***
Чёрная повязка, кажется, легла слишком туго, и я думаю о том, как напугаю этого задиру-Тодда своими красными отметинами на глазах. Тяжёлое дыхание вдруг отвлекает от размышлений, а стук копыт сливается в новый ритм: жизнь — не зрение, жизнь — запахи, звуки. И вот уже стучит сердце, а я пытаюсь глубже вдохнуть; вдохнуть до боли в животе, до пляшущих точек перед глазами, вдохнуть как в последний раз, чтобы сердце заглушило всё, что я слышал, чтобы память лишилась ленности, а глаза — тяжести. — Иди, — говорит он, и я иду. Куда? Не вижу. За кем? За запахом. Он изгибается, скрывается, выскальзывает из протянутых рук. Прячется за другими, резкими, наглыми запахами, а я не даю запутать себя и иду за мягким, немного терпким, но своим. Своим? Почему он мой? Но я чувствую! Я знаю это! И что-то кричит внутри: да, это он! Он будет нам другом! Он будет нашим домом. Руки дотрагиваются до мягкой короткой шерсти, и шерсть эта вдруг двигается, ускользает, то ли из гордости, то ли из пока непонятой мною игривости. Снова вдыхаю запах полной грудью, и меня окутывает уверенность: это он. — Это он. Я нашёл его. — Уверен? — Да. Повязка соскальзывает с глаз, мгновение я думаю о том, что, оказывается, она была затянута не так уж и туго, но секунда — и я больше не думаю ни о чём. Потому что прямо передо мной он. Мой самый верный друг. — Не скажу, что тебе повезло, Килл. Гас у нас лихой, я б не советовал начинать с такого коня. Но традиции — есть традиции. «Где не повезло, мистер Хиггинс?» — думаю, но не хочу произнести вопрос вслух. Как ничтожен, как мал этот вопрос по сравнению с тем чувством, что разгорается во мне, когда я вижу перед собой гордого, белого жеребца, внимательные, умные глаза, всё равно что человеческие. Скажи мне, кто смотрит так понимающе-пристально? И есть ли место мне в этом взгляде? — А как его полное имя? — вырывается само по себе, и я не жалею. — У Гаса-то? Гаспардом его величают. Имя, кстати, из самоей Франции! Мистер Хиггинс говорит ещё что-то про то, как правильно садится, как держать поводья, но я уже ничего не помню. Просто смотрю на коня и понимаю: теперь мы будем неразлучны.***
Мама говорит, что я быстро расту, когда поздравляет с седьмым днём рождения. Не знаю, мне кажется, очень медленно, ведь за шесть лет я успел стать полноценным членом цирка. Мимо проходят Боб и Джереми — два силача, которые, как мне кажется, могут поднять даже Гаса; семенит Джессика, взявшая сценическое имя Кассандра, а за ней гордо идут её кошки (а одна даже трётся об меня); потом мелькают Лиззи, акробатка в цветастом наряде, Пол и Родд, в не менее цветных костюмах клоунов; гордо вышагивает загадочный мастер тени и гипноза — Франсуа Этьен, на самом деле являвшийся Джоном Смитом; сдержанно кивает мне, казалось, безэмоциональный от природы, Буш, таинственный африканец, а его одежда двигается сама по себе. Ну и, конечно, мой первый учитель — Николас Лемми, фокусник и иллюзионист. Я улыбаюсь ему коротко, он слегка приподнимает уголки губ. Мысленно поддерживаю их всех. Сейчас они выйдут на манеж, и зал будет рукоплескать артистам, подарившим им столько эмоций. Артистам, показавшим им совсем другой мир. Но поток радостных эмоций обрывается, когда вижу проходящего мимо Тодда. Я становлюсь серьёзным, стараюсь не смотреть на него, чтобы он не подумал, что задел меня в прошлый раз, сказав, что стал помощником фокусника. Он может быть вообще ничего не умеет! Он только выносит табуретку со шляпой, а меня Николас научил делать ряд фокусов! Но Тодд останавливается, смотрит как всегда с лёгким высокомерием. Иногда мне кажется, что он кичиться даже тем, что старше меня на полтора года. Но здесь уж точно нет его заслуги! — Хэй, я надеюсь, ты не обиделся в тот раз? Набираю воздуха в лёгкие, перевожу взгляд на Тодда и делаю самое спокойное лицо, которое только могу выдать. — Нет, с чего ты взял? Удачи на сцене. — Расслабься, — он вдруг хлопает меня по плечу, и я дёргаюсь от неожиданности. — Ты напряжён. Я смотрю на него выжидающе. — Дай-ка я тебе кое-что покажу. Он хватает меня за запястье, не дожидаясь ответа, и ведёт вглубь шатров. Оранжевая, фиолетовая, розовая ткань мелькают перед глазами, я стараюсь не отставать от Тодда, когда вдруг из-за складок шатров показывается клетка со львом. И у меня на секунду перехватывает дыхание от величия этого зверя. — Как тебе?! Это новый номер, мне Ник сказал. Мысли о вероятно новом артисте цирка, а именно — дрессировщике львов, вытесняется густой, светло-оранжевой шерстью, и теперь я просто стою и смотрю на зверя. — Знал, что тебе понравится. Ты от кошек-то глаз не отводил, — какой-то высокомерный голос всё продолжает говорить, и я не понимаю, чей он. Лишь через пару мгновений, когда образ льва закрывает собой Тодд, я дёргаюсь, будто меня достали из-под воды, и вспоминаю о существовании «коллеги». — У меня идея! — говорит он, бесцеремонно прерывая поток рыжих, мягких узоров в моей голове. — Давай ты подсадишь меня, а я дотянусь до щеколды и открою клетку. — Я тебя не подниму! — мысль о встрече со львом пугает меньше, чем перспектива быть раздавленным. — Ты выше и тяжелее. Лучше уж ты меня подсади. Лицо Тодда кривится от досады, когда он осознаёт, что почётное право открыть клетку всё же достанется мне. — Валяй, мне всё равно, — говорит, и я чувствую — лжёт. Еле достаю до щеколды, поднимаю её нетерпеливо и не аккуратно, и отпускаю сразу же, как только она поддаётся. Клетка со скрипом открывается, спящий лев дёргает ушами, проверяя, кто идёт. Я, скованный страхом и восторгом, резкими движениями спускаюсь по спине замершего на месте Тодда, но не отпускаю его плеча. У нас широко открыты глаза, мы слишком громко дышим, но не можем ничего сделать с собой. — Что встал? — шёпотом произнёс Тодд. — Испугался, да? — говорит, хотя сам подрагивает не меньше моего. — Чего-о? — протягиваю шёпотом и демонстративно отрываю от него руки. — Да я вообще первый зайду! И действительно захожу. Хотя сам думал, что не смогу переступить через собственный страх. Но всё это — прошлое, потому что теперь лев так близко, что ещё один шаг — и я прикоснусь к нему. Мирно спящий, с вздымающейся тяжёлой шерстью, вроде опасный, но сейчас почему-то такой притягательно-домашний. — Хейли, ты сумасшедший! — шепчет Тодд, хотя сам постепенно пододвигается ближе к клетке. Лев дергается и переворачивается ближе ко мне, медленно открывая глаза. Я слышу, как вздрагивает сзади Тодд, и сам поддаюсь панике, бегу к решёткам, чтобы выбраться. И теперь, та самая щеколда, что я так неаккуратно поднял, опускается, перекрывая мой единственный путь к спасению. — Тодд! — кричу изо всех сил, совсем не сдерживая себя. Слышу как за спиной двигается что-то большое и тяжёлое. Тодд подскакивает к клетке и вроде пытается что-то сделать, но вдруг переводит взгляд мне за спину. — Почему ты остановился?.. — шепчу я в отчаянии, хотя прекрасно знаю ответ. Тодд медленно пятится, смотрит в одну точку за моей спиной, и в следующее