Вне врат наших тел

Старые голограммы не актуальных реклам мерцают на стенах громкими фразами о некой «лучшей жизни», которая так и не настала. Не в той концепции, затерявшейся в периодически распадающихся от помех изображениях, и не в какой-либо другой. От этого света привычно рябит в глазах; на лестнице битое стекло хрустит и лопается под тяжёлой подошвой. Сабито поднимается на третий этаж апартаментов, и пузырь розовой жвачки лопается на его губах: настроение у парня замечательное, но эти чувства оседают в груди трепетным предвкушением очередного безумства, от которого у него надолго снесет крышу. Местные жители наблюдают за ним с маленьких экранов в своих ветхих квартирах, что проецируют изображение с микрокамер над входными дверьми. Он как молодая лань, зашедшая во тьму пещеры, и обглоданные кости звонко хрустят под копытами, выдавая его присутствие. Сабито не ускоряет шаг, когда одна из дверей позади него со скрипом отворяется, но сердце его колотится в груди от дикого восторга. — Эй, парень, — шепчет хриплый механический голос, и Сабито оборачивается. Из тьмы дверного проёма чья-то серая морщинистая рука манит его указательным пальцем, и он слышит, как капли чего-то густого с глухим стуком падают на кафельный пол. — Не хочешь взглянуть на мою коллекцию? — Не, я в четыреста тринадцатую, — широко улыбаясь, отказывает Сабито, и дверь тут же захлопывается с такой силой, что штукатурка сыпется со старого потолка. Это почти как «стоп-слово», если чувствуешь, что дело начинает дурно пахнуть, но Сабито не раз предупреждали, что это однажды обязательно не сработает. На третьем этаже всего десять комнат, и когда-то здесь устанавливали голограмму с каким-то дизайном, но сейчас от неё остались лишь голубые мерцающие фрагменты на голых бетонных стенах. Источником света служит одна единственная тусклая лампа у входа в крыло, и в конце узкого коридора можно лишь различить размытые очертания кучи каких-то коробок и чего-то ещё. Сабито подходит к четыреста тринадцатой и замечает, что это что-то ещё открыло свои светящиеся бирюзовые глаза и внимательно наблюдает за ним. Все они — старые сломанные вещи, ставшие не удел после резкой смены эпохи и массового отказа всего человечества от кибернизации. Реклама в апартаментах до сих пор вещает о перспективе технологии, что увеличит срок жизни и позволит выйти за рамки наложенных природой на организм ограничений. Как итог, все те счастливчики, что успели разориться на импланты, поголовно вышли из строя — сошли с ума, проще говоря. Такое будущее никому не понравилось, и развитие сменило свою траекторию в сторону не менее перспективной генной инженерии, что пока не дала подобных осечек. Впрочем, Сабито, как выходец из нового псевдоидеального общества, готов потереть руками и рассказать об истинном положении дел любому желающему. Он приходит в это опасное место всегда, когда появляется возможность, на протяжении вот уже двух месяцев. Хозяин комнаты четыреста тринадцать впускает его всегда молча, как блудного шкодливого кота, и Сабито не знает, что конкретно клинит в его дурной башке, но ему это безумно нравится. Даже когда его часами игнорируют или случайно закрывают в квартире одного на несколько дней, даже если приходится реально быть домашним животным старого киборга: у Аказы среди механических деталей затерялся безбожно сбитый хронометр, но к его непостоянному восприятию времени Сабито довольно быстро привык. Что у него там на экране монитора, юношу не особо интересует, хоть он не дурак и понимает, что никакого честного заработка у объекта его странной навязчивой симпатии быть не может. Сабито лежит у киборга на коленях, залипая в свою приставку, и лишь изредка его гладят по волосам и чешут за ухом, не отвлекаясь от работы. Через час, может, два, юноше надоедает, и он вздыхает демонстративно громко, разглядывая невозмутимое бледное лицо. У Аказы золотые глаза: металлический блеск в его радужках вовсе не иллюзия, и в свете экрана Сабито отчётливо видит, как крошечные детали приходят в движение, когда его зрачки сужаются или расширяются. Чёрная татуировка на шее навеки замерла симметричным узором под кожей, и юноша даже знает, где ещё бьют такие. Ему нравится это место без чётких граней и правил, нравится общество ретро-киборга с выкрашенными в ярко-розовый волосами и ржавым пирсингом, нравится осознание, что быть здесь ему категорически нельзя. Он поворачивается набок, утыкаясь носом в чужую белую футболку, и Аказа ему ничего не говорит.