронах мужа, где она не держала в себе накопленные и смешанные с плачем крики. В остальных случаях её лицо играло чем-то лёгким и светлым, держась за мысли: "Он бы хотел, чтобы я улыбалась. Его смерть не была воимя моих слёз". — Да? - весь в делах. Только что позаботившись о запасе ключевой воды, он скорее бежит на зов, вытирая со лба тонкий слой блеска. — Какой прекрасный день. Не находишь? Только взгляд цепляет мужскую приближающуюся фигуру, кокетка отворачивается спиной, грузно отдавая честь небу. За расстояние видно, как плечи той сжимаются, должно быть, вместе с сердцем. Чонгук же, даже не замечает, как накрывает мать со спины свободными объятиями, дабы усладить тоску в глазах напротив. Он знает, почему они так тяжело смотрят в небо; может быть, чтобы встретиться с тем, кого это небо никогда уже не вернёт. — Ты страшишься за мою жизнь, - опять он чувствует какую-то слабость, рвущуюся куда-то в высь. Безумно страшно на какое необдуманное безумие способно это чувство, - ..но, если не я, то кто побоится за твою? — Ну что ты, - холодные, подстать утреннему воздуху ладони, хрупко накрывают налитые силой руки, - Было бы за что волноваться, дитя моё. Я уже давно обрела человека, волнующегося за меня, - и вновь край носа обращается к пасмурным небесам, а там любимый её ждёт. Будет дождь? Больше похоже на угрозу, чем на прогноз. «..уже обрела человека, волнующегося за меня» А Чонгуку нужен ли этот человек? Хочет ли он отдавать себя кому-то так же, забирая взамен ту же долю? Нет, в этом плане он давно не спешит. "Время покажет", - обычно он говорит наотмашь, но порой, почему-то, молчит. Наверняка понимает, что он в отличие от времени невечен. Женские руки просят отпустить — Чон не против. Бесшумно женщина чуть отдаляется, чтобы разглядеть в деталях лицо, точь-в-точь повторяющее силуэт покойного мужа. А там страшная тоска. — Сынок, - чуть дрожаще тянет улыбку она, обвивая сухими пальцами сыновьи скулы, - Обещай мне. Время, словно остановилось. На секунду, в сердце раздался не вибрационный раскат, а глухое сжатие. Госпожа Чон продолжает нежить грубоватую кожу своей лаской, потому что нравится, потому что зависима от воспоминаний похожего характера, но её плавно останавливают. — ..обещай, что будешь счастлив. Из осевшего отчаянья проливается тусклый свет чего-то необъяснимого. В уставших от жизни глазах, Чонгук точно видит себя, но оставленного где-то впотьмах времени. И может, он что-то говорит нынешнему Гуку, но тот не слышит. Сын, ненавязчиво сложив из чужих рук замок к своим губам, глаза закрывает томно: — Я уже счастлив....
Спустя год. Префектура Нагано, рыночный район г. Мацумото. 1910 г.
— Нет!! Крик, пропитанный ненавистью, не звучал жалостно и не молил о пощаде, скорее, наоборот угрожал. Этот женский вопль разнёс среди всех покупателей и продавцов весомый интерес, абсолютно каждый посчитал нужным обернуться на это зрелище. Даже дети затихли, что само по себе чудное явление. — Не отдам!! - совершенно изнурённая, но отважно безрассудная женщина глубоких лет отчаянно пытается отцепить мозолистые хватки на плечах своего сына. Госпожа Чон наблюдает молча и тихо, впрочем, как и большинство замерших. Застыв в позе оплаты, сердце её слышит неладное в воздухе. Предчувствие? — Близко, - торопится наперёд ответить полноватый японец с редкими усами и мелкими глазами, - На пороге уже воруют наших детей. А ярость не остановить, этот пожар теперь будет её бременем, которое понесёт она, не защитив своё дитя. Кричит, бьётся, изрядно надрывается, но остаётся в итоге за спиной, брошенной, как мусор. — Мама! Пару, по очевидному преимуществу количества, разводят. Жестоко, но вынужденно приказом. Под конец представления зрители уже начинают перешёптываться и создавать всякие слухи, а Чон спешит складывать спелые яблоки в свою худо сплетённую корзину. Что-то торопит её, что-то создаёт дрожь в руках и потерянном взгляде. Но одно яблоко так и остаётся у продавца. Словно судьба его такова, остаться одному. Но, боже, к чему эти сомнения? Разве она сомневается в сыновьей отважности? Разве не знает геройские нравы этого глупца? Конечно знает. Только, отваги недостаточно для солдата. Шаги замедляются — она понимает, что спешить уже незачем. И как она могла посметь сравнить своего широкогрудого и уверенного мужчину с вот-вот вылупившимся от скорлупы несовершеннолетия мальчиком? Правильно, сглупила. Потому походка чуть теряется в упадке скорости. На их ограждённой от людства территории, как того хотел отец, не бывало давно гостей. Но мятая трава и впитавшиеся в землю капли росы говорят сейчас об обратном. Кто-то точно приходил и тревожил далеко не мелочью. — Чонгук? - от чего-то уже не по себе. Нарастающее волнение уже подступает в горлу. Только шаг преодолевает порог, Чон замирает, а ряд верхних ресниц стынет; стынет, как и кровь в жилах её. Перед ней сын, а перед сыном лезвие охотничьего ножа, жадно жаждущее своего хозяина, повелителя. Неописуемая, но внутренняя истерика совсем овладела ею. Думает ослабить так боль, надавив на горловую тяжесть, но, что и ожидалось – безуспешно. Вместе с сердцебиением падает и сегодняшняя покупка, разбросанная по полу, как и волосы мрачного цвета. Излучающие блеск, жизнь, красоту и силу, они расположились под мужскими босыми ногами, стало быть, это зрелище походит на искусство. Да, нарисовать бы картину, выбрав в качестве позёра именно Чонгука, именно с таким пронизывающе жестоким и диким взором. И никакая интонация не передаст того кровожадного рычания, что застыло в озлобленном духе.Словно судьба его — такова.