мгновение срывается с места. Он удаляется, скрывается между тканью шатров, и вместе с ним уходит моя надежда. Тяжёлое дыхание, мягкие шаги, и я думаю о том, как меня находят родители. Как мама плачет, да и папа, наверное, тоже. И кажется, я уже тоже готов заплакать, но в порыве оставшейся надежды на спасение поворачиваюсь к, казалось бы, самому опасному животному. И замираю. Но не о страха, а от восхищения. Лев выглядит мирно, его глаза полуприкрыты тяжёлыми веками, он смотрит внимательно, но как-то лениво. Сначала мне кажется, что глухой стук — это сердце, совсем замеревшее в груди от страха, но затем понимаю — это его шаги. Он медленно переставляет пушистые лапы, подходит ко мне вплотную и обнюхивает моё лицо, что находится прямо напротив его головы. Интуиция или, может быть, какие-то животные инстинкты подталкивают меня, и я обнюхиваю его в ответ. Он слегка дёргается, но позволяет мне эту маленькую прихоть. И я трусь об него, вспоминая, как трутся о ногу кошки, и кажется, лев уже не считает меня чужаком. Я вдруг чувствую жар на затылке, и понимаю, что лев облизал меня. Сердце отзывается на ласку ещё большей лаской, и я аккуратно обнимаю его. А в следующее мгновение, мы уже лежим на полу клетки. Тёпло его тела окутывает меня, ресницы сплетаются паутиной, и я проваливаюсь в спокойную, блаженную дрёму. Почти сразу я просыпаюсь от суеты внешнего мира: я на руках у папы, удаляюсь от льва стремительно и неминуемо. — Килл! Килл, они были на манеже! Я старался быстрее, но это был финальный номер! — слышу голос Тодда откуда-то снизу. — Тодд? Папа? — просыпаюсь я окончательно, и слазею с держащих меня рук. — Киллиан! — говорит громко мама, и подходит ближе. — Сколько я спал? — Около четверти часа. — Киллиан Хейли, верно? — произносит рядом незнакомый низкий тембр. Я оборачиваюсь, и вижу крепко сложенного мужчину средних лет, в красивой красной форме. Тяжёлый подбородок, густые брови и хитрые, вечно сощуренные карие глаза под ними. — Аслан весьма гордый лев. Я удивлён, что он не только не тронул тебя, но и увидел в тебе равного, — говорит важно, статно, и я понимаю: это новый дрессировщик! — Не знаю, как у тебя с остальными животными… — продолжает он, а моё сердце вдруг стучит всё сильнее и чаще. — Но ты станешь прекрасным укротителем львов. Если захочешь, конечно. — Вы… вы готовы учить меня? — переспрашиваю, не веря в его слова. Покровительственно усмехается. — Да. И я безмерно счастлив, потому что здесь начинается моя история. История Киллиана Хейли, сына Каети и Алена Хейли.***
— Нет, Килл. Ты совершенно не предназначен для гипноза. Я опускаю глаза в пол, немного расстраиваюсь. — Вы уверены, мистер Смит? — Да, Килл, — произносит мужчина, поправляя белую рубашку. — Не грусти, ты всё равно многое умеешь. Да, многое. Но к успехам быстро привыкаешь, вам ли не знать. Отвожу взгляд в сторону, чтобы скрыть обиду. И вроде, Джон уже хочет что-то сказать, когда раздаётся весёлый голос: — А, Джон, переманиваешь моего ученика? — раздался хлопок. Я оборачиваюсь и вижу мистера Лемми, приобнявшего за плечи Смита. — И тебе не хворать, Ник, — слегка сухо отвечает тот. — А что до твоего ученика — раньше надо было суетиться. Он теперь половине цирка нужен. — Ник, я сам к нему пришёл! — вдруг заступаюсь за мастера, и Лемми усмехается. — Знаю, что сам. Ты и ко мне сам пришёл. На мгновение в шатре воцаряется тишина, и я думаю: а ведь мистер Смит прав. Ник учит меня фокусам, родители — акробатическим трюкам, а мистер Долтон, наш дрессировщик, — обращению с животными. Ну и что, что не получится стать силачом, или гипнотизёром? Я не могу объять всё. — Ну, ладно. Если вы закончили, мне хотелось бы похитить Килла, — говорит Лемми и теперь приобнимает за плечи меня. — Похитить? Что, цыганская кровь взыграла в жилах? — усмехается Смит, и скрещивает ноги, нагло смотря Нику в глаза. — У меня она хотя бы есть, — говорит Лемми и разворачивается, уводя меня за собой. Наблюдать за их перепалками было весело. Не то чтобы Ник и Джон не ладили — конечно, ладили! Но подшутить над цветом кожи друг друга любили: Ник действительно обладал цыганской внешностью, Джон же больше походил на вампира. — Сегодня я покажу тебе очень важную вещь, Килл. Можно сказать, основу всем дальнейшим фокусам! — восторженно заявляет Николас, выводя меня на центр шатра. — Что же это? — с нетерпеньем произношу в ответ. — А вот что! — он резко оборачивается, и в руках у него… — Бумага?.. — разочарованно вздыхаю, опуская плечи. — Это не просто бумага, Килл, — говорит заговорщически, отступает на шаг. Взмахивает руками, и вдруг всё вокруг озаряется ярким пламенем! Я широко открываю глаза, боясь упустить движения его ладоней и огня. Он следует за его руками всего пару мгновений, но мне кажется, я видел это чудо не меньше минуты. — Это пиробумага! — гордо произносит он, и я аплодирую ему, не щадя рук. — Браво! Но ка-а-ак? Ни спичек, ни свеч! У вас не было ничего, я смотрел за вашими руками! — перечисляю я всё, подходя к Нику ближе, не сдерживая жестикуляцию. — Ха. Я рад, что ты ничего не заметил. А секрет вот в чём, — он протягивает мне руки, ладонями вверх, и я замечаю выпуклости на внутренней стороне колец. — По два кольца на руки: мне удобнее всего на указательном и большом. Бумагу прячешь в рукава, или с тыльной стороны ладони, подобно карте. В нужным момент высовываешь её и… — Лемми щёлкнул пальцами, и я увидел искры. — Одной маленькой искры достаточно, чтобы бумага воспламенилась. Ни дыма, ни пепла. Только огонь. Ник смотрит на меня пристально своими зелёными глазами, и я чувствую себя особенным. Он доверил мне тайну многих своих фокусов. И я её сохраню. — Это… великолепно! — Именно так, Килл! — говорит, и снова отходит на шаг. Ник делает лёгкое круговое движение запястьем, на секунду в нём вспыхивает огонь, и через мгновение Ник держит между пальцев монетку. — Пиробумагу очень часто используют для эффектных переходов. Но её можно использовать и так… Лемми отходит ещё дальше, взмахивает обеими руками и вдруг извергает огонь прямо изо рта. Я дёргаюсь, но не отвожу от этого зрелища взгляд, хотя волосы на затылке встали дыбом, а по телу пробежалось стадо мурашек. Пламя исходит непрекращающимся столпом около шести секунд, и лишь затем затихает. — Ник! Это же твой коронный номер! — Именно! И ты тоже научишься делать его, — говорит он и хватает меня за предплечья. — Как только разовьёшь хороший дыхательный аппарат и научишься беречь брови, — улыбается и треплет меня по голове. И кажется, уже ничто не может расстроить моего счастья.***
— Джереми, Боб — ваш выход! Килл, готовься! Я поправляю седло на Гасе, смотрю ему в глаза, будто бы говоря: «Давай сделаем это, братец! Мы готовы к этому!» И сердце стучит, как стучат копыта Гаса во время бега, а руки совсем не слушаются. Я нервничаю: вдруг не справлюсь? — Килл, всё будет хорошо, — на моё плечо ложиться рука папы, и я оборачиваюсь к нему. — Никто из моих знакомых не выходил на манеж в восемь с половиной лет. А ты выходишь. А значит, ты рождён для него. — Тодд вышел в этом же возрасте, — вспоминаю я. — Да. На шесть секунд: вынести для Ника стул. Я улыбаюсь, и снова рассматриваю папу. Всё ещё молодой, писаный красавец со светлыми вьющимися волосами, и таким смелым горячим сердцем. Вечно решающийся на авантюры и выходящий из них победителем. Лёгкий и одновременно твёрдый. — Больше всего на свете мне хотелось бы быть похожим на тебя, папа. Отец смеётся, смотрит хитро. — Нет, Килл. Не стоит тебе быть похожим на меня. Ты будешь ещё лучше. Да что уж говорить, ты и сейчас способнее, чем я был в твоём возрасте. — Не может быть! — Может, Килл. А теперь иди. Зрители ждут тебя. Сажусь на Гаса, а затем встаю на седло. Держу равновесие, как меня учили родители, выпрямляю спину, стою гордо, копируя изящество Смита. Красная ткань кулис раскрывается передо мной, и Гас срывается с места. Музыка гремит в ушах, в глаза бьёт свет софит, и лица, много лиц мелькают где-то в далеке. И теперь ударные это не барабаны, а моё сердце, а духовые — адреналин в жилах. Гаспард бежит по кругу, зрители хлопают в такт. Выставляю одну ногу назад, мышцы натягиваются, словно струны, но теперь мне не больно. Молодым ветром я несусь вперёд. Прыжок! кувырок! и теперь я стою на руках. Зрители ахают, а по моему телу проносятся мурашки. Нет ничего лучше манежа! Нет ничего лучше зрителя! Номер пролетает перед глазами, и арена провожает меня теми же аплодисментами, какими провожала моих родителей. На душе царит спокойствие и удовлетворённость, я не замечаю, как меня поздравляют остальные. Лишь на грани сознания слышу отрывок речи: …Каети и Ален Хейли! Оборачиваюсь, смотрю в щёлку кулис. Мама висит под самым шатром, держась ногами за перекладину, — готовится ловить папу. Он раскачивается на другом конце шатра. Зрители ахают, но всё равно смотрят на эту прекрасную пару. И я не могу оторвать от них взгляд: слежу за каждым движением, кажется, дышу вместе с ними. Отец раскачивается сильнее, я задерживаю дыхание. Мама готовится к поддержке: хлопает руками, давая сигнал к прыжку, выставляет ладони. И папа прыгает, делает в полёте кувырок. Публика шумит от восторга, и в гуле голосов я вдруг слышу этот металлический, холодный скрежет, что проходит по сердцу ножом. И я не понимаю, почему вдруг мама так сильно наклонилась вбок, осознаю лишь то, что скрежет исходит от неё, сверху. Их руки вдруг бьют по друг другу, и что-то большое летит вниз, а за ним и что-то второе. И гулким звуком в центр шатра падают двое влюблённых, но я не вижу их. Я почему-то отчётливо вижу как на пол рядом с ними холодной каплей дождя падает маленький болт, звонко отскакивает от пола и прикатывается ко мне. Крики заглушают даже мои мысли о том, что этот рыжий, ржавый, сломавшийся посередине болт, почему-то расплывается перед глазами. Я не осознаю, что падаю на колени, сжимаю его в руках и сам кричу что-то, а может просто вою, и зову их. Зову тех, кого окружили остальные цирковые, зову тех, кто меня не слышит. В висок стреляет тюкающая боль, а я думаю о том, что она — единственное, что связывает меня с жизнью. Что-то толкает меня, и я рвусь вперёд, спотыкаясь о воздух, запутываясь в собственных ногах. Не могу прорваться через плотное кольцо цирковых, реву и кричу, лишь бы заметили, лишь пропустили к маме и папе. И вроде толкаю кого-то и вижу что-то безмерно красное, как шатры цирка, и эти шатры почему-то становятся новым полом. Я падаю на спину, отворачиваюсь, бегу за кулисы, подальше от криков, от звона, от цирка. Это всё происходит не со мной. Это не я! Гас, Гас, послушай! Не вырывайся, не нужно тебе это красное седло! И руки почему-то не слушаются так же, как перед выступлением, но никто не подходит и не кладёт ладонь на плечо. Седло Гаса летит вниз, падает так же гулко, как падало что-то ещё, но нет! я не помню этого! Я не знаю, на что похож этот звук! Я просто еду кататься на Гаспарде. Нет! На каком-то белом коне, я вижу его впервые! Люди бегут мимо меня, к арене, а я спешу на выход, к полю, к туману над высокой травой. Сажусь на коня, держу поводья крепко, хотя знаю, что Гас, что конь не скинет меня. Вихрем выскакиваю в поле, ветер бьёт в глаза, сбивая с них слёзы, не давая набраться новым. Но я не могу сдержаться, позволяю себе маленькую слабость — прижаться к телу коня, чтобы слёзы могли течь свободно. В ушах снова гул, но не человеческий, и от этого легче. А может, мне просто холодно от зябкого ветра, и я не могу думать ни о чём другом. Отрываю голову от Гаспарда, присваиваю взглядом сменяющиеся сизые колосья, и решаюсь. Рукой придерживаю поводья, приподнимаю ноги и встаю! Травы сгибаются под моим натиском, и кажется теперь я свободнее самой стихии! В волосы вплетается влажный воздух, я дышу глубоко, совсем отпускаю руки и расставляю их в стороны. И лечу, лечу! будто бы я был создан, чтобы летать, чтобы доказать самой природе, что она ошиблась, не сделав меня птицей! Потому что я не Киллиан! Я не… Небо вдруг падает мне в ноги, почва мелькает перед глазами, сменяется серыми облаками. Ноги и руки жжёт племенем. Тем, что подчинялось Нику, но так и не подчинилось мне. Голова гудит сильнее, а на висках текут шатры цирка. Круговорот вдруг останавливается, меня окутывает холод. Я замечаю себя всего мокрым, в земле и траве. Слышу стук копыт, и вдруг заливисто смеюсь. — Я упал, Гас! Представляешь?! Упал, ха-ха! Живот сокращается болезненно-часто: и от смеха, что рвётся изнутри, и от холода, что окутывает смех снаружи. Волосы липнут ко лбу, совсем закрывают мне вид на красные кулисы. Что стоите? Открывайте их! Я готов! Смахиваю красные ткани с глаз, и понимаю, что теперь живот содрогается не от смеха, а от рыданий. Бью руками по земле, вскакиваю, снова падаю, рву траву с корнями, пачкаю пальцы в почве, так, что земля забивается под все ногти и становится больно. И тогда бью по земле ещё сильнее, кричу в небо, сетую на судьбу, богов, на кого угодно! Лишь бы кто-то услышал, а лучше, не слышал никто, что я хочу сказать этому миру! Силы покидают меня, я опрокидываю голову, ложусь на спину, смотря на стремительно меняющееся небо. Гас подходит вплотную, лижет мой лоб и волосы. Успокаиваешь меня, друг? Не надо. Я не хочу. Я ничего не хочу. Нет! Я хочу домой. Спать: долго и мирно. Дышу глубоко и спокойно. Уснуть и проснуться кем-то другим. Я — один из колосьев. Уснуть и проснуться не Киллианом Хейли.***
В голове звон, я смотрю на свои свисающие со стула ноги. Белый пол режет глаза, и я прикрываю их. Темнота приносит мне блаженный покой, но всё не может избавить меня от этого пронзающего звона, что давит на мою растрёпанную, грязную голову. — Повреждения были не совместимы с жизнью. Нам удалось спасти только миссис Хейли. Её состояние стабильно тяжёлое. Скорее всего, она выживет. Но точно не сможет выступать, и вряд ли сможет ходить. А ещё рядом стоит эта старая сухая женщина. Опускается на стул рядом, прикрывая лицо ладонью, и тихо плачет. — Мой мальчик… Я больше не могу плакать. Я устал. Хочу уснуть, но не могу. Мне ничего не сниться. Только темнота. Я боюсь не проснуться. — Эта… эта женщина. Я ненавижу её! Если бы не она, мой Ален не остался бы в цирке. Она представилась моей бабушкой. Сказала, что из Франции. Так иногда бывает: ты даже не задумываешься о прошлом своих родителей, а оно само находит тебя. Десять лет назад мой отец сбежал от родителей, скрывшись здесь, в Англии. Сменил фамилию на фамилию Каети, но бабушка всё равно нашла его. Оказывается, она очень богата. И папа мог бы быть, но для этого нужно было продолжить дело своего отца и стать юристом. Даже представить не могу его в юристах. На глаза наворачиваются слёзы, но плача не слышно — беззвучными тонкими ручьями из глаз уходят мои воспоминания о цирке, о папе, о выступлениях моих родителей. Так бывает: однажды, ты вдруг понимаешь, что не все истории заканчиваются хорошо. А некоторые, те, которые ты считал самыми невозможными и прекрасными, умирают вот так, внезапно на твоих глазах. И ты не можешь понять, как так получилось, что их жизни прошли мимо тебя так быстро и незаметно. — Я увезу тебя, Килл. Я выращу из тебя нормального человека. С хорошим образованием и манерами. И тебе больше не придётся скакать как клоун на арене. Она говорила сбивчиво и невнятно, всё ещё всхлипывая. А во мне вдруг поднялась тихая злость на эту глупую женщину. Клоуны — непростая профессия. Они дарят радость. — Клоун — не оскорбление, — говорю чётко, не смотря на неё. — Что? Перевожу взгляд, смотрю в серые глаза. — Клоун — это не оскорбление. Это комплимент.***
— Ещё раз, Килл! Ты произносишь это слово неправильно! Она снова тычет руками в тетрадку, я вновь пытаюсь сказать эту фразу по-французски. А мне может быть без разницы, как произносить эту «р» или эту «к». Уже как полтора года без разницы, бабушка. А она сидит в кресле, поглаживает этого противного рыжего кота-Базиля, что только и делает, что охотиться на птиц и разоряет гнёзда. Но мне уже без разницы. Я думаю о том, как буду отбиваться от сверстников, от Габриэла, Луи и Люка, когда им снова захочется пошутить про цирк, а ещё, что в последнее воскресенье месяца я говорю по телефону с мамой. Первое, что слышу из трубки, так это то, что у неё всё хорошо. А голос тоскливый, уставший, и я не могу винить её в этом. Я тоже устал, мама. Я хочу домой. — На сегодня хватит. Может, завтра, наконец, выйдет толк, — говорит она и ставит учебник французского на полку. — А теперь иди читай. Я беру шершавый том Шекспира, спускаюсь по длинной мраморной лестнице размеренно и неторопливо. О, милая фея или дурашка Пак, верите или нет, а лучше бы я действительно уснул, пускай и в осеннюю ночь*. И мне приснились бы люди с головами ослов, хотя, что я, зачем спать, чтобы видеть их? Осенний сад всё ещё зелен, разве что немного потрёпан ветром, да размыт дождями. Я сижу на скамейке, взгляд бегает по строчкам. Злая комедия, Уилл. Злая и не весёлая. Добавив немного волшебной пыли с крыльев фей и магических зелий, из трагедии не сделаешь комедию. Пак: Но чу! уж близко Оберон! И я вдруг слышу гулкий удар о мягкую землю. Поднимаю голову, смотрю на высокие деревья, на застланную листьями траву. Снова полагаюсь на слух, и в голове звучит тонкий свист, усиливающийся с каждым моим шагом. Листья и хвоя у корней сосны шевелятся против ветра, и из-под зелёного покрывала аккуратно и боязливо высовывает голову чёрный от клювика до хвоста птенец. Он неуклюже встаёт, чуть не упав, отряхивается и всё зовёт, зовёт кого-то. Я поднимаю голову и вижу на одной из нижних веток покосившееся гнездо. — Ты вывалился из гнезда, малыш? Беру птенца на руки, грею ладонями, и думаю, что стоит вернуть его домой. Аккуратно кладу воронёнка в карман, а сам примеряюсь, с какой стороны подойти к сосне. Вспоминаю всё, чему научил меня цирк, но ослабленные мышцы не слушаются, и залезть даже на самую ближайшую ветку не получается. Я вдыхаю глубже, цепляюсь рукой за выступы коры, и когда кровь в жилах становится кислотой, делаю рывок и продолжаю подтягиваться. И когда первая ветка преодолена, а я уже на высоте двух метров, остальные ветви не кажутся такими неприступными. Я поднимаюсь выше и выше, к гнезду. Теперь подо мной три с половиной метра, и я уже хочу достать птенца, чтобы вернуть его домой, как вижу гнездо разорённым и пустым. Только чёрные перья вплелись в ветки. Бедный птенец. Вдруг нога соскальзывает с ветки, и я стремительно падаю навстречу зелёному хвойному покрывалу. И что-то, что давно спало во мне, вдруг просыпается, вырывается наружу, и я падаю в мягкое покрывало воздуха, что уплотняется подо мной и не даёт мне упасть. Я приземляюсь на ноги мягко и спокойно и не понимаю, почему то, что я чувствовал, так напомнило о прошлом. Так напомнило о том, кем я был раньше. И в голове множество мыслей, ведь я знаю, что люди не умеют летать. А ещё знаю, что мечтал об этом всю свою жизнь. Но мечты опасны — я запомнил это из прошлого. Ты можешь выйти на манеж и думать, что теперь это — твоя жизнь, а потом учить французский в гостиной, рассматривая толстого недружелюбного кота. И всё же… Может, мне не показалось? И я действительно только что летал? Из оцепенения выводит писк в кармане, я подхватываю птенца как раз в тот момент, когда он был готов снова выпасть. — Эй, а ты счастливчик, — говорю, рассматривая его причудливое оперение. Перевожу взгляд на оставленную на скамейке книгу. — «Но чу! уж близко Оберон» — не так ли там было сказано? А потом падаешь ты. Птенец внимательно рассматривает меня, будто готов что-то ответить. — Раз всё так совпало… Будешь жить со мной, Оберон! — произношу, а сам думаю: «Что это было, Килл? Кто я?»***
Затхлый, пыльный воздух чердака заполняет лёгкие. Первый порыв — немного приоткрыть карман, чтобы ему было легче, но затем думаю, что в реальной ситуации поблажек не будет, а потому возвращаю карман пиджака в обычное положение и отхожу на пару шагов. Смотрю на сидящего на сундуке Оберона, а он смотрит в ответ своими чёрными хитрыми глазками-угольками. Подросший, гордящийся своим происхождением, словно он — царь фей и эльфов. Да, имя ему подошло. — Оберон! Возьми билет! — говорю чётко по-французски, и ворон срывается с места. Кружит над старым, потёртым пиджаком, что висит на вешалке, а затем резким рывком пикирует к карману. Не успеваю я и ахнуть, как Оберон уже держит клочок бумаги в клюве, подлетает ко мне, садится на плечо и отдаёт добычу прямо в руки. Вешалка всё ещё шатается от силы молодого Оберона, я рассматриваю острые углы пергамента и понимаю: «Теперь нас ничто не остановит!» Вдруг со стороны окна раздаётся стук. Я дёргаюсь, а Оберон пугливо машет крыльями, но всё же не слетает с плеча. Обернувшись на звук вижу не, как я думал, молодое, гибкое весеннее дерево, порывом ветра задевшее стекло, а сову! держащую в клюве письмо с интересной печатью. И это настолько странно, что не знаю, что думать: просто пытаюсь открыть это старое окно, кажется, даже незначительно сдираю кожу пальцев. Но в итоге, скрипя и пререкаясь, рама поддаётся. Прохладный воздух бьёт в лицо, старость чердака окутывает молодость весны, а я просто стою и заворожённо смотрю в чёрные глаза пёстрой совы. Я видел много зверей, но сов — ещё никогда. Сова нетерпеливо переставляет на месте лапки, выжидающе смотрит на меня, Оберон, кажется, ревниво хмыкает, почти как человек. А я не знаю, что делать. Мне взять письмо? Но оно же не моё. Чьё тогда? Бабушки? Кто мог бы писать бабушке, при этом отправляя сову? Несмотря на то, что в голове жужжит рой вопросов, рука сама тянется к письму. Умная птица открывает клюв как раз тогда, когда я беру конверт указательным и большим пальцем. Сова срывается с места, я недолго смотрю ей вслед, а затем отворачиваюсь и жадным взглядом изучаю письмо. Печать на лицевой стороне и вправду странная: два пегаса, две пересекающиеся линии в середине. «Шармбатон, » — читаю, но это не вносит ясности в ситуацию. Переворачиваю письмо, движения резкие: не пытаюсь унять желание узнать, кому оно написано. «Киллиану Хейли, третья по размеру спальня, » — вдруг вижу, и сердце делает кульбит, будто оно тоже — воздушный акробат. Дальше идёт точный адрес, но я уже не читаю его. Я нетерпеливо рву конверт, параллельно думая, кто мог мне написать. Может, мама? Но почему совой? «Мистер Хейли! Академия магии Шармбатон извещает вас…» Письмо само опускается в моих руках. «Академия магии». Ха. Очень смешно. Разочарование, досада, усталость смешиваются воедино, и под их тяжестью я сажусь на пол. Сжимаю проклятое письмо в руках, что неприятно хрустит под давлением, думаю о этих высокомерных гимназистах, о Люка**, Луи и Габриэле. Не поленились, достали сову! только чтобы снова посмеяться над тем, что я цирковой и умею делать фокусы. Ну и ладно. Ну и прочь их! Они ничего не знают о цирке! Они ничего не знают обо мне! Да и теперь без разницы, кто они, кто я, ведь я уже всё решил. Вспомнил все трюки и научил новым Оберона. Теперь мне безразлично, что они думают обо мне. Поджигаю письмо в руках с помощью пиробумаги и колец и теперь смотрю на огонь спокойно и решительно. — Вы — прислуга! Запомните это! А значит, вы должны сидеть в своём крыле до дех пор, пока я вас не позову! Вон! — слышу снизу крик бабушки. Да, всё именно так. — Ну что, Оберон, — произношу по-французски. — Хочешь в Англию?***
За окном рождается застенчивая заря; я смотрю в потолок, размышляя о всём и ни о чём. Наверное, в эту ночь стоило поспать, но я не мог. Не сегодня. Встаю с кровати, холод утра охватывает моё тело и вместе с адреналином заставляет дрожать. И я рад этому, потому что теперь всё изменится. Теперь не нужно будет сдерживать эмоции, прятать цирковые вещи, сносить насмешки. Я наконец возвращаюсь домой. Достаю из-под кровати небольшой чемодан, собранный накануне, срываю с вешалки коричневое пальто. И иду всё выше и выше — на чердак. Перешагиваю скрипящую ступеньку, прислушиваюсь к звукам в доме. Нет, все спят. Не доходя до чердака останавливаюсь, открываю самое легко поддающееся окно в доме, за исключением, пожалуй, только окон в бабушкиной комнате. «Оберон!» — кличу шёпотом птицу, и чуткий ворон срывается на зов с ближайших ветвей. Садится на плечо, и я снова вижу этот внимательный, будто бы осознанный взгляд. Я читал в энциклопедии, что ворона можно научить говорить. Может, он хочет что-то сказать? Но времени на беседу нет. Пароход отбывает рано, а ведь мне ещё нужно пробраться на него. Схожу по лестнице вниз, беру ножницы в комоде и перерезаю провод телефона; иду в крыло прислуги, к висящей на крючке связке ключей, запираю поочерёдно все входные двери. Ключи возвращаю к спящей прислуге — они всё равно не сунутся к бабушке после её слов. Впрыгиваю из окна первого этажа, приземляюсь на камни, вкладываю всю силу в кувырок и бегу; бегу, что есть мочи, не потому, что опаздываю, не потому, что за мной гонятся, а по той лишь причине, что ещё никогда до этого я так не скучал по бьющему в лицо свежему, морозящему ветру, по полёту над миром, по силе, что заставляла тогда, на Гасе, гнуться травы, по силе, что укрощала огонь в руках Ника, по той силе, что я на секунду почувствовал, воспарив над ковром из листьев вместе с Обероном. И теперь я знаю: всё получится! Со мной сам царь эльфов и фей, со мной пиробумага и кольца, и главное — со мной, за мной сила. Шум людских голосов вторит плеску гребней волн, разбивающихся о пристань. Я смотрю на толпу издалека, размышляю, где встать, чтобы ни один из стражей порядка не увидел меня в самый ответственный момент. Оберон сидит на плече, переставляя невесомыми лапками, рыскает глазами по сторонам. Наверное, заметил портовых крыс. Не нечистых на руку торговцев, а именно грызунов. Хотя, нет, так нельзя, Хейли. Крысы умные, очень умные создания, их стоит уважать, а не оскорблять, сравнивая с кем попало. В размышлениях замечаю нагромождение коробок с грузами. Пока никто из полиции не видит, прячусь там. Выставляю руку, и Оберон понятливо спускается на предплечье. Рассматриваю птицу, его чёрные перья, хотя сам думаю, как, наверное, обрадуется мама, когда увидит меня. — Оберон! — произношу, беру в лёгкие побольше воздуха. — Возьми билет! — говорю, и птица срывается с руки. И мне очень хочется посмотреть, где он летит, как справится с задачей, но понимаю — нельзя. Никто не должен увидеть меня здесь, а значит нужно ждать. Ждать, доверившись Оберону и его умениям. Наверное, прошло около минуты-две, прежде чем передо мной вновь мелькнули иссиня-чёрные перья. Я облегчённо вздохнул, увидев ворона с билетом в клюве. — Merci, Oberon, — произношу, забирая билет. Отпускаю ворона, чтобы тот летал где-то вдали, а сам иду к пароходу. Говорят, Ла-Манш прекрасен в это время года.***
Лондон встречает родной сыростью и прохладой, я несусь к дому матери. Думаю, как буду рассказывать, как я пробрался на пароход, как сошёл с него, как добрался до столицы, но потом понимаю, что лучше подождать, ничего не говорить. Она, наверное, так слаба сейчас, она просто не выдержит моего рассказа. А потому просто бегу, встречая ветер родины, встречая повзрослевших соседских детей, рассматривающих меня вслед со смесью удивления и восторга, мелькая мимо выросших деревьев, провожающих меня покровительственными взглядами. Дышу глубоко и громко, пытаясь насытиться запахом родных мест. И когда из-за поворота показывается мой дом, лёгкие сами вдруг берут больше воздуха, будто мы могли задохнуться прямо на пороге. Подхожу к двери, борюсь с желанием постучать, а потом выбежать из-за угла — она испугается. Лучше просто стоять, мама и без того удивится. Что ей сказать? Хотя, зачем думать заранее? Слова придут, да они и не главное. Оберон на плече ёжится от холода моей родины. Я думаю, как отогрею его дома. Думаю, и стучу в дверь. Я дома, мама! Прислушиваюсь к звукам, слышу какой-то странный скрип. Льну к двери и не могу оторваться — она вдруг кажется такой