Рыжая

      Как же больно! Кажется, что тело разрывается надвое и нижняя его часть несется вниз... с быстротой ускоряющегося лифта с оборвавшимися в движении тросами. Настолько больно, что и не помнишь, как здесь оказалась, где ты, кто ты... Действительно, кто она? Было ли в её жизни что-то хорошее, не болючее? Было. Раньше — не били. ТАК сильно не били. После того, как она сбежала от Серолицых, можно пересмотреть всю жизнь... Но сейчас — нестерпимо больно. — Выбирай, я или бутылка? Что молчишь, сучка?! Кто тебя круче выебет? ...Даже тогда было не так больно физически. Или так?.. Дом был большой, но наверх не пускали... А после того, как она взбунтовалась, закрыли в подсобке подвального кегельбана. — Кому ты сдалась, курица-ряба? Никто тебя не спасёт. ...Это-то она знала и без них. Серолицые научили её быть покорной. Притворяться покорной. Можно закрыть глаза, представить синее-синее небо. Белое крыло в лучах заходящего солнца... Пощечина вспарывает реальность. — Не спать! Смотри мне в глаза!       А глаза волчьи. Холодные и притягательные. Но лучше рассматривать узоры на щеках. Листья то приближаются, то удаляются, засасывая вниз, в болото. Запах кислой, гниющей древесины, чавкающие звуки... Интересно, это её кровь или...? "Никто тебя не полюбит, никто..." Небо здесь тёмное. Ультрамарин уходит в холод кобальта. Солнце закрывается чёрным зрачком. Затмение. Она стала послушной, сама себе всовывала тряпку в рот. Карина получила доверие со стороны Серолицых. Она и сама почти поверила, что сломалась. А потом был пожар.       Пожар, побег, работа уборщицей, посудомойкой, снова уборщицей. Она поняла, что беременна, лишь на втором месяце... в первый было совсем не до собственного самочувствия. Осознание себя возвращалось лишь в минуты, пока почти ледяная вода смывала с нее грязь прошлого, а потом всё меркло, уступая животной борьбе за существование. Она всё еще хотела жить. Тогда ещё хотела.       Сердобольная хозяйка чутким глазом вычислила причину недомоганий и посоветовала местную бабку-травницу, что поможет решить проблему. На один лишь миг Карина задумалась, и в этот момент изнутри кольнуло, словно ущипнула маленькая клешня. Конечно, это глупости, зародыши на таком сроке и пальчики-то еще не вырастили... После, оказавшись у двери той старухи, Карина увидала серого котёнка, требовательный взгляд лимонно-желтых глаз сверлил укором. Она спасла котят, которых хотели утопить, похоронила разбившегося птенца, попутно вытирая слезы и кровь с разбитой губы... а сейчас...? Карина не смогла открыть ту дверь. Повернулась и ушла. Не смогла убить живое, что теплилось и росло в животе. Пусть чужое и мерзостное наполовину, но вполовину и своё... родное.       Ничего... они вместе с ним будут смотреть в синее небо, вставать на крыло... они смогут! Новый приступ боли зажимает в тиски. Сколько это будет длиться? Если так больно сейчас, то что же потом? Как не умереть? Карина кричит. Кричат на нее: "Тужься! Еще! Шевелись!" Шевелиться не хочется. Ничего уже не хочется, лишь бы отпустила боль. Ведь если посмотреть беспристрастно, этот ребёнок — результат несправедливости, всего того зла, что случилось в её жизни. Она уже представляет его уродцем, отвратительным, мокрым созданием с огромными клешнями вместо рук... того, кто делает ТАК больно сейчас. Как она сможет его любить? Хочется вышвырнуть, отрезать себя от него, от прошлого, от всей своей жизни. Боль накатывает штормовой волной, чьи-то руки давят на живот. Сейчас бы потерять сознание, умереть. Умереть? Нет, фигушки! Тогда получится, что вся её жизнь прожита зря? Не дождётесь! Её рык пытаются перекричать повитухи, засуетившиеся вокруг с удвоенной силой... волна, ещё волна... и вот уже слышен крик ребёнка и кваканье старух: — Мальчик! Батюшки, вот это голова! — Здоровый какой детина, толстый! Толстый? Слово стучит в висках, отзываясь шквалом воспоминаний. Прошлое, которого не было, память о настоящей жизни врывается ураганом, кадры застилают реальность многоцветной пеленой... ...       