мягкой, эта старая деревянная дверь. Слышу щелчки замка и только тогда чуть отхожу. Скрип петель, и я вижу её. И воздух почему-то больше не нужен, он замирает в лёгких и не выходит оттуда; а влага, что, вроде как, должна оставаться внутри, зачем-то выходит через глаза. Я забыл. Я совсем забыл про это. Мама сидит на коляске, прикрыв рот рукой. Вроде хочет сказать что-то, но ей не хватает воздуха и сил. И плечи её тихо подрагивают, а на воротнике длинного шерстяного платья появляются тёмные пятна. «Я дома, мама, » — говорю ли я это или думаю — не знаю, но мама вдруг плачет сильнее. И я больше не могу терпеть: подхожу ближе, медленно опускаюсь к ней и обнимаю мягкие плечи, слабея на глазах, потому что на ногах уже более суток. Вдыхаю её запах: тот запах, что оберегал меня в цирке, запах, что смешивался с сладкой пудрой и духами, и создавал причудливые узоры в моём воображении. — Килл, — тихо произносит сквозь слёзы, её голос подрагивает. — Мой мальчик… Теперь и я не могу сдержать слёз. Боже, как давно я ждал этой встречи! И Оберон почти как человек отворачивается, будто бы чтобы не смущать нас с матерью. О мой друг, ты нас не смутишь, ничто в этом мире теперь не смутит ни меня, ни мою маму. — Килл, что же ты… Как мы будем жить? У меня только пособия. — После, мама, — и воздух в груди совсем перестаёт слушаться. — Всё после.***
— Килл, я обещал твоей матери, что не возьму тебя обратно, — и Ник стоит поникший, совсем не такой, каким он был раньше. — А ещё обещали научить укрощать огонь, — смотрю исподлобья, потому что не могу поднять голову выше. — Да, но твой отец… — говорит и мнётся, но я прерываю его: — Но в цирке неизменно случаются несчастные случаи! — говорю громче, чем планировал, и поэтому тут же умиряю свой пыл, постыдившись собственной несдержанности. — И мой отец это знал… — добавляю тише. — И всё равно пошёл на это, потому что жить не мог без огня в сердце, без азарта в жизни. Он не мог жить без цирка, — и теперь говорить это не так тяжело, как два года назад. Теперь я осмыслил всё, что видел. А ещё я понял, что мой отец был счастлив умереть так, занимаясь любимым делом, нежели если бы он умер стариком от какого-нибудь сердечного приступа во Франции, продолжая дело отца, которое ему противно. Он жил недолго, но жил так, как не могут многие. Жить каждую секунду, как будто бы он был жаден до каждого мгновения. И больше всего мне хотелось бы быть хоть каплю похожим на него. — Ник, — обращаюсь впервые к нему так, по краткому имени, потому что разговор становится совсем тайным, интимным. Он поднимает взгляд с пола, и печаль мутной пеленой закрывает от меня его каре-зелёные глаза. — Я не могу без цирка. Я умру, — говорю, и он вдруг понимает: я вижу это в его движениях, во взгляде, в дрогнувших губах. — Хорошо, Килл. Оставайся. Тебе ещё многому нужно научиться, — произносит Ник, щуря глаза и чуть поднимая уголки губ. А я понимаю, что теперь я точно дома.***
В голове прокручиваю все слова, что в этот раз говорил на репетициях Ник и остальные. За две недели я смог вспомнить уже очень многое, а где-то и вовсе немного продвинуться дальше, и это несказанно радует меня. А ещё меня радует то, как защитила меня мать от бабушки. Потому что в тот момент я увидел в её глазах всё ту же смелость и настойчивость, что когда-то помогала ей под куполом цирка. Входная дверь почему-то открыта, я захожу домой тихо, прислушиваясь к голосам из гостиной. -…шу простить, что так поздно. В Министерстве Магии не могли понять, в какое из учебных заведений пригласить его, — слышу незнакомый женский голос. — Нет, что вы. Не извиняйтесь, — отвечает моя мама, и я не выдерживаю: захожу в гостиную внезапно, совершенно не сдерживая любопытства. Два взгляда обращаются ко мне: мамин, родной и теплый, но сейчас немного взволнованный, и взгляд высокой женщины в зелёных старинных одеяниях, цепкий и внимательный. — Здравствуйте, — говорю из вежливости, хотя мне не терпится спросить, что здесь происходит. — Килл, это профессор МакГонагалл, — представляет старую женщину мама, медленно и вдумчиво выговаривая слова, будто сама не знает, что хочет сказать. — Она… — продолжает и мнётся, не понимая, как дальше представить необычную гостью. — Я заместитель директора школы чародейства и волшебства Хогвартс, — продолжает женщина, и я совсем перестаю понимать, что происходит. — Какой школы? — не успеваю остановить себя и переспрашиваю. Видимо, женщина чувствует моё замешательство, и поясняет: — Мистер Хейли, не происходили ли с вами странности, когда вы боялись, радовались, злились, грустили? Может быть, рядом с вами парили вещи словно по волшебству? Бились стёкла? Ветер подчинялся вам? И что-то внутри, что проснулось когда-то незаметно для меня самого, отзывается на её слова. Горло сжимается, потому что от медленно подкрадывающегося осознания хочется кричать и плакать. — Да, — на выдохе произношу я, и это «да» даётся мне очень сложно. — Я… летал. И перед глазами всё тот же сад, а ветер вновь подхватывает меня и не даёт упасть. — Ч-что это значит? — выговариваю медленно, не хочу спугнуть совсем нереальную правду. — Вы — волшебник, мистер Хейли. Сердце и дыхание замирают, я впервые слышу плотную тишину нашего дома так ярко и отчётливо. — Но… как? — Иногда в маггловских семьях; семьях, в роду которых не было волшебников; рождаются дети с магическими способностями. Это абсолютно нормальное явление. В таких случаях школы посылают в дома магглов профессоров, чтобы всё подробно объяснить, — отвечает женщина, всё ещё внимательно изучая меня. — Что же из себя представляет эта школа? — спрашивает мама, но я практически не слушаю ни её, ни профессора. Волшебник. Я — волшебник! Как же это возможно? Значит, то письмо было не шуткой. Не станет ведь такая солидная женщина специально переодеваться и обманывать нас? — Это старинный замок, стоящий рядом с озером. У нас сильный преподавательский состав, а директор школы — Альбус Дамблдор — сильнейший волшебник своего времени, кавалер ордена Мерлина первой степени. Именно он победил некогда известнейшего тёмного мага Гриндевальда. Но это же нереально! Неужели волшебство — это не выдумка? Не цирковое шоу? — Килл. Килл! Я выныриваю из своих мыслей и смотрю на маму. — Ты хочешь поехать туда? Профессор сказала, что обучение там длится 7 лет в формате пансиона. И я не понимаю, что делать. Решится или нет? Здесь — цирк, друзья, мама, а что там? — Вы в праве отказаться, мистер Хейли, — произносит профессор МакГонагалл. Что бы сделал на моём месте отец? — Килл? Я вспоминаю его зелёные глаза перед моим выступлением. Черты его лица расплываются, я почти не помню их. Но глаза — они отпечатались в моей памяти навсегда. Потому что это были глаза почти волшебника. — Я согласен, — говорю и понимаю: он бы решился. Мой отец поехал бы в Хогвартс.***
Холод на лестнице замка окружает меня, и я легко подрагиваю, несмотря на тёплую чёрную ткань мантии. Кто бы мог подумать, что первого сентября я буду стоять перед холлом старинного замка среди первокурсников школы чародейства и волшебства, а не в той же Лондонской школе, в которую я ходил ещё до поездки во Францию. Из больших дверей выходит профессор МакГонагалл, осматривает нас строгим взглядом. Пару минут назад она объясняла, что сейчас будет происходить. Теперь же она коротко подзывает нас, и двери в Большой зал распахиваются. Свет множества парящих под потолком свечей слепит нас, и я понимаю, что их красота может сравнится разве что с куполом цирка. Громкая торжественная музыка заполняет зал, МакГонагалл ведёт нас между столов. Сотни шагов и голосов сливаются в единый гул, и гул этот становится новым инструментом, почти заглушающем музыку. Студенты приветствуют нас заинтересованными взглядами, а я не могу оторвать глаз от потолка. Он переливается разными цветами, а звёзды на нём выглядят совсем как настоящие. Я видел картинку этого зала в одной из книг, что я купил в Косом переулке. Длинная цепочка первокурсников подходит ближе к профессорскому столу и растягивается в не менее длинный ряд заинтересованных глаз. Профессор МакГонагалл просит развернуться спиной к профессорам и лицом к старшекурсникам, а затем выносит старую, потёртую, испещрённую заплатками шляпу. На глазах сотен у шляпы появляется рот, и она вдруг начинает петь. И я вроде бы пытаюсь уловить смысл песни, но мысли вновь и вновь возвращаются к нереальности происходящего. Но всё же я успеваю мельком понять слова. В них говорится о четырёх факультетах: Гриффиндоре, Хаффлпаффе, Рейвенкло и Слизерине. И хоть я и мельком читал про них, я всё равно теряюсь, переживая: на какой же я попаду? По окончании песни шляпа кланяется, и её рот исчезает. К ней вновь подходит профессор МакГонагалл, на этот раз с длинным куском пергамента. — Когда я назову ваше имя, вы наденете шляпу и сядете на табурет, — говорит она, и я волнуюсь ещё сильней. — Гэйл Эртон! Из задних рядов протискивается светло-русый крепко сложенный мальчик и садится на стул. Кажется, шляпа что-то тихо говорит тому, а затем громко выкрикивает: — Гриффиндор! Мальчик чуть ли не подскакивает на стуле от неожиданности, но затем срывается с места и бежит к громко кричащему столу гриффиндорцев. Те тепло приветствуют нового студента, и мне становится спокойней: это волшебный мир; здесь, наверное, даже войн не бывает. А значит, все здесь будут дружелюбны и приветливы. — Джеймс Бишоп! К шляпе поднимается худощавый мальчик в очках, и он кажется мне спокойным и мирным. Нет, не может быть, чтобы волшебниками становились плохие люди! — Слизерин! Самый крайний стол взревел бурными аплодисментами, и я снова думаю, что мне не суждено пожалеть о решении приехать сюда. — Кассиди Бозуорт! Ещё один крепкий мальчишка с взъерошенными чёрными волосами подходит к шляпе. — Гриффиндор! — Бронт Гиммон! Самый высокий из группы первокурсников мальчик с уверенными карими глазами и тёмно-русыми волосами подходит к стулу. Чуть только шляпа касается его головы, как раздаётся громкое: — Гриффиндор! — Киллиан Хейли! — вдруг слышу, и сердце замирает. Вот оно. Я подхожу ближе к профессору МакГонагалл, сажусь на стул и мягкая ткань шляпы опускается на меня. — Та-а-ак… — слышу я голос шляпы будто бы в своей голове. — Вы не трудолюбивы, не честны и не умеете быть верным. Вам не место на Хаффлпаффе, — и я волнуюсь сильнее. — В вас нет безрассудной храбрости, вы не попадёте на Гриффиндор, — и ещё сильнее, потому что боюсь, что меня никуда не распределят. — Вы невероятно находчивы и хитры… — и я уже успеваю обрадоваться: -…но совершенно не амбициозны. Вам не подойдёт Слизерин. Но вы умны, остроумны и мудры, — и я вдруг задерживаю дыхание, пытаюсь справится с лёгкой дрожью в ногах. — Вы будете понимать и видеть то, чего не поймут и не увидят другие. Вы изменчивы так же, как и стихия этого факультета. Вам суждено воспарить высоко в небе, как и его символу. Решено! РЕЙВЕНКЛО! И я, кажется, запоздало понимаю, что нужно встать и подойти к рукоплещущему столу, потому что теперь я — полноценная часть этого прекрасного замка. Я подхожу к столу и множество людей пожимает мне руки. Я улыбаюсь им и, кажется, теперь мы — одна большая семья. Даже, пускай, имён большинства из них я и не знаю. — Хэй, я — Олей Атчесон, — протягивает мне руку тёмно-рыжий мальчик. Я отвечаю на рукопожатие и произношу: — Киллиан Хейли. — Я тут со всеми общаюсь, так что если нужна помощь — обращайся ко мне или к моему брату Лестеру, — говорит и кидает взгляд на парня неподалёку с острыми скулами. — Он староста нашего факультета. — А на каком ты курсе? — уточняю я. — На третьем. А мой брат на пятом. — Только первого распределили, ты ему уже мозги решил промыть? — подал голос мрачный мальчик, сидящий неподалёку. — Опять ты за своё, Реган. Не слушай его. Иногда он бывает жутким занудой, — поясняет Олей. Атчесон отворачивается, и я снова вслушиваюсь в распределение оставшихся учеников. — Льюл Келли! — Слизерин! — Эрмира Оуэн! — Рейвенкло! Девочка садится рядом со мной. — Итан Палмер! — Рейвенкло! Мальчик подсаживается за стол и коротко здоровается с Реганом. Я вижу схожесть в чертах их лиц, и уточняю у Олея: — Они что, братья? — Ага. — Шон Уэллс! — вызывает МакГонагалл последнего мальчика. — Слизерин! — кричит шляпа, и распределение заканчивается.***
Трансфигурация встречает меня первой в череде учебных будней. Профессор МакГонагалл (которая, оказывается, умеет превращаться в кошку) рассказывает, что трансфигурация — это искусство превращения одних предметов в другие. Она требует техничности и концентрации и является одной из самых сложных дисциплин. И я бы обязательно продолжил думать о ней, если бы не услышал, что следующее занятие — полёты! Полёты, боже. Мы будем летать? Но как?! Я выхожу с остальными ребятами из Рейвенкло, а также со студентами Гриффиндора в центр зеленеющей площадки внутри Хогвартса. Нам выдают мётлы, и я впадаю в ступор: это же возможно только в сказках! В реальности на них, наверное, очень неудобно летать. Мысли прерываются быстрыми уверенными шагами высокой дамы с короткой стрижкой. Она проходит между двух рядов студентов и останавливается во главе нас. — Я — мадам Хуч, ваш преподаватель полётов, — уверено произносит она, и я внимательно рассматриваю её необычные глаза. — Тем не менее, сегодня летать вы не будете. А потому если я вижу хотя бы одну метлу в небе, будьте уверены, вы вылетите из Хогвартса быстрее, чем успеете сказать слово «Квиддич»! — Это какое-то ругательство? — шепчу я русой девочке, что стоит рядом. Кажется, её зовут Эрмира. Именно она сидела рядом со мной после распределения. — Ты что, не знаешь, что такое Квиддич? — говорит она со смесью удивления и…презрения? — Ну… да, — отвечаю я, не понимая её замешательства. Она высокомерно хмыкает в ответ и лишь произносит: — Нужно было прочесть хотя бы немного из справочника истории Хогвартса, чтобы теперь не выглядеть глупо, — девочка отворачивается, а я предполагаю, что, хоть это и волшебный