Детский рюкзачок набит бумажными комочками. Пережеванные листки бумаги, отданные в жертву огню, не заполненные историями и осколками чьих-то судеб. Толстый тянет неуклюжую ласту к огню, всё еще полный страхом и восхищением перед этим могущественным существом, помогает движению вытянутыми губами и языком... Комочек летит вниз и вспыхивает. ...       Ледяной снежок по касательной задевает щеку, Шакал захлёбывается восторженным лаем, а Лорд лишь самодовольно усмехается, сложив на груди руки, что заставляет Рыжую взреветь и молотить снежками с удвоенной скоростью и яростью. ...       Под голыми ступнями Лорда трава становится гуще, тянется вверх, пытаясь обнять и погладить. Он не замечает этого. Не замечает, как перестал хромать, как птицы начинают мелодично распеваться, стоит им пройти под деревом с гнёздами. — Чудо не чудо, место и без того славится волшебством и тайнами, но мне хочется показать тебе это... Недолго осталось, — голос Лорда звучит в такт шагам, вплетается в песню птиц, повторяет шум сминаемых ветвей. Его голос — само по себе чудо, и Рыжая дивится, почему его хозяин до сих пор не понял своей силы. Они останавливаются у ничем не примечательной сухой коряги, Лорд садится на корточки, Рыжая плюхается в мох. Пальцы, тонкие, почти прозрачные, такими бы держать смычок или играть на фортепьяно, гладят шершавую мёртвую кору. Она начинает еле заметно светиться, разгорается всё ярче... и вот уже из ствола растут листья, тянутся к ладоням Лорда стебельки. Рыжая вскрикивает и начинает смеяться. — Тебя весь Лес любит, а ты волшебством считаешь, что коряга на ласку отозвалась?!       Рыжая протягивает свою ладонь к ладони Лорда, они вместе держат их над вьющимся растущим кустиком, и вот уже сухой ствол полностью скрывается под листьями, а на тоненьких стебельках покачиваются бледно-сиреневатые бутоны. Лорд смеется тепло и очень уютно, он не спешит взять её ладонь в свою. "Раньше так не получалось. Видишь, ты тоже творишь чудеса. Мы вместе." ...       Рыжая айкает и потирает затылок. Больно. Прядь волос попала в смолу и дерево не захотело расставаться с ними. Лорд срывает два бархатистых листа, чем-то похожих на листья лопуха или мать-и-мачехи, один из них мнет в ладони и знаком просит приложить к больному месту... а второй оставляет развёрнутым. Рыжая промокает зеленым комочком ранку, та немного щиплет, и внезапно боль уходит. Рыжая наблюдает, как Лорд выковыривает ножиком кусок смолы с её волосами и заворачивает их в листок, завязывает получившийся узелок травинкой. — Зачем тебе? — Смола скоро застынет, долгими бессмысленными ночами я буду оттачивать и вышлифовывать из неё амулет, — Рыжая смеётся. Если бы он только видел свою безумную улыбку сейчас... — Зачем? — Он станет компасом для меня. ... — Ничего, Толстячок, потерпи, мы дойдём!       Непроглядная темень. Болото засасывает вниз. Чавкающие звуки под ногами, последними всё труднее перебирать. Толстый с каждым шагом тяжелее, хоть и пытается изо всех сил облегчить Рыжей ношу, крепко держась за нее пухлыми лапками и коленями. Она перехватывает его, перераспределяя тяжесть со спины на бедро. Упрямая до ужаса. Не отдала Толстого ни Слепому, ни Горбачу. На глаза наворачиваются слёзы. Так больно расставаться. С Домом, с каждым из них. Невыносимая боль, тянущая вниз. Лорд обещал их найти. Он любит Рыжую. Он смог сделать невозможное — подарил ей саму себя, возможность полюбить себя такой, какая она есть... Перечеркнул ужасы прошлого и помог поверить в другой финал. Может статься, что и Рыжей, такой, какая она есть, вовсе не противоестественно любить и верить в эльфийского принца. Доверить ему свою жизнь. — Ничего, малыш, потерпи. Мы дойдем, я знаю дорогу. Там у нас будет крыша над головой, я снова устроюсь на работу, всё будет хорошо. Мы чуть-чуть подождем и папа нас найдёт. Мы ведь умеем ждать, да, Толстячок?