мир, о ругательствах вряд ли напишут в книгах, так что Квиддич — это что-то другое. — Итак, встаньте с левой стороны от метлы. Поживее! Студенты сместились. — А теперь вытяните правую руку над метлой и скажите громко: вверх! Я произношу это, и метла вдруг рывком поднимается с земли и ударяется о мою ладонь. Пальцы инстинктивно обхватывают её, а я не могу оторвать взгляда от собственной руки: дыхание учащается, глаза не хотят закрываться, потому что не могут позволить себе пропустить нового чуда. Это сделал я! Я! Не кто-то другой, а именно я! И от осознания этого хочется бросить метлу и поднять её снова, лишь бы вновь на мгновение почувствовать лёгкий жар, прошедший от кончиков пальцев ног до плеч и вырвавшийся наружу. — Вверх! Вверх! — доносится до меня отовсюду. Я поднимаю глаза и вижу множество прыгающих на месте мётел. А ещё замечаю, что единственным схватившим метлу кроме меня стал высокий гриффиндорец с карими глазами, и понимаю, что, наверное, это не так просто, раз не у всех получилось поднять её с первого раза. — Великий Мерлин! — слышу я раздосадованный вздох справа и оборачиваюсь. Эрмира безуспешно пытается поднять метлу, но та лишь еле-еле катается по земле. Я уже хочу предложить ей помощь, когда вдруг слышу голос: — Эй, ты со скольки летаешь? — спрашивает этот высокий мальчик с гриффиндора, и я оборачиваюсь. И я думаю, что он имеет в виду те странности, когда воздух не даёт тебе упасть, ведь, наверное, такое было у всех. — С десяти лет, — отвечаю и вижу усмешку в глазах мальчика. — Мне подарили мою первую метлу в семь лет! Ты на какой хоть летаешь? — Ни на какой… — протягиваю я, и теперь мальчик почти открывает рот от удивления. — А как ты летал-то? — Без метлы, — отвечаю, и он совсем теряется. — Отлично, — произносит мадам Хуч, прерывая нашу беседу. — А теперь залезьте на метлу и крепко обхватите её ногами, иначе в самый ответственный момент вы соскользнете с неё. Все первокурсники сели на мётлы. — А теперь легко оттолкнитесь и нагнитесь вперёд. Вы зависните в воздухе на пару секунд. Затем плавно опуститесь. Повторяйте так несколько раз, и не смейте подниматься выше полутора метров! Я отталкиваюсь, и жар вновь проходит по моему телу. Не думаю, просто повторяю то, что сказала мадам Хуч, и зависаю над землёй! Держусь только за метлу, не дотрагиваясь до земли ногами, и парю как лёгкий лист дерева! И, кажется, на пару секунд я будто бы выпадаю из реальности от восторга, от всё того же жара в теле, потому что глаза отказываются верить в ту радость, что охватывает меня с головой. — Мистер Хейли, вы уже можете садиться, — произносит мадам Хуч, и я отмираю. — Да, конечно, — отвечаю и сажусь на землю. И как мне кажется ничего более прекрасного я не чувствовал и не почувствую.***
Пролетают первые уроки травологии и чар, на которых, правда, студентов учат в основном теории. Последний из преподаваемых предметов — зельеварение — в расписании ставится вместе с Слизерином. Я сижу за ближайшим к доске столом и рассматриваю множество причудливых разноцветных бутылочек. Рядом подсаживается низенький щуплый мальчик с глазами на выкате: — Привет, я — Шон Уэллс. — Привет, я — Киллиан Хейли, — говорю и пожимаю слизеринцу руку. — Ты слышал что-нибудь про профессора зелий? — спрашивает он по-заговорчески, параллельно доставая учебник. — Нет, ничего. — О-о-о! А я успел кое-что узнать, — произносит Шон и пододвигается ближе. Кажется, совершенно неосведомлённый о Хогвартсе слушатель только обрадовал его. — Его зовут Северус Снейп, он работает в Хогвартсе всего два года. Оба года, кстати, является деканом Слизерина. Гул голосов с остальных столов поднимается как песчаная буря. — А ещё я слышал… — Шон смотрит по сторонам и наклоняется ближе. Я в свою очередь тоже опускаю голову к нему. — Что в прошлом он был Пожирателем смерти! — шепчет он серьёзно, и я тут же заливаюсь совершенно не сдерживаемым смехом. — Эй, чего смешного?! — возмущённо произносит он. — Пож… Ах-ха-ха! Пожиратель с-смерти? Ах-ха-ха! — еле выговариваю я, всё ещё смеясь. Гул голосов студентов вдруг затихает, у Шона почему-то глаза лезут на лоб от смеси удивления и страха, но я не замечаю этого, всё ещё продолжая смеяться. Кажется только, слышу странный ритмичный стук о каменный пол за своей спиной. — Он что, смерть ел?! Ах-ха-ха! А что перестал вдруг?! Недостаточно калорийная пища?! Ах-ха-ха! — Да, вы знаете, стал стремительно худеть, — отрывисто произносит низкий голос за моей спиной, и смех вдруг застревает в горле. Я оборачиваюсь и вижу совсем ещё молодого, старше меня не более чем на 10 лет профессора с чёрными, блестящими на свете волосами, чёрными острыми глазами и бледной как у самой смерти кожи. Вот уж точно — проглотил её и не подавился! Он стоит нагнувшись над моим столом, а его лицо находится в паре десятков сантиметров от меня. — Сейчас вы должны надеется, что знаете зельеварение так же хорошо, как и мою биографию, — говорит и одним резким движением придвигает стул к моему верстаку, садясь рядом. — Что будет, если я добавлю в стоящее на огне неготовое зелье для излечения фурункулов иглы дикобраза? — спрашивает он, и в классе повисает угнетающая тишина. Ответа я не знаю, но это ведь волшебный мир, я могу попытаться додумать! — Иглы выпрыгнут?.. — предполагаю я, и профессор устрашающе сощуривает глаза. — Нет, — категорично произносит он, и продолжает допрос: — Что нужно сделать для сгущения Морочащей закваски? Морок — думаю я — это ведь что-то одурманивающее рассудок. — Замучить её загадками? — говорю, и мне кажется это вполне хорошей догадкой. По кабинету проходятся смешки, резко прерывающиеся цепким взглядом профессора. — Загадки загадывает дверь Рейвенкло, мистер. А здесь — варятся зелья, — бросает резко, встаёт со стула, окидывая меня презрительным взглядом, а я вдруг улавливаю тонкий запах полыни исходящий от его волос. — 15 очков с Рейвенкло, — говорит и разворачивается так внезапно, что его мантия почти задевает моё лицо. Он начинает урок, и я погружаюсь в конспектирование лекций. И несмотря на строгость мистера Снейпа, я почему-то чувствую радость от знакомства с ним. Может быть, из-за его остроты на язык, ведь остроумие всегда считалось признаком ума, а может, потому что он резко выбивается из толпы других профессоров. К тому же я сам виноват: сморозил такую глупость, да и ещё успел посмеяться над его титулом или что это было? Зельевар рассказывает об основных правилах пользования оборудованием, и я стараюсь ловить каждое его слово. — Ну и жуткий он, — шепчет Шон, как только профессор отходит подальше. — И волосы у него грязные. — Это не грязь, — возражаю я, и всё вдруг встаёт на места: он же постоянно ходит над парами зелий, они, наверное, очень вредны. — Это мазь для волос. — Что?! — шепчет удивлённо Уэллс, забыв о том, что нужно записывать конспект. — И он не жуткий. Он — лучший, — говорю и ставлю точку. * — «Сон в летнюю ночь», Шекспир ** — есть имя Люк, а есть Люка, не нужно это